Накануне Бессчетных слез

Чем выше поднимается Вала по ступеням лестницы, тем крепче вцепляется, безрассудно сбросив с головы плащ, в едва держащиеся вместе лоскуты его черной рубашки Пламенный. Дыхание его, тяжелое, хриплое, обжигает на каждом медленном выдохе шею Мелько, и тот чувствует, как в ответ на каждый этот выдох покрывается дурацкими зябкими мурашками, а тело сводит какой-то едва ощутимой судорогой, тянет и опаляет растущим возбуждением. С каждым пролетом Вала только ускоряется, и в высший приемный зал Северного Склона почти влетает через три ступени. Отсюда ведут три коридора — к его собственным Высшим Покоям, которые он много лет не использовал — в том числе из-за нежелания ежедневно взбираться на такую высоту, — к хозяйственным помещениям и покоям Лангона, добросовестно использующего их по назначению, и к лестнице, ведущей под самый пик, к покоям Майрона. Мелько замирает, ловя губами чужие, прикусывает, целуя коротко, и тихо хитро шепчет: — Ну что, к тебе или ко мне? — Владыка… — от сдавленного сиплого смеха майа содрогается весь, вжимается лицом в его шею, цепляясь пальцами за ворот, жесткий от высохшей крови, касается бьющейся жилки под кожей поцелуями, урчит глухо и низко. — Мой Вала… мне все же действительно нужно попасть в свои покои. Но если вас пугает чужая территория… Он настороженно замолкает. Медленно выдыхает, откидывая голову так, что заглядывает за спину Владыки. — Лангон. Как неожиданно. — Спокойная ночь, Владыка. Темная ночь, Мастер Тау, — невозмутимо откликается темнота уходящего наружу горы коридора голосом Вороньего Князя. — И… удачной ночи. Глашатай кланяется, проходит мимо, к лестнице, и проделывает это с таким невозмутимым выражением лица, что Мелькор даже не понимает сначала, что в ситуации его смущает. — Лангон! — Саурон снова зовет союзника, и, стоит тому обернуться, просто прикладывает палец к губам (чуть покрасневшим, чуть закусанным и зацелованным, слишком очевидно). Тот лишь тонко коротко скалится, «замыкая» жестом собственный рот на невидимый ключ. И исчезает на лестнице. — С ним удобно иметь дела, — выдыхает Пламенный. — Ты… настолько уверен, что он смолчит? — наконец, приходит в себя Вала. Майа хрипло смеется. — Ему невыгодно говорить. Да и… я знаю о нем многое. Слишком многое, чтобы он осмелился сказать хоть слово, к тому же, пожалуй, он единственный из всех не поддерживает мифотворчество Готмога. По его собственным словам, это омерзительно и унизительно — после нескольких лет управления Ангбандом он не может даже на миг подумать о том, чтобы не уважать меня. — Значит… — Он даже чему-то был рад, когда уходил. Странно, конечно, на мало ли, что у него случилось там. Мелькор смотрит на свою драгоценную ношу, переводит взгляд к лестнице. Коротко усмехается. — Может, и случилось, — хрипло шепчет он, едва прихватывая губами чужую откинутую шею чуть ниже рваного шрама и разворачиваясь ко второму подъему. Тринадцать шагов по ступеням — и они у двери. Саурон дергается, протягивая ладонь к ручке. Вала хмыкает — и ставит его на ноги. — В этот раз я, пожалуй, дождусь твоего приглашения. Все же, твои защиты слишком хороши. И в нескольких из них нет исключений. Майа фыркает, но распахивает дверь и, поддерживая спадающие ткани, кланяется несколько насмешливо, пропуская Владыку вперед себя. — Прошу, входите. Дверь за ними закрывается со щелчком, Майрон опускает на место засов, цепи, активирует механические тайные замки. И только когда заканчивает с этим, расслабляется. Проходится по покоям, еще придерживая на теле, прикрывая обнаженность плащами. Но черная тяжелая ткань, ложащаяся мягкими складками и волочащаяся по полу, скрывает не так много: едва держится на плечах, спадает по поясу и бедрам, зацепленная сбоку под ребрами одной рукой Пламенного. Руки, спина — обнажены полностью, ноги от середины бедра мелькают в расходящихся складках и слоях ткани… Мелькор терпеливо смотрит, скинув на пол доспехи и усевшись в кресло, как его майа методично вынимает из ящика рабочего стола запыленную стеклянную бутыль, а из шкафа — два золотых кубка: уже постаревший, изрядно помятый, и новый, сияющий боком и блистающий инкрустацией. Методично сильные пальцы Советника ломают сургуч на горлышке бутылки, без лишних приспособлений и напряжения вытягивают пробковую затычку… По кубкам разливается что-то густое, золотое. По комнате разносится острый запах сладких яблок, меда и специй. И — почему-то — крови самого майа. Вала принюхивается. Запах этот его несколько тревожит… нет, скорее волнует. Волнует почему-то до тянущей судороги внизу живота. — Что это? — спрашивает он, когда Майрон передает ему новый кубок, оставляя себе тот, что постарее и попроще. Рыжий усмехается, первым делает глоток. — То, у чего нет ни аналога, ни повторов. Я хранил ее много лет… — Сам варил? — Именно. Вала аккуратно делает глоток. Золотая жидкость обжигает язык и горло так, словно он огня хлебнул. Но спустя миг это чувство «ожога» тает, уступая место полноценному вкусу. Сам напиток едва прохладный, но специи даруют ему горячечное иллюзорное острое «тепло», колючее и оттененное сладостью. Яблочное послевкусие быстро сменяется травяным, неизменным остается только мед. И кровь. Сделав второй глоток густого полупрозрачного золота, Вала лишь ярче чувствует этот привкус. Кровь, которую он сотни лет назад слизывал с чужого расползающегося огненным маревом тела, не фаны даже — самой стихии, наполовину безумной, наполовину заключенной в рамки телесных очертаний. Кровь, которую он пробовал лишь один раз за свое существование. Голова у Вала идет кругом. Майрон пьет быстрее и кажется спокойным, стоя у рабочего стола, но переступает с ноги на ногу, еле заметно мнется. Наконец, с тихим звяканьем отставляет в сторону свою пустую чашу. Мелькор поворачивается к нему — словно на звук. Чуть замедленно, чуть растерянно. Жар разливается по телу, от середины груди, острый, но бережный жар. — Крепкое… кажется. Майа криво усмехается и отталкивается от стола. Черная ткань медленно скользит по его телу на пол. Сначала тяжелый плащ Владыки. За ним — огнеустойчивый защитный. Шаг. Другой. Вала отводит руку с почти пустым кубком в сторону, растерянно и несколько удивленно, но ни слова не говорит против, когда сияющий золотом в полутьме обнаженный Майрон усаживается верхом на его бедра, умещаясь между подлокотников не иначе чем с помощью чародейства. — Оно действительно крепкое, на ложку напитка приходится половина ложки спирта. Но у него есть гораздо больше интересных свойств, чем опьянять. В конце концов, это не вино, не самогон… это зелье. Особенное зелье, — хрипит Советник и льнет к чужому телу. — Это — Золотая Алчность. Вала роняет почти опорожненный кубок на пол, усмехается, скрещивая бережно руки за чужой спиной и прижимая мелко вздрагивающего Пламенного к себе. Близко-близко, тесно-тесно. Шепчет низко: — Я помню… этот напиток. Не его ли ты подарил в Амане Третьему дому нолдор незадолго до того, как раскрылся? — О, тот был куда слабее. В том варианте не было еще главного ингредиента… того, что придает большинство нынешних свойств, — майа посмеивается хрипло, рвано, обвивает руками чужие плечи, касается губами кожи — горячие губы скользят от виска Вала к подбородку по скуле, спускаются по шее, прихватывают кожу под ухом. — Там не было доброй доли моей нынешней крови. Не было Темного Пламени. Не было… той самой Алчности, — сипит он, и руки впутываются в черные волосы, перебирают их, чешут затылок острыми короткими ногтями, тянут. Мелькор прикрывает блаженно сияющие белым мертвенным блеском глаза. — Так значит, ты варил это зелье на собственной крови?.. — Да. Потому оно и настолько ценно. И настолько редко и неповторимо. Я хранил его… для особого случая. Золотая Алчность способна Исказить и заволочь Тьмой даже самый светлый дух. На время, конечно, но этого порой хватает, чтобы сломить сопротивление. Тем же, кто уже служит тебе, мой Вала… она дарует иное. Мне — свободу и понимание. Я не уверен, что оно подарит тебе. Но, думаю… должно понравиться. Владыка хмыкает, гладит, едва-едва царапая ногтями, свое Пламя по спине, проходясь по позвоночнику, ярко проступающему под кожей. Тот тихо взрыкивает, судорожно выгибаясь, смеется хрипло, вцепляется почти безболезненно пальцами в черные волосы, сжимает пряди в ладонях, вжимая инстинктивно Вала лицом в собственное тело — в переход от шеи к плечу, прямо над выступающей ключицей. Под тонкой оболочкой его фаны мечется живое пламя, бушующее, жаркое… алчное. Жадное. «Жаждущее», — приходит на ум Мелькору мысль. Она почему-то волнует и обжигает не хуже самого лютующего огня под пальцами. «Жаждущее и… желанное». Вала вновь проводит кончиками ногтей вдоль чужой спины, вжимая их в кожу Советника чуть сильнее, и тот болезненно скулит, вздрагивая всем телом, но эта болезненность — горячая, хриплая, блаженная. Сладкая, жгучая… Алчная. Майа сжимает мягко одно его запястье, почти неестественно вывернув свою руку, переносит его ладонь на проступающие отчетливо под тонкой кожей ребра, чуть нажимает пальцами на последние фаланги, заставляя черные ногти сильнее вжаться в собственное тело. Мелькор и сам давит, усмехаясь криво, и — медленно ведет по коже, оставляя сияющие раскаленным металлом следы. На царапинах даже кровь проступает — золотые капли. Майрон молчит, лишь дышит рвано, гнется как-то ломано, нет… ломко, жестко, как металлическая проволока — откидываясь чуть назад. Золотые глаза чуть расфокусированно неотрывно смотрят в лицо Мятежного Вала, с какой-то долей печали и тревоги, но на прикрытых пальцами губах дрожит несмелая улыбка. — Мой Владыка… — Ага, твой, — легко соглашается тот, кивая, и, впутывая вторую ладонь в пылающие почти настоящим огнем волосы, притягивает майа к себе. Губы их снова соприкасаются, но на этот раз Мелькор действует чуть резче, активнее и смелее прежнего, прикусывая горячие чужие, втягивая между своих, ловя кончиком языка чужой, сплетая… с удивлением отмечая, что у майа-то он сейчас почему-то стал раздвоенный — и тут же утопая в сладостном удовольствии, даже хрипло смеется прямо сквозь этот неразрывный поцелуй, все длящийся и длящийся, тянущийся во времени бесконечно и блаженно. Нет, на короткие мгновения вдоха они отстраняются — едва-едва, — и тут же жадно льнут друг к другу снова, не желая перерываться надолго. Горячие ладони майа жаром пламени скользят по облаченному в рваную рубаху телу, опаляя лоскуты и сметая их прочь. Касаются свежих шрамов, вздрагивают… и гладят мягко, успокаивая зуд под корочками засохшей крови. Проходятся по плечам, широким ребрам и спине. Мелькор проходится аккуратно ногтями по сияющей коже, то едва касаясь, то вдавливая ногти так, что остаются следами глубокие кровоточащие царапины. Но майа лишь содрогается в его руках, сам прикусывает его губы, ласково и одновременно чуть болезненно, прижимается теснее, грудью к груди… Вала даже чувствует, как колотится в клетке чужих ребер сгусток огня, принявший форму сердца, как он сбивается с ритма, как неровно дыхание, то замирающее, то учащающееся… Все же Пламенный отстраняется, слизывает с губ влагу, улыбаясь счастливо и бездумно. Пылающие глаза застланы пеленой. — Мелько, — хрипит еле слышно он. Зовуще, просяще. — Что такое, сокровище? — руки Вала еще остаются на его теле, сжимая пояс и бедро. — Ты позволишь мне одну просьбу, Мелько? — в золотом взгляде сквозит такая трепетная мольба, что у Темного сердце екает. — Что угодно. Для тебя — что угодно. — Не отдавай меня. Никому. Что бы ни случилось, чего бы я не заслужил, чего бы кто иной не заслужил — прошу, не… не отдавай меня. Лучше уничтожь. Вала откидывается на спинку кресла, скользит ладонью по исчерченной светящимися тонкими линиями царапин груди майа. Проводит большим пальцем по шраму на шее, по ключице… и от его черной руки расползаются по мерцающей коже темные полосы мглы. Свиваются вокруг шеи Пламенного в петлю, замыкаются кольцом, свободно обходящим вокруг, мягким и холодным, как цепь. Владыка подцепляет ее пальцами — и рывком подтягивает майа к себе обратно. Шепчет на ухо почти беззвучно, хрипло, низко и гулко: — Н и к о г д а. Ты принадлежишь мне, Огонёк. И больше всего я хочу, чтобы никто больше не смел даже в шутку помыслить о том, что ты можешь быть хоть чьим-то еще. Ты только мой. Моя собственность. Мое сокровище. — Еще — не совсем, — сипло мурлычет Пламенный. — Но это исправимо. — Как же? — Вала хмурится. Но ему достаточно взглянуть в такие близкие золотые глаза, горящие жаждой, чтобы успокоиться. Это лишь фигура речи. И игра. Жаркая, мягкая и хитрая игра в слова. Майрон слишком любит говорить красиво и точно. Иногда для этого к главной мысли нужно подводить другими речами… — Позволь мне принадлежать тебе до конца. Мелько замирает на полувдохе — ладонь его Темного Пламени скользит под пояс черных штанов, сжигая нити швов, а сам майа соскальзывает с его бедер — жесткий, ломаный, красивый и нагой — на пол, устраиваясь между колен. Тлеющая ткань едва ощутимо обжигает, но Вала забывает об этом мгновенно, стоит ловким пальцам… коснуться. — Май!.. Вала жмурится, запрокидывая голову, выдыхает, чувствуя, как приливает к скулам кровь. Как же… как же, оказывается, сильно он уже возбужден. Как же невыносимо уже было ожидание до этого момента. Как же… Майа смеется хрипло, кашляет вдруг, уткнувшись лбом в бедро своего Владыки, но выдыхает, подавляя кашель — и стягивает разошедшиеся по швам брюки с его ног. Придвигается ближе, поднимая горячий, почти безумный взгляд. Алчный. — Мой Мелько… позволь мне сделать для тебя эту ночь поистине восхитительной. Хотя бы эту ночь. — Для этого мне достаточно и того, что ты рядом, Восхитительный, — хрипло смеется Вала, подцепляя пальцами струящиеся по его бедру огненные пряди. Чуть тянет, ближе к себе. — Делай все, что сейчас хочешь. Я тебе верю. Но запомни: мне мало будет просто позволять тебе что угодно. — Ммм? — щурится Пламенный непонимающе. — Я сам сделаю тебя своим. Когда больше не смогу сдерживаться. Майа вздрагивает, вскидывается неверяще. Но тут же кивает, прикусывая и без того потемневшие от поцелуев губы, норовящие бесконтрольно расплыться в несмелой улыбке. — Как пожелаешь, мой Вала. Но все же, я бы хотел доставить тебе удовольствие сам. — Я и не отбираю у тебя право первого шага, Огонёк. Просто не хочу забывать о тебе. Ночь длинна. И она не единственная впереди. Майрон скулит, сжимая губами кожу на чужом бедре, благо, ткань с ног Вала уже сползла совсем. Пальцы его вновь скользят по чужой влажной коже, тонкой и темной от прилившей крови, сжимаются на твердой чувствительной плоти, мягко, но крепко, движутся, изласкивая, каким-то странным образом — не просто ритмичными фрикционными движениями, а как-то совершенно непредсказуемо. Кончики пальцев то выписывают по члену Вала линии, вторя невидимым сосудам, то обводят спиралями вокруг, касаясь самых чувствительных областей. Майа меняет типы воздействия, словно играет на каком-то инструменте. И стоит только Мелькору окончательно погрузиться в это удовольствие, закрыв глаза, стоит только привыкнуть к блаженству, волнами жара накатывающему на половину тела и заставляющему Тьму внутри сжиматься и пульсировать, биться в груди и внизу живота, стоит только потерять контроль над голосом и хрипло, низко, чуть рычаще застонать — ощущение снова меняется. Вдоль ствола его члена скользит что-то влажное, горячее, чуть шершавое. — О Тьма… Май… Ладонь Мелькора сжимает огненные пряди, что он все еще держал, отпускает, впутывается в волосы майа возле затылка, собирая их с лица Пламенного и удерживая. Чтобы… не мешали. Вала не открывает глаз, прекрасно понимая, что если не только почувствует, но и увидит, что тот вытворяет — сорвется сразу же. Но не может не помочь хотя бы так. Сначала Пламенный касается его члена лишь пальцами и кончиком раздвоенного языка, растирая по влажной коже золотистую слюну и прозрачную смазку — но стоит хриплому рыку снова сорваться с полуприкрытых губ Вала, как он смеется, приглушенным, грудным каким-то смехом, шепчет, касаясь обжигающим дыханием чужой возбужденно пульсирующей плоти: — Мой Владыка, тебе нравится? Мелькор лишь сжимает черные дрожащие пальцы в его волосах и чуть подталкивает к себе. Это глупый вопрос. Такой глупый, что почему-то кажется естественным. Майа жест понимает правильно. — Я счастлив, что могу сделать для тебя что-то подобное теперь. И ощущение вновь изменяется. Вала все же распахивает глаза, взрыкивая и дергаясь, когда влажные от слюны искусанные губы Пламенного плотно смыкаются вокруг его члена и рвано скользят вниз. Жесткие сильные пальцы мягко сжимают плоть чуть ниже, возле самого основания, ласкают в том же ритме, и Вала рвано вдыхает, напряженно пытаясь или отвести взгляд, или закрыть глаза. — Май… о Тьма, Май… Горячее пульсирующее горло, сжимающее то и дело верхнюю часть его органа и чувствительную головку, язык, скользящий по всей длине, упирающийся в плоть и давящий, плотно сомкнутые вокруг губы, то поднимающиеся вдоль, то опускающиеся почти на длину ладони (кажется, даже чуть больше) доводят его до исступленного блаженного рыка, рваного, перемежающегося с низкими стонами и хриплыми судорожными вдохами. И он не может даже закрыть сияющие ярче обычного мертвенной белизной глаза — слишком прекрасен огненный майа, стоящий на коленях между его ног, держащий одной ладонью собственные волосы, чтобы не мешали, увлеченный, жадный… Майрон действительно с такой алчностью и таким блаженством, с такой самоотдачей вбирает в рот и ласкает его член, словно сам удовольствия получает не меньше. — М… Май… Огонек… хв… хватит… — Вала жестко дергает за огненные пряди, чуть оттягивая свое Пламя от себя. Тот отстраняется, облизывает губы, поднимает взгляд — и усмехается, прижимаясь к бедру Владыки щекой. — Что-то не так? Мелькор взвывает коротко и рявкает, поднимаясь из кресла: — На ложе. Сейчас. Пламенный встает на ноги, медленно, неловко, опирается ладонями на протянутые сожженные ладони — и оказывается в крепких и тесных почти до боли объятьях. — Я верну тебе этот долг… иначе, — щерится, вжимаясь губами в его шею, Вала, кусает до полуболи и лижет следы, оставляя отпечатки неровных не слишком острых клыков растворяться в золотом легком сиянии. — Поверь мне, ты будешь испытывать то же самое блаженство, пока не взмолишься о пощаде. Я… я сделаю тебя своим, я возьму тебя столько раз, что ты потеряешь счет времени и просто забудешь обо всех планах и долге, я… — Ты считаешь, что этой мелочи достаточно для такого обещания, мой Владыка? — сипит, цепляясь за его плечи пальцами, Саурон. — Я даже не сумел довести тебя… — Почти. Почти сумел. Я не желаю, чтобы тебе пришлось… Пробовать тьму на вкус. — А так хотелось… Мелькор кусает чуть сильнее, смеется. — Может, в следующий раз. Он не отпускает своего майа из объятий, подхватывает лишь иначе — одной рукой за запястье, второй за пояс, на изгибе немногим выше узкого бедра, на выступающей подвздошной кости, — и танцевальным резким рывком увлекает за собой в сторону небрежно беспорядочно разворошенной кровати. Опрокидывает на нее спиной, нависая сверху. Любуется откровенно чужой пусть и истощенной, но прекрасно сотканной из материи фаной, достаточно сильной, крепкой, но при этом изящной. Как сила кузнеца может сочетаться с изяществом чародея в этом теле — Вала не имеет ни малейшего понятия. — Ты мой, — мурлычет гулко, низко он. — Моя драгоценность. Твои ум и знания, твоя мудрость и верность… и твоя красота… их безумный синтез в тебе невероятен. — Ты меня смущаешь! — смеется Майрон, но смех тут же переходит в кашель. И на этот раз он не останавливается быстро. Вала обеспокоенно тянется Волей к бутыли на столе — где-то там должен быть и отвар, но на Золотую Алчность тени натыкаются первыми и переносят сосуд с ней в ладонь Мелькора одним рывком. Хватает двух щедрых глотков, которые вливает аккуратно Темный в чужое горло, сев на постели и подняв самого дрожащего Пламенного, чтобы сухой, надрывный кашель отступил. — Больно? — выдыхает он, отставляя бутыль на пол возле изголовья. Майа прижимается к его плечу, пряча лицо. — Всегда, — на этот раз не лжет он. — Этот шрам… никогда не перестанет мучить. Лишь когда дыхание его выравнивается, Вала вновь позволяет ему лечь на сбившееся покрывало. Бережно касается рваного шрама на горле губами. Рычит тихо, печально: — Больше никогда не подвергай себя такому риску ради меня. Майрон лишь обвивает его плечи руками, смеется почти беззвучно, и голос его хрипит сильнее обычного: — Защищать тебя и твою честь, твою цель даже ценой своей жизни — часть нашего договора. Не лишай меня блаженства исполнять его в меру моих способностей. Вала прикусывает язык, сдерживая дурной и неправильный ответ, продиктованный этим нелепым чувством жалости и непозволительным сопереживанием. Касается снова чужих губ, осторожно, аккуратно — но майа сам увлекает его вновь в глубокий, горячий поцелуй, остающийся на языке Темного неповторимо сладостным привкусом меда, специй и огненной золотой крови. — Я уже в порядке, — выдыхает Пламенный в миг, когда их губы ненадолго размыкаются. — Не нужно тревожиться. Он снова тянется к Мелькору, но тот отстраняется вновь, выпрямляясь… только взгляд у него уже не встревоженный, а опять горячий и на сей раз — властный, тяжелый. — Май. Я хочу, чтобы ты пообещал мне кое-что. — Что же? — Если хоть что-то пойдет не так, ты меня остановишь. Если тебе хоть как-то станет некомфортно — ты скажешь. Если я сделаю что-то неправильно — ты поправишь. Хорошо? Майа скулит, кусая пальцы и густо заливаясь краской, но рвано кивает. Вала усмехается, касается губами острого уха и выдыхает низко: — Будь умницей, помоги мне стать твоим самым лучшим воспоминанием. Ответом ему служит полубеззвучный стон, блаженно-безумный. Впрочем, он вполне доволен такой реакцией, прекрасно понимая, что большего и не получит сейчас. Просто потому что таких слов его верный Советник от него не ждал, а сам явно находится не в том состоянии, чтобы достойно ответить. Вместо этого майа просто полностью раскрывается перед ним — снимает аванир со своего разума окончательно, разметывается по широкому ложу, поднимает руки, лишь едва прикрывая глаза тыльной стороной ладони, и огненные волосы растекаются ручейками магмы по ткани. Почему та не вспыхивает от мелких горячих искорок, скользящих среди прядей, Вала не знает, но и не слишком интересуется. Ему гораздо больше нравится рассматривать тело своего вернейшего и сильнейшего союзника. Любоваться, практически лаская ощутимым, тяжелым взглядом, изучать черты, остававшиеся для него закрытыми одеждами и доспехами. Впрочем, спадают и тают теперь даже иллюзии, окутывающие Гортхаура. Один за другим на идеальной золотистой коже проступают старые зажившие шрамы, некогда оставившие следы на фэа, оттого переносящиеся с фаны на фану. Мелькор касается их черными сожженными пальцами, вспоминая каждый. Под ребрами слева — звезда колото-рваного следа от копья Эонвэ, вонзенного снизу в самое сердце и вышедшего над ключицей. Выходной шрам тоже заметен, но его размер меньше. Эти хранит боль обманутого доверия. На бедре и по диагонали на животе — след от меча в руках Аулэ. Вала-Кузнец от своего безликого слуги лишь отмахнулся заготовкой, еще даже не заточенной… и тем развеял хрупкую еще фану. Эти оставила обида. И плечо. Все правое плечо покрыто шрамами от прорвавших плоть осколков раздробленных костей. Они паутинным хаосом опутывают руку и доходят почти до середины шейно-плечевого перехода. Мелькор склоняется к своему майа и касается центра этой паутины губами. Эти шрамы оставил Гронд, его собственный молот. А сохранила — верность. Вала сложно даже представить, чтобы вновь испытать то странное чувство острой боли, с которым он был вынужден искалечить фану своего майа. Но он должен был… должен был тогда публично наказать Советника за открытое неповиновение, приведшее к ошибке и завершившееся Осадой Ангбанда. Тогда слишком многое было потеряно. Остальные просто не простили бы такую слабость ни своему Владыке, ни тому, кого сочли и без того фаворитом, незаслуженно занявшим важное положение. Пожалей он тогда Саурона, слухи о том, что он возвел его на пост Советника в обмен на свободный доступ к телу, расползлись бы гораздо быстрее по Ангбанду. И хорошо, если совершенное Готмогом святотатство не нарушило бы их жизнь гораздо раньше и сильнее. Впрочем, шрамы не заканчиваются на этих. Есть еще тот, что от плети Готмога на ноге, те два, что расползаются от лопаток двумя параллельными полосами, от срезанных и принесенных в жертву клятве верности огненных крыльев… Все эти шрамы бледны и едва заметны, но майа все равно скрывает их иллюзиями обычно, пытаясь сделать себя идеальным. И показать их для него — непросто. В отличие от гордящегося всеми своими шрамами Вала, от остальных его слуг, хвастающихся новыми боевыми следами, Майрон свои скрывает. — А ты доверяешь мне, Май, — одобрительно и довольно урчит Темный, сжимая ладонью чужое бедро и забрасывая крепкую жилистую (и изящно-длинную) ногу майа поверх своей. Тот смеется тихо, и кончики ушей горят красным от неловкости. — Я не могу не раскрываться перед тобой, мой Мелько. Не сейчас… — шепчет Пламенный, улыбаясь, нервно пытается подтянуть его к себе ближе. — Ты говорил, что скучал по возможности прикоснуться ко мне — тогда зачем так далеко отстраняешься?.. или хочешь, чтобы я сам?.. Он пытается извернуться так, чтобы сесть, но Вала тут же сжимает крепкие изящные запястья в ладони, прижимая их к постели над сияющей рыжим головой. — Я любуюсь, — хрипит он, чуть подтягивая обнаженное тело к себе и чуть насмешливо вжимаясь в раскинутые дрожащие от напряжения бедра. — Хочу запечатлеть тебя в памяти. Майа вздрагивает, дергается, как от удара молнии, от соприкосновения их тел, жмурится и кусает губы, но тут же расслабляется — явно специально, через силу. Он терпеливо ждет, дрожа мелко-мелко, хотя это ожидание очевидно дается ему мучительно сложно. Не просит, не выказывает даже дискомфорта и этого алчного голода, сводящего его с ума — но Вала ясно читает их в раскрытом перед ним разуме, в золотых глазах, полуприкрытых, в том, как откликается его Пламя на каждое прикосновение. Это жертвенное ожидание льстит. Эта мелкая напряженная дрожь в чужом теле отдается удовольствием по его собственному. Мрак проводит свободной жесткой ладонью по выступающим ребрам, по истонченному изгибу пояса, кладет ее на выступающую подвздошную кость, аккуратно и неглубоко запуская когти в кожу. Не царапает и не рвет — а именно лишь колет, мягко, осторожно. — Мое сокровище, — низко рычит он, притираясь к чужим бедрам своими, грудью к чужой груди, соприкасаясь, покрывая всем телом, крепко удерживая тут же изгибающегося майа за запястья и пояс. Фрикционные давящие толчки, дразнящие алчное пламя, мечущееся под тонкой кожей, едва насчитывают с десяток, но с закушенных губ хриплое, рваное дыхание слетает вперемешку с молитвенно-жалобным сиплым поскуливанием. — Мой Владыка… Мелькор поднимает собственное тело выше, с трудом заставляет себя разжать черную ладонь на поясе Советника, совершенно трогательно на себя обычного не похожего, искреннего до самого конца, лишь приглушающего внешние проявления, а не сами эмоции, и тенями тянется к отставленной бутыли. Густое полупрозрачное золото тягуче и тонко льется из горлышка — на сияющую кожу. Растекается по телу ручьями, поблескивающими в сплетающихся мертвенно-белом сиянии глаз Вала и мерцании внутреннего огня его верного союзника, заставляет сильного и гибкого майа едва не с ума сходить, вздрагивать и напряженно ежиться от странного ощущения. А потом Темный Владыка усмехается. И слизывает медленно те капли, что остались на коже Майрона. С шеи, ключиц, глоток из ямки под рваным свежим еще шрамом, с груди, касаясь кончиком языка очерченных красиво, едва заметно, жестких мышц, собирает остатки Золотой Алчности, пропитывающей ткань постели, с остро торчащих ребер, губами ведет ниже, чуть прихватывая кожу. Он нарочно не касается тех мест на предоставленном ему теле, которые наиболее чувствительны, но и того, что он делает, достаточно, чтобы Пламенный искрился в самом прямом из смыслов. Несколько искр падают с разгорающихся все ярче волос на пропитанную зельем ткань — и та вспыхивает алым пламенем, совершенно не способным навредить им, лишь кусающим беззлобно кожу. Мелькор завороженно, неотрывно смотрит на свое сокровище, хрипло всхлипывающее и еле слышно зверино поскуливающее под ним от невыносимого желания, покрытое танцующими отблесками и язычками пламени, и взрыкивает как-то неосознанно, вспоминая тот изначальный язык, который с самого своего возвращения из Запредельной Тьмы отвергал: — Ты мое. Валарин вплетается в ткань бытия, задевает нити судеб. Майрон чуть приоткрывает глаза, полубезумный, растерянный, совершенно наконец-то себя не сковывающий рамками пресловутого долга, сжимает коленями широкий пояс Вала и на том же древнейшем наречии выхрипывает нечетко (слишком искажает его речь шрам): — Издревле и до конца дней Арды. Я принадлежу тебе… весь. — Еще не весь, — смеется Мрак и поднимается медленно, скользя губами от его солнечного сплетения до напряженной шеи. Вжимает собой в пылающую, но почему-то даже не обугливающуюся, ткань и договаривает, выдыхая прямо на ухо. — Но это мы сейчас исправим. Взгляд Пламенного на миг становится тревожным, смущенным и испуганным, он прячет лицо в собственном плече, кусая губы. — Н… не бесп-покойся обо мне слишком уж, л… ладно? — едва слышно просит он. — Когда ты даруешь мне боль, я… счастлив. Всегда был. — Хорошо, жалеть не буду. Но не требуй от меня неискренней жестокости, Май. Я не хочу тебя сломать, — так же тихо отвечает Мятежный Вала и ухмыляется. — Я просто тебя хочу. — Так бери!.. Огонь мечется под кожей, вспыхивает ярче там, где касаются снова и снова истончающейся фаны майа шелушащиеся холодные губы Мелькора, но за каждым поцелуем теперь следует жадный, болезненный укус. Золото крови смешивается с золотом Алчности, растекаясь по изгибающемуся телу, капает на пылающие простыни, и Вала жалеет, что у него лишь две руки, и обе заняты — одна по-прежнему фиксирует над головой его (теперь — точно) любовника оба запястья, вторая снова крепко сжимает пояс поверх подвздошной кости, впившись когтями и не позволяя даже на дюйм отодвинуться, уйти от дразнящих, тянущих, распаляющих физический жар и напряжение все сильнее плавных движений бедер. Майа уже сам пытается прижаться теснее, стискивает ногами его бедра и пояс, но все равно держится. Помнит данное сгоряча обещание — «ты будешь испытывать то же блаженство, пока не взмолишься о пощаде». Его заметно трясет, все тело сводит судорогой, но он упрямо позволяет себе лишь рваные шумные выдохи, тихие, почти беззвучные хриплые поскуливания и едва слышимое звериное гортанное урчание. Мелькор смеется, расцвечивая отметинами клыков и губ сотканное из материи мира тело, в котором беснуется истинное пламя. Но в этот раз, в отличие от трех, что случились ранее — в пределах Первоначальной Арды, еще до сокрушения Светочей, в Амане, в годы его плена, и в Утумно, когда пришло время изменить, исказить, перековать Майрона из кузнечного инструмента в Черный клинок, — в этот раз пламя высвобождать из оков облика не нужно. Совсем не нужно. — Огонёк… — …ммххм?.. — У тебя ведь есть еще одна бутыль Алчности, верно? Советник смеется хрипло и тихо. — Есть. А зачем она тебе? Не хватило того, что я тебе выделил? — Не мне, мой драгоценный. Ты до сих пор слишком хорошо держишься для того, кто сам торопил. Я не слышу твоей мольбы, о Восхитительный. Майа вздрагивает, но не столько от ощущений. Из его горла с хриплым бульканьем вырывается смех. Самозабвенный, открытый. И очень, очень ехидный. — А ты думал, Владыка, эта игра — в одни ворота?.. — щурится он, ухмыляется широко из-за своего плеча — и Вала замечает под зацелованными губами острые волколачьи клыки. Мелькор на миг останавливается. И этого мига, его собственной растерянности и эффекта неожиданности хватает, чтобы мир перевернулся. В самом прямом смысле. Одного сильного рывка достаточно, чтобы опрокинуть его на спину. — Ты так привык, что твои приказы выполняются беспрекословно каждым из твоих слуг. Тебе подчиняются, даже не пытаясь сопротивляться, мой Вала… но ты забываешь, что среди тех, кто служит тебе беспрекословно, есть и тот, кому еще в начале времен ты сам дал право возражать твоим решениям. Неуловимое движение рук и кистей — и оба запястья выворачиваются из черной ладони. Пальцы, на которых пляшут красные язычки пламени, упираются в нижние ребра Вала, еще хранящие следы когтей. — Я же говорил, мой Мелько… Саурон медленно выпрямляется, и капли Золотой Алчности скользят по мерцающей коже. Огненные волосы стекают по плечам и груди потоками жидкого металла, золотые глаза пылают диким пламенем, а темные, припухшие от долгих поцелуев губы изгибаются в усмешке, приоткрывая волкодлачий оскал. — …позволь мне сделать для тебя эту ночь поистине восхитительной. Вала замирает. Тьма в его груди мечется то ли в восторге, то ли в гневе, но видеть Пламенного столь самовольным… как же давно этого не было. Упрямым — да. Возражающим — иногда категорично. Но эта усмешка, этот вздернутый подбородок, этот… Этот взгляд. Мелькор вцепляется пальцами в по-прежнему широко разведенные бедра буквально оседлавшего его Советника, сжимает. Сильно, крепко. Золотые глаза с азартным весельем, с вызовом, с горделивой ехидцей смотрят на него сверху вниз. — Скучал по этому лику, мой Вала? — шипит змеино их обладатель, откидывает волосы за спину резким взмахом. — Сау… — Мрак разбирает смех и азарт. Словно какие-то цепи со скрежетом расходятся, освобождая его руки и суть. — Как же, я прекрасно помню тебя и таким. Часто видел… пару сотен лет назад, когда вся эта история только начиналась. Эта возня эрухини, осада… но я помнил. Всегда помнил, что ты, мое сокровище — не только советник, но и воин. Что твои руки могут быть воистину жестоки, а ты… — А сам я — весьма успешно иногда притворяюсь деспотом и тираном? — подсказывает майа, усмехаясь. — И что же ты собираешься делать, деспот и тиран? Вала мечется между странными, яркими, противоположными эмоциями. Пока Майрон казался плавным, податливым и ласковым, даже несколько страшащимся и неловким, настолько возбужденным, его хотелось ласкать и беречь, по-своему превозносить, с ним хотелось быть даже… нежным, хоть и в том, чтобы этой нежностью до слез и мольбы довести. Дать почувствовать его ценность, его истинную близость к Вала. Сейчас Мелькор понимает, что такого своего майа предпочел бы поставить на колени, заломить обе руки, заставив упираться в ложе плечами и грудью, и выбить из него блаженный крик, стереть горделивую ухмылку, вынудить действительно подчиниться. Снова. Доказать свое право владеть им. Вечное и неоспоримое право. Вновь… присвоить. Вала понимает, что не понимающий себя Советник просто не может выбрать, чего хочется ему самому сейчас. Потому что хочет всего и сразу, потому что не знает, что будет лучше для Мелькора. Потому что… не понимает. — Что я собираюсь делать, о Владыка? — повторяет тот задумчиво и усмехается. — Как я и сказал. Доставлять тебе удовольствие. И себе. Я так давно хочу познать твою силу, так давно желаю почувствовать все, что ты можешь мне предложить!.. нет. Я сам хочу принадлежать тебе. Хочу… взять все. — А придется принимать. В конце концов, ты — моя регалия. Черные когти впиваются в крепкую натянутую кожу бедер, вспарывают медленно, вжимающиеся в плоть ладони подтягивают майа плотнее и ближе. Но тот в этот раз не теряется — усмехается, чуть наклоняется вперед и трется сам, рвано, резко, содрогаясь от боли, хрипит, еле слышно подвывая, жмурится, но качает бедрами, тесно зажимая между их телами соприкасающиеся члены. — Заставь, — сипит он, поднимая ресницы, глядя в глаза Вала и не моргая. — Если хочешь подчинить меня — заставь силой. — Хочешь выяснить, кто из нас с тобой достойнее? — хохочет, сбиваясь на судорожные вдохи, Мрак. — Или просто так стыдишься своего желания быть подчиненным по праву, что пытаешься прикрыть этот стыд азартом?.. Майа вздрагивает и щерится. — Пока что ты даже не думаешь попробовать! — Как и ты. Мелькор специально провоцирует свое Пламя на инициативу — и не ошибается. Тот тихо всфыркивает, кусает собственные пальцы — и быстро, в тот же ритм, с которым движется все еще его тело, вбирает их в рот по самые костяшки. Лижет, смешивая слюну с кровью, тщательно, так, что капли стекают по кисти и падают на поджимающийся от мелких кусачих горячих прикосновений живот Вала. Но стоит Пламенному провести мокрыми ногтями по поясу, заводя ладонь за спину… как черные пальцы сжимаются на запястье, выворачивая кисть болевым захватом и заставляя майа заскулить и выгнуться, замирая, даже чуть приподняться с бедер своего Владыки. — Я же говорил, что придется принимать. А не отбирать, — усмехается тот. И — легко выворачивается из-под союзника, не отпуская его руки и не ослабляя боль, перемещается к нему за спину. И даже выламывает еще сильнее на миг. А потом лишь немного меняет воздействие, со спины прижимаясь к нему, перехватывает вторую руку, сводя вместе запястья меж торчащих лопаток, зажимает их вновь в одной ладони. И, медленно ломая наигранное сопротивление, все же заставляет Пламя упасть плечами и лицом в потухающее покрывало, придерживая при этом за все ту же подвздошную кость — уж больно удобно за нее цепляться когтями. Пальцы его собирают щедро текущую по раненным широко разведенным бедрам кровь, выливают — золото течет ручейками — на поясницу, выгнутую болезненно-напряженно. Тьма вновь покорно подсовывает под ладонь Вала бутыль из-под Алчности, в которой что-то еще плещется. Холодное стекло бока касается плеча дергающегося майа, скользит легко, смазывая несколько потеков крови, до пояса. Тот ежится и вздрагивает, посмеиваясь. Оставшийся чудом глоток густой жидкости выплескивается так же, как золотая кровь, на его спину. Стекает по позвоночнику… Черные пальцы Мелькора смешивают их, он оценивающе рассматривает тягучую нить между большим и указательным, тщательно вымазывает в жидкости до самых костяшек три средних и, ложась поверх почти, склоняется к уху любовника: — Это я тоже хочу сделать с тобой сам. Майа едва дышит, чувствуя скольжение чужого члена между бедер, но находит в себе достаточно сил, чтобы ехидно фыркнуть… впрочем последующее тоже звучит искренне: — Благодарю за столь неожиданное снисхождение, мой Повелитель. — Расслабься. Я обещал тебя не жалеть, но не хочу травмировать всерьез. Сломанная рука — это одно. А таких повреждений… тебе я никогда бы не пожелал. Майа вздрагивает. Скулит тихо и ведет плечами. — Мелько… — голос его вновь звучит хрипло, мягко. — Я сдаюсь, хорошо? Не сердись, что я… вот так… — Я ценю и желаю тебя со всеми твоими ликами, мое драгоценное Темное Пламя. Каждый из них — это твои стороны, — улыбается и низким шепотом выдыхает Мрак. — И все восхитительны. Он ласково сжимает зубы на загривке Пламенного, вновь лишь едва слышно поскуливающего, вздрагивающего, и, чуть ослабив излом руки, касается внутренней части отведенного бедра. Пальцы скользят вверх. — Что ж ты такой напряженный, сокровище? — смеется глухо Вала, когда касается. Он не спешит, ему даже в отдельное удовольствие замечать, как постепенно позволяет себе майа чуть растечься, ослабнуть под лаской и тяжестью его тела. Пусть ненадолго, практически сразу вновь каменея от напряжения, но… На самом деле, Мрак даже несколько удивляется, насколько быстро сумел его Пламя забыть о случившемся с ним всего несколько лет назад, сумел довериться, открыться. Страх прикосновений, произрастающий из блока, это одно… а растерзанная честь и пережитое насилие — совсем иное. Недаром именно надругательство становится часто ломающим разум Светлых моментом. Даже Мелькор понимает это, оттого и действует хоть и настойчиво, но предельно аккуратно. А вот сам майа, возможно, нет — иначе бы, сцепив зубы, не дернулся, раздраженно всхлипывая, когда Вала вновь чуть сдвигает ладонь, обхватывая пальцами основание его члена, и прикусывает плечо. — Да что же я… — Не смей себя винить! — рявкает Мелькор, с силой сжимая клыки на мгновение, но тут же зализывая озолотившую его губы неглубокую рану. — Твое сознание еще… помнит. Твоя суть помнит. И ты не можешь силой заставить их забыть, через что прошел. Поэтому более чем логично, что тебе даже с тем, насколько ты сейчас возбужден, сложно… отпустить страх. Вала убирает ладонь с запястий верного союзника, пробирается под плечи и наискось перехватывает рукой через грудь. Это единственное подобие объятий, которые он может себе сейчас позволить. — Ночь длинна. Не тревожься. Успеется. — Я не тревожусь! — сам майа рук не расцепляет, сплетает между собой… Остается в прежнем положении — открытый, доступный, подставляющийся. — Я… я просто… — Ну? Договаривай. — Я… я хочу тебя. Хочу принадлежать тебе, чувствовать, и ждать еще дольше сложно, — хрипит чуть яростно Советник, и вдруг давится вдохом, прикусывает губу и выгибается, распахивая глаза. — М… Мель… ко… — Вот стоило ж отвлечься. Просто перестать думать и тревожиться… — Вала усмехается, снова цепляет зубами его загривок, ритмично, бестрепетно, даже почти безжалостно вталкивая погруженные в тело фаланги пальцев, смазанные смесью крови и алкоголя, все глубже, трется о спину и бедра собой, накрывая и придавливая вновь, сгибает опорную руку в локте. — Не зажимайся, Май!.. Саурон дергается, со срывающейся хриплой злостью рычит, но тут же обрывает себя. Только едва слышное сбивчивое дыхание да изредка полускулеж — и то, как тесно сжимаются горячие мышцы, как быстро пульсирует попадающаяся под пальцы Вала венка, — выдают его удовольствие. Даже когда Мелькор ускоряет темп, находя нужный угол толчков и точку, выделяющуюся, выступающую под обжигающе горячими мышцами, майа сдерживает стоны и вскрики, лишь едва слышно скулит. — Я хочу слышать твой голос, — роняет Вала почти приказным тоном. Пламенный встряхивает головой отрицательно, прячет лицо в простыни — и тут же выгибается, сжимая зубами левый край нижней губы, мечется, вздрагивая всем телом. Хрипло стонет, жарко и обрывисто. Но так тихо, что Вала лишь чудом слышит его. — Громче, — урчит Мелькор, вновь сгибая пальцы. Майрона ведет так, что он вздрагивает весь судорожно, трясется и всхлипывает, сбивается с ритма дыхания, но снова отрицательно мотает головой и кое-как выхрипывает: — Н… не… не могу… — После увиденного однажды момента, как ты строишь на первых тренировках будущую элиту орочьей разведки, я не очень верю, что дело в возможностях твоего горла, — Вала усмехается, прикусывая дрожащие пальцы скрещенных чуть выше поясницы рук, сцепленных надежно. Майа снова всхлипывает, прогибается. — Н-но я… прав… правда не м-могу… — еще тише жалобно сипит он. — Посмотрим. Вдруг сможешь. Манвэ же я научил высокие ноты брать так же легко и слету, как я его самого, а ты как ученик поспособнее будешь. Да и… поинтереснее. Выбить из тебя хотя бы несколько открыто громких звуков — звучит вполне как достойный вызов. И я искренне уверен, Огонёк… — Вала прижимается губами к его спине, точно между шрамированными лопатками, сжимает ладонь, лежащую на сгибе между плечом и шеей, обнимая еще крепче, и тянет чуть насмешливо, чувствуя, как вьется и содрогается под ним чужое тело от того удовольствия, что приносят резковатые, быстрые движения его обожженных Камнями пальцев. — …Мы с этим вызовом справимся. Он отстраняется, выпрямляясь, склоняет голову чуть вбок и усмехается. — Сау, выглядишь совершенно невероятно. Сколько же я, оказывается, упускал, будучи таким невнимательным к своему Советнику. — Ты не был! — скулит, прикусывая губы, тот, поджимает плечо, все же расцепляя затекшие руки и складывая их под головой, пряча лицо, полыхающее краской смущения и возбуждения, в предплечьях. — Совсем… не был… Мелькор только хмыкает, усиливая толчки. Пальцы его идут уже гораздо легче, отчаянное сопротивление напряженного тела отступило настолько, что ему удается даже аккуратно, плавно ввести и третий, упираясь на очередном движении основанием ладони в косточку копчика. Тело майа напрягается, но не надолго — стоит второй вычерненной ожогом руке коснуться кожи, а первой вновь вернуться к прежнему темпу, проходясь каждый раз по проступающему под гладкими, тесно сжимающимися мышцами бугорку, и удовольствие затмевает весь естественный дискомфорт. Майрону остается лишь воздух торопливо глотать, но он все равно пытается качнуть бедрами навстречу его движениям. Он слишком жаден, алчен до этого удовольствия, слишком долго его ждал, чтобы не откликаться хоть как-то. — Мелько… Мой Мелько… о Тьма… — беспорядочное хриплое дыхание срывается с закушенных губ вместе с глухим, сиплым молитвенным скулежом. — Я… я хочу видеть тебя… пожалуйста… позволь… хочу запомнить… Вала смеется низко, бархатно, с каким-то полурыком. Вплетает пальцы в огненные волосы, перебирает, накручивая на них текучие пряди… и тянет к себе, бессловесно приказывая майа сначала упереться в постель руками, потом вовсе выпрямиться. Тот прижимается покрытой его же золото кровью и потеками чародейского зелья спиной к груди Мелько, вздрагивает… но, откинув голову, смотрит из-за полуопущенных ресниц ясно и чуть смешливо. Одна ладонь его ложится на собственное бедро Вала, гладит, чуть царапая кожу, поднимается по нему выше — и сжимается на упирающемся в изогнутую от яркости и глубины ощущений поясницу члене. В том же рваном и судорожном ритме, что и черные пальцы внутри его тела, золотая от крови дрожащая рука Советника ласкает напряженную едва не до каменной твердости плоть, тесно сжимая. Мелькор стискивает зубы на миг, но тут же расслабляется, проводит высвобожденной из пут золотых волос ладонью по поджимающемуся животу, по ребрам своего обретенного наконец любовника, словно пересчитывая их, по ключицам и шее… и наконец касается шрама. Перехватывает поперек, накрывая рваный след целиком. — Помнишь свое обещание? — хрипло, рвано от возбуждения и жажды спрашивает он. — Ммм… какое из? — чуть насмешливо зверино урчит Майрон, но тут же срывается на всхлип. — Останови меня, если что-то пойдет… не так. Вала слишком серьезен, чтобы счесть его напоминание игрой. Потому Пламенный кивает, кося золотые глаза. А потом запрокидывает голову, чуть вжимаясь горлом в черные обнимающие его шею без малейшего давления пальцы. Он понимает. И ему… жаждется. Этой силы, этой чужой власти, чужого права и чужого решения. Мрак улыбается, медленно, бережно сжимая ладонь. Изначальное пламя бьется в его руках под хрупкой оболочкой облика, и такая власть над ним почти опьяняет. Держать перекрытым дыхание долго не получается. Нынешняя фана Саурона слишком истощена, и он начинает «плыть» гораздо быстрее, чем мог бы. Но как только золотые глаза затягиваются туманом, Вала позволяет ему вновь глотнуть воздуха. Первое, что выдыхает майа — хриплое «еще!..» через судорожный кашель, прекращающийся довольно быстро. Вала смеется. — Если я захочу — будет еще. — Владыка… — почти молитвенно тянет Советник, но тут же вздрагивает, закусывая губу, и жмурится. — М… Мель… ко… Его тело сводит судорогой, бедра невольно вздрагивают, словно пытаясь сдвинуться, сжаться. Даже пальцы, изласкивающие действительно умело напряженный член Вала, замирают. — Я… я больше… не выдержу, Мелько, прошу… — шепот, слетающий с губ, искусанных уже до кровоподтеков и золотящихся кровью трещинок, едва-едва слышен, больше похож на шум дыхания. Мрак ухмыляется и выговаривает на ухо, безболезненно сжимая на остром кончике зубы: — Попроси полной формулировкой. И… В голос. Майа скулит и никнет, качает головой. Судорожно вздрагивает, забрасывая руки за голову и охватывая ими свободно шею Вала, впутывает дрожащие ладони в черные волосы, на затылке и по бокам, чешет и гладит, вновь снимая усталость и ноющую боль незаживающих ран. Все еще прижимается всем телом, трется плечами и виском, но… молчит. Вала хмыкает, медленно, с абсолютно непотребным хлюпающим звуком извлекая пальцы из его тела, вытирает их от золота о силящееся двинуться сведенное короткой судорогой бедро. — Хотя бы попытайся, Огонек. Даже маленький шаг лучше, чем никаких шагов. Пламенный кивает, кашляет… и отстраняется недалеко, выворачиваясь каким-то неуловимым кошачье-змеиным гибким движением. Падает на простыни, вытягиваясь в полный рост, лишь чуть присгибая сведенные ноги. Пылающие ручьи волос растекаются сияющей сетью. Золотые глаза с узкими вертикальными зрачками горят почти безумно, взгляд едва фокусируется — и то лишь когда он смотрит Мелькору в лицо. — Мой Вала… Руки слабо тянутся к Мраку, в полутьме покоев кажущемуся тенью, средоточием незримого давления власти, словно сам окружающий их бессветный сумрак, нарушаемый только сиянием огня под кожей Пламенного, является… им. Вернее, сам Вала — весь этот сумрак, вся тьма и беззвездный мрак ночи за черными стеклами оконного витража. — Мой Мелько, прошу… Надтреснутый, хрипящий голос Саурона, звучащий для светлых как кошмар, как щелканье и завывание пожара, Мятежному кажется сейчас чудеснейшим звуком со времен Сотворения. Он упирается локтями в покрывало у плечей любовника, нависая и перекрывая собою все окружение, дышит холодом в его лицо. — О чем же, Огонёк? Ну, не бойся, говори. — Мой Мелько… Мой Владыка… я… я молю… Вдох… и взгляд золотых глаз на миг становится собранным и жестким, чуть ехидным. Неясный туман становится маревом алчности. — Возьми меня. Без тебя — пусто. Вала смеется низко, одной рукой разводя инстинктивно сжимающиеся бедра Пламенного, еле сумевшего в треть громкости шепота выговорить-таки нужные слова, сжимает на золотой коже когти — остро, но почти безболезненно. — Выдохни. И расслабься. Больно тебе уже не будет, но… Майа смеется в ответ — сипло, громко. — Боли я не боюсь. Сейчас я вообще ниче-эамммвх!.. Тело его судорожно, натянуто выгибается, напряженное, сведенное экстатической дрожью — и падает на простыни. Пальцы до боли впиваются в плечи Мрака, и на каждый — пока что — плавный и медленный глубокий толчок внутри сжимаются сильнее. Сбившееся дыхание сипит и хрипит, клокочет где-то в горле вперемешку со стонами, звериным урчанием и не-здешним отзвуком Голоса, но рвется, как струна, срывается в шипение и треск. Живые существа, настоящие, рожденные в подобных телах, не способны ни издать подобных звуков, ни услышать их. Они же оба — способны. Тьма расползается, стягивает тяжелыми, почти душащими сетями по ложу, спутывая просачивающееся через плывущую маревом кожу фаны Пламя, оплетает и сжимает, загоняя его обратно в границы тела. — Не расплывайся, Май, — сипит Вала, подхватывая ладонью вздрагивающее в ритм его движений бедро Советника. Ухмыляется. — Драконью долю ощущений потеряешь. — И… и т… так… м… много… — смеется обрывисто, едва дыша, тот. — Нравится чувствовать меня внутри? Майа кивает, жмурясь. Вздрагивает, шипит, едва-едва слышно скулит, впиваясь ногтями в плечи Владыки, тянется к его губам требовательно. Тот склоняется, вжимает его собой в поскрипывающее ложе, жестко сминает горячие губы, размыкающиеся для него мгновенно, кусает, сразу до крови, но тут же зализывает ранку. И только после — сплетает язык с чужим. Саурон сквозь поцелуй едва дышит, всхрипывает, но снова почти замолкает, когда Вала отстраняется чуть, позволяя вдохнуть. Лишь скулит на особенно глубоких и сильных движениях, сжимается, выгибаясь, едва не гудит, как согнутое лезвие, едва не трепещет. И все равно не звучит. Мелькор усмехается, отталкиваясь локтем от постели, выпрямляется, укладывая обе ладони на разведенные и поднятые над ложем бедра майа, удерживает их жестко, вталкиваясь резко и глубоко, все ускоряя ритм. — Ты такой горячий изнутри, мой славный Огонек. Такой отзывчивый. И такой… такой тихий… ох, что же так сжался, понравилось? Лицо у Майрона полыхает от неловкости и смущения, но Мелькор лишь продолжает говорить, любуясь распластанным по ложу искусно созданным телом… следами на нем — и когда успел понаставить столько засосов, вот загадка, — тем, как сияют царапины золотом, как перекатывается под кожей пламя. — Ты — мой, Сау. Моя восхитительная драгоценность, мой верный клинок, острый и нерушимый. Но даже железо гудит и звенит. Не молчи, ну же… тебе понравится стонать подо мной, поверь. Майа взвывает вполшепота, скулит, хрипит, жмурясь, заслоняет одной ладонью лицо, второй вцепляясь в крепкое широкое запястье… тело его изгибается в ответ на каждую фрикцию, дрожит, словно в ознобе, трепещет, но голос так и не преодолевает грани громкости. Пока Мелькор не запускает когти чуть глубже, губами касаясь напряженного, натянутого горла. Ровно шрама. Глаза у него бешено распахиваются, стоит ему услышать. Он резко выпрямляется и выдыхает рвано: — Громче! Майа закусывает губу и мотает головой, пряча лицо в сгибе локтя. — Н… не… м-могу… Его едва слышно снова, но стоит только драконьим кривым клыкам Вала сомкнуться на ключице, легко и аккуратно, как с губ в золотых трещинках вновь слетает исполненный блаженства (и на этот раз — сладкой неглубокой боли) полустон-полускулеж. Голос прорывается сквозь стиснутые зубы. — Вот умница. — Шипит Мелькор, щерясь алчно и снова ускоряя и усиливая свои движения. Он вбивается в чужое податливое, горячее, узкое тело, сжимающее его, практически втягивающее глубже, дрожащее — и алчно кривит озолоченный рот. — Еще, Май! Пламенный фырчит независимо (это выглядит глупо, пока он сам скрещивает лодыжки за спиной у Вала), закатывает глаза… — Мелько! Похабник… — Ну же, Май. Не глупи. — смеется Владыка, а потом переходит на возбужденный шепот. — Будь умницей… порадуй меня. Следующий чуть более громкий стон-скулеж срывается с губ его подчиненного и любовника легче и быстрее, за ним еще один… они еще слишком тихие, низкие, но Вала доволен. В конце концов, его драгоценный, гиперконтролирующий, внешне вечно спокойный и уравновешенный, рассудительный и сдержанный Советник сейчас… так восхитительно изгибается в его руках, от его движений, наполненный им, почти обезумевший, искренний. И старается, старается отпустить себя, старается звучать. Старается для него. Тьма его сути, выходящая за рамки фаны, медленно обвивает содрогающееся от удовольствия тело, просачивается сквозь оболочку фаны майа, переплетаясь с пламенем, заставляющим того сиять изнутри, клубится и очерняет бьющиеся потоки огня, выцвечивает из рыже-золотого в алый, почти багровый. Даже на остающихся от ласковых когтей царапинах проступают капли уже не расплавленного золота, а Крови Арды будто. Мрак заполняет Пламя собой, сливаясь почти воедино, так же как Вала вжимается в свое живое сокровище, целуя и прикусывая покрытую испариной кожу, заполняя изнутри. Черные руки ласкают жестко и довольно резко, почти грубо, время от времени чуть меняя властно расположение чужого тела, но Майрон и не думает о возмущении — ему слишком хорошо. Слишком полно. — Владыка… мой Владыка… мой Мелько… Мелько… ох-х… Голос его все чаще срывается из полушепота в полустон, один или два раза майа даже хрипло вскрикивает, особенно тяжело и рвано — когда Мрак легко закидывает его ногу практически на свое плечо, входя так глубоко, что от каждого толчка становится заметно, как прогибаются мышцы внизу живота у Пламенного под резким, даже чуть болезненным напором. В белых глазах, исполненных мертвенным сиянием, легко читается голод и удовольствие. — Ты мой. — Мхххм… — Мой Восхитительный. Майрон лишь кивает, кусая ребро собственной ладони, чтобы не расплываться в дурацкой исполненной счастья улыбке. И… стонет. В полный голос. Еще несмело, гортанно и надломленно, но этого оказывается… достаточно. Черные клубы Тьмы растекаются не только в его фэа, сплетенные с пламенем сути — но и в теле, обжигая холодом и жаром одновременно изнутри. Пульсация чужой плоти оказывается так хорошо чувствующейся и такой своевременной, что прозрачное золото айнурского семени расплескивается по его коже даже без прикосновений к члену — достаточно иных ощущений, иного удовольствия. Мелькор отстраняться не спешит, обхватывает цепляющегося за него Майрона руками накрест спины и пояса, гладит, аккуратно укладываясь рядом. Лишь потом, когда тело Пламенного окончательно расслабляется, все же выходит. Тот тут же вздрагивает, недовольно инстинктивно вздыхая, но улыбается коротко и устало. — Мой Вала… я… — Чш. Ты благодарен и рад, что я доволен, верно? — ухмыляется Мрак, но тут же серьезнеет. — Надо привести тебя в порядок. — Я… я схожу в умывальню. Там есть бассейн, вода в нем поднимается из источников в глубине Тангородрима, — отзывается сонно майа. Соитие, сплетение тел и сути, вымотало его гораздо сильнее, чем Вала — все же, уровень их сил слишком различен. Мелькор прекрасно это понимает. И то, что его сокровище при всем этом (он ловит эту мысль в разуме, до сих пор для него настежь открытом) желает вновь ощутить… это невероятно льстит. Он готов по-драконьи довольно порыкивать и урчать, подгребая под руку Советника, но ограничивается лишь выдохом, крепкими почти до хруста в костях объятьями и словами: — Если когда-то тебя пленят, Май, я не посмотрю ни на что, только бы забрать тебя. Я пойду за тобой, не глядя на возможные потери. Меня гневает даже мысль о том, что кто-то может посметь отобрать тебя у твоего владельца. Майа вздрагивает. Хмурится вдруг задумчиво. Усталость слетает с него почти вмиг, аванир заслоняет его разум быстрее, чем облака мрака — звезды над Трехрогой Горой. — Не глядя на потери… — медленно повторяет он и вдруг, перекатываясь, слетает с ложа, выпевает короткое заклинание — тело его облачает плотная и прочная иллюзия одежд. Он и плащ на плечи накидывает, второпях перепутав свой и Мелькора. — Я… я, кажется, что-то придумал. Нужно проверить… Он хрипит лихорадочно, сияя сосредоточенно поалевшим взглядом, пока ничего не понимающий Вала не сползает сам с ложа, нехотя и тяжело, и не ловит его возле самой двери. — Стоять. Выдохни. Что ты придумал? Майрон… нет. Гортхаур. Гортхаур оборачивается и расплывается в сдержанной холодной ухмылке, ликующей и зловещей. — Я знаю, как спровоцировать авангард сил Второго Дома на атаку, Владыка. Я… Мелькор гулко ударяется лбом об косяк двери, сжимая в руках замершего недоуменно Советника, и смеется бессильно. Наконец, вздыхает. — Ты идешь в купальню, Золотце. И приводишь себя в порядок. Потом мы оба ложимся спать, и ты остаешься в постели до самого утра. А потом… потом ты расскажешь мне свою придумку. — Но!.. — Война с нолдор и так тянется вот уже сотни лет. Подождет еще один день. Иди смой с себя кровь и все остальное… трудоголик ты ненаглядный. Или мне с тобой пойти? А то вдруг у тебя и оттуда выход есть, опять сбежишь… в таком-то виде. Майа хмыкает смешливо и хрипло и скидывает плащ. — Как прикажешь, мой Вала. Но завтра… — Завтра ты все обдумаешь. И начнется новый виток этой истории. — Я принесу вам победу. Я обещаю. В этой битве она будет наша. Нити Судьбы напряженно гудят, свиваясь и натягиваясь на мили вокруг, ткется новый гобелен. И теснее лишь свиваются две из них — огненно-рыжая и непроницаемо-черная. А на следующий день в предгорьях начинается битва, которую позже назовут одной из самых бесчестных и сокрушительных побед Темных — Битвой Бессчетных Слез.