Alcedo

Две зимы минуло с той поры. Снова призывает шаман Сэвэки. В полумраке чума только угли тлеют в костре, над которым бубен нагревал , да глаза шамана багровеют меж бахромы шапки, увенчанной рогами оленьими. Самасик на нём с подвесками железными да рисунками и перьями изукрашеный. Стал шаман камлать . Сперва медленно, мелко трогала колотушка унтувун , мерно застучала затем, а после быстро, исступлённо забилась. Заструился туман дымный из пустоты, явился на призыв Сэвэки. Хмурил старик седые брови, потягивая умугун , и так сказал кровавому оленю: — Знаю, о чём станешь просить снова, неугомонный бусиэ! Но ответ мой прежний. Деяниями своими хотел ты миропорядок разрушить, да только за это и поплатился, сам себя в трёх мирах прокляв. Не будет тебе покоя и не вернёшься в Дулин в желаемом обличье, пока по имени твоему запретному и позабытому не покличут тебя — так сердце твоё живым забъётся, а как полюбит тебя душа невинная — скверна твоя её чистотой исцелится, забудешь злобу свою да станешь жить в ладу. До тех пор не тревожь меня боле, иначе Харги явится за тобой. А уж из Хэргу тебе никуда дороги не будет. Растаял туман, будто и не было вовсе. Осерчал шаман пуще прежнего да в злобе сломал унтувун свой. А когда пелена безумная с глаз спала, понял, что натворил. Был тот бубен седьмым, последним, который шаману положен. Только разве самовольнику этому закон имеется? На обман пойдёт, сам себе новый бубен справит. И душу непорочную заполучит, не правдой, так хитростью. Мысли его метнулись к зимородку. Не отпускал омега, приворожил словно. Томилась страсть тёмная, но зла причинить не моглось. Чаялось, чтобы сам в руки отдался. Для того задумал шаман умысел коварный: отрезать косу Чонгука, памяти того лишив. Из волос сплести тетиву волшебную для лука, стрелой из лука лося могучего убить, из шкуры бубен сделать. А Чонгук тем временем, забывшись, увидит шамаана как впервые и полюбит. Уж шаман расстарается! Откинул он полог, вышел из чума и опешил: стоит перед ним альфа белоснежный, на амаку похож, да хвост длиннющий полосатый. За камланием да мыслями тёмными не почуял шаман, что путник к обиталищу его через марь идёт. Окинув внимательным взглядом альфу диковинного, ухмыльнулся — понял, кто перед ним. Бусиэ в нижнем мире шептались, а ветер их сплетни донёс: объявился правнук Упаная. Казалось, история эта за столько зим должна была забыться. В мире людей — да, но не в мире духов. Упанай был славным богатырём, гордостью племени. И всё бы было ладно, да не складывалось у них с женой-красавицей родителями стать. Стала она чахнуть да хиреть, никто помочь не мог. Безутешный Упанай, готовый на всё ради спасения любимой, прослышал, что сердце алмазное из святилища Харги от любого недуга исцеляет. Изловчился и выкрал то. Жену спас, только гнев Харги навлёк. Проклял Харги Упаная: "Потомок твой, первенец-альфа, пусть родится сильным и красивым. Любим пусть будет безмерно. Только как встретит двадцать пятую зиму, начнёт сила жизненная убывать, с каждой луной всё быстрее. А чтобы проклятие это снять, дóлжно ему сердце своё из груди вырвать и мне отдать. Иначе умрут все, кто его любит, и все, кого любит он, да изведётся род ваш под корень!" И выпало Тэхёну тем альфой стать, ибо до него первенцы омегами рождались...