Барышня и хулиган

      Полина взвизгнула, теряя равновесие. Пальцы плохо слушались, сердце качало кровь, кажется, со скоростью от ста пятидесяти до двухсот ударов в минуту, а в голове крутилось лишь одно слово: «БЕГИ». Хруст снега позади приближался, как приближалось и хриплое дыхание, пахнущее гнилым мясом и мокрой могильной землей.       Догонят. Сцапают. Утащат.       Разбитая коленка отдалась острой болью, что волнами пошла по всему телу, особенно сильно в область головы. Следом вспыхнула огнём и царапина над бровью. Снег под девушкой стремительно окрасился в грязный алый цвет, смешался и превратился в кашу. Полина оглянулась назад, но в такой кромешной темноте удавалось передвигаться лишь на ощупь. А дыхание всё приближалось, возбуждённо и хрипло порыкивая, как ненасытная, бешенная дворняжка. Полине удалось подняться на четвереньки и отлепить покрасневшую от колючего холода щёку от снега. В таком положении у неё получилось сделать три «шага».       Скоро.       Девушка всхлипнула. Звук эхом разнёсся по лесу, отскочил от многовековых сосен и понёсся дальше. Сбитые в кровь ступни плохо слушались. Удалось подняться на ноги. Шаг, два, три, четыре… Полина вновь заозиралась. Хриплый рык, что, казалось, только что был прямо за спиной, теперь раздался справа, затем слева, и уже спустя мгновение начал приближаться спереди. Девушка ускорилась, на ходу утирая кровь с правого глаза остатками разорванной белой блузки.       Её кожа посинела, кажется, конечности уже получили обморожение, но Полина чувствовала, как по спине струйками бежит пот, как липнут волосы на висках, как во рту становится солоно. Она чувствовала, что сейчас сгорит прямо в этом лесу, а вместе с ней вспыхнут и многовековые сосны, и хриплое дыхание, и посёлок, и даже подмигивающие звёзды на чёрном-чёрном небе. Она заберёт с собой всё, как забрала Кэрри Уайт в её любимой книге. А очагом этого пожара станут её лёгкие, до краёв заполненные горючим.       Девушка побежала дальше, потому что уже не просто слышала дыхание, а чувствовала. В эту ночь все её чувства обострились до предела. Полина ощущала себя загнанным зверьком, которого преследуют изящные гончие, а вслед за псами бегут и их хозяева, сжимая в руках ружья. Это было самой настоящей охотой. Её голову, как трофей, настоящий Хозяин заберёт себе и сделает кубок из черепа. Это возможно — Полина читала о таком в учебнике по истории за шестой класс.       Это всё было лишь длинным кошмаром: Полине казалось, что она двигается слишком медленно, хотя и бежит так быстро, как только возможно, и она едва ли верила в то, что видела и чувствовала. Будто она слишком сильно увлеклась очередной книгой ужасов — полки в её комнате были заставлены работами Стивена Кинга, Лавкрафта и По — или фильмом на новенькой кассете. Не она ли смеялась над теми тупицами из «Пятницы 13»? Смеётся ли над ней сейчас какой-нибудь зритель, спрятавшийся за стволом дерева? А если и смотрит, то за кого он болеет — за охотников или жертву? Когда Полина смотрела или читала ужасы, то всегда болела за маньяков и нечисть. Потому что они всегда были умнее тех идиотов, что жалко цеплялись за собственные жизни.       Впереди, между кустами, мелькнул тёплый свет уличного фонаря. Из губ Полины вырвался облегчённый выдох, и в гримасе испуга промелькнуло нечто похожее на радость и надежду. Девушка закарабкалась вверх по сугробам. Ноги тонули, вязли, будто она угодила в болото, но она пробиралась, лезла, упрямо играя в догонялки не только с Хозяином, но и с собственной смертью. В эту минуту ей хотелось жить так сильно, как никогда прежде: снова увидеть дедушку, пойти в школу, взмахнуть смычком, раствориться в скрипке, помечтать о Вене… Только бы выбраться из оврага, выскочить под тёплый свет и охота закончится. Зверёк спрячется в норке так глубоко, что ни одна псина не сможет её найти.       Конец пути Полина преодолевала на четвереньках, руками сметая снег перед собой. Они не посмеют гнаться за ней под этим светом, не посмеют гнаться там, где её крик смогут услышать все жители этой длинной улицы. В какое-то мгновение девушке показалось, что темнота леса не отпустит её, что она упрётся в плотную стенку, и они всё же догонят её. Сцапают. Утащат.       Но никакой стенки не было, и если и была, то крайне хрупкая, как на поверхности горячего молока или киселя. Полина вновь споткнулась и упала, несколько раз перекатившись, прямо как канистры с соляркой, которые скидывают на полном ходу с поездов машинисты. Сердце её билось, как маленький молоточек. Но она спаслась. Встала под свет. Выиграла в догонялки. И даже не сожгла дотла посёлок.       — Полинка?       Девушка приподнялась на локтях и испуганно попыталась отползти. Несмотря на то, что она выбралась из непроглядной темноты, всё равно видела плохо.       — Бля, чё случилось?!       Полину всё же схватили. Девушка вскрикнула, и это было похоже на писк зверька перед тем, как хищник прокусит ему горло и переломит хребет. Широкие ладони с содранными мозолями сжали девичьи плечи. Сердце на секунду замерло — заглох моторчик, что заставлял качать кровь, а после забилось пуще прежнего. Ещё немного и встанет. Полина моргнула, не обращая внимания на жгучую боль в глазу, и заплакала, только сейчас осознав, что и до этого чувствовала горячие слёзы на щеках и шее.       — Ромочка… — сдавленно прошептала она. И не знала, кого благодарить: собственное везение, Бога или одноклассника, сидящего перед ней на корточках.       Парень что-то говорил. Полина размытой картинкой видела, как шевелятся его обветренные губы, как появляются белые острые клыки и уже спустя мгновение исчезают. Она, словно загипнотизированная или зачарованная, следила за каждой линией на его лице, как изгибаются его брови, как бешено бегают его глаза по худой фигурке. И опустила момент, когда на её плечи опустилась кожаная куртка, и когда её дёрнули наверх сильные ладони. С мозолями, помнила Полина. Не сразу девушка заметила и музыку — на лавочке, в метре от них, стоял радиоприёмник, из которого раздавался голос Ярушина. Пел он про край магнолий, молодых ребят, пар, танцующих под аккорды, знакомый старый мотив и сладкий голос бас-гитары. Летом, на старенькой деревянной танцплощадке рядом с сельским клубом, местная группа, состоящая из пожилых мужичков, которым нечем было заняться на пенсии, исполняли эту песню. Да и не только эту, но и другие, которые насквозь были пронизаны «курортным» настроением — все эти композиции в основном звучали в Евпатории, Анапе и Геленджике, а не в такой глуши, как этот посёлок. Полина тоже кружилась под эту песню в новеньком ярком сарафанчике в горошек и ловила заинтересованные взгляды местных мальчишек.       Ромка был в их числе. Даже не так… Пятифан был первым в длинной очереди ухажёров девушки — ещё с тех самых пор, когда делил с ней парту в начальной школе и тихо шептал на ушко разную ерунду, попутно списывая задачки на расстояние из девчачьей тетради. Полина не смотрела на него, как на дранного, вонючего уличного кота, не шарахалась от него. Она мило улыбалась, прикрывая рот ладошкой, а после, чтобы учительница не увидела, также шёпотом отвечала ему. Точно такую же ерунду, детскую чепуху, но из-за этого мальчишечье сердце заводилось сильнее, а на щеках играла кровь. Рома, никогда не верящий в сказки, в прекрасных принцесс, а уж тем более рыцарей на белых конях, смотрел на Полину тёмными глазами — радужки почти не было видно из-за расширившихся зрачков, — и знал, чувствовал, что она — это именно то, что люди называли «долго и счастливо». Чувствовал, что она его Муза, заставляющая раз за разом переступать порог школы и кабинета, садиться за одну из последних парт и смотреть, смотреть, смотретьсмотретьсмотреть на неё. Любоваться часами напролёт лёгким станом, россыпью чёрных волос на плечах, если повезёт, то коротким взглядом, который Полина — теперь уже — крайне редко ему дарила. Лишь один раз ему удалось коснуться этих волос — они проскользнули сквозь грубые пальцы, как вода или шёлк, и раздражали нос сладким ароматом ежевики. После того, как девушка капризно выдернула прядку из лап хулигана, Рома ещё долго смотрел на собственную ладонь, и чудилось ему, что кожа его испачкалась, покрылась чёрной сажей. А нос всё чесался от ягодного запашка, что преследовал его даже в заснеженном лесу.       Рома за столько лет выучил каждый жест своей Музы: как она скучающе подпирала щёку на уроках физики, потому что была равнодушна к этому же предмету чуть меньше, чем к однокласснику; как она слегка морщилась, когда видела на собственной тарелке в столовой кусок жаренной колбасы, а не куриную котлету; как она с напускной внимательностью единственная в классе слушала лекции учителя музыки, чтобы старый скрипач-пианист-гитарист похвалил её при всём классе. Он знал её также, как псы знают норки своей добычи, и как глубоко нужно рыть, чтобы добраться до зверька.       Парень готов был мириться с ролью простого наблюдателя и изредка благодарить судьбу за то, что ему удалось случайно коснуться её руки во время толкучки в раздевалке. Он — её рыцарь на белом коне, тот, кто из тени будет приглядывать за ней, чтобы прекрасная принцесса даже не подозревала о существовании какого-либо зла в этом мире. Готов был мириться до шестого класса, а потом пропала улыбка, которая заставляла биться его сердце. И, как бы топорно это не звучало, сердце его и впрямь остановилось.       Если разбираться, то, возможно, Полина отчасти была виновата сама. Так, по крайней мере думал сам Рома, вдыхая горький дым и удерживая сигарету трясущейся рукой. С разбитых костяшек на снег капала кровь, а не успевший выветриться адреналин всё ещё пульсировал в висках, заглушая все звуки вокруг. Был только молоточек, что бил по вискам, тупая боль в руках и жгучее першение во рту, гортани и лёгких. А ещё еле различимый ментоловый привкус дешёвых сигарет, которые ему продавали поштучно в ближайшем от школы ларьке. На лицо Петрова, тупо уставившегося на небо, медленно падал снег.       Антоха был пацаном неплохим, пусть и со своими тараканами в голове. Но, не будь их в сивой черепной коробке, то не лежал бы он сейчас за школой, полной грудью вдыхая морозный воздух и еле различимый запах ежевики, которым пропахла куртка, и не чувствовал бы, как подсыхает кровь под носом и губой. Ромка и сам бы не прочь был с ним «закорешиться», как говориться, вот только никто не успел предупредить новенького, что к Полине, к этой неприкосновенной прекрасной принцессе, не то что подходить, даже смотреть в её сторону нельзя. Нельзя, но так хотелось. Антону хотелось также, как и Роме — они походили на любопытную детвору, которую впервые привели в музей с военной техникой, и теперь их ладони чесались от жгучего желания схватить автомат и поиграть в войнушку. Хулиган всё же решил предупредить.       Рома никогда и ничего не боялся. Это противоречило самой его природе и сущности. Исключением, как и во всём остальном в его жалкой жизни, стала Полина: после её взгляда, в которых собирались грозовые тучи или, наоборот, светило ясное июньское лето, он чувствовал лёгкую дрожь в коленях, которую не мог контролировать, или не мог пошевелить языком, что стал вдруг чужим и инородным в собственном рту. И всё же он упрямо приближался к ней, манимый, словно мотылёк на огонёчек света. Это была зависимость. А в зависимостях Рома разбирался получше любого в этой чёртовой дыре.       Но когда он избивал, возил лицом по снегу, как нагадившего в тапки щенка, Антона, всего на один момент он почувствовал дикий, животный ужас. Ни дрожь в коленях, ни кусок мяса, именуемый языком. Он почувствовал то, что пахнет кислой мочой и могильной землёй, и мокрой шерстью, и гнилым мясом и ещё много «и». И испугался.       Страх подгонял его, когда Рома сбегал уходил от «повешенного», боязливо оглядываясь каждый шаг. А Антон всё лежал на снегу и смотрел на снежинки, падающие на его заледеневшие щёки, треснувшие очки и ярко-красную шапку «СПОРТ». Хулиган чувствовал, как сводит его желудок, как слюна скапливается в его рту, как по пищеводу что-то поднимается. Чувство, которое он испытывал столь давно, вновь догнало его, сцапало и утащило.       Догнали, сцапали, утащили и воспоминания. Рому вывернуло в метре от школьных ворот. В голове, кроме стука молоточков в висках, зазвенели колокольчики. Увидела бы, засмеяла хулигана…       И снова она стала исключением. Все не просто думали, а верили и знали, что, когда Рома упадёт со своего трона, она единственная, кто сможет уничтожить его до конца, кто втоптает его в грязь так, как не смогут даже старшеклассницы, что регулярно окунали голову одноклассницы в школьный туалет. Но хулиган чувствовал, что она будет единственной, кто протянет ему руку, кто шепнёт ерунду на ухо и мило улыбнётся. Потому что Муза покровительствует таким, как он.       Нос привычно зачесался, и едкий аромат ежевики вытеснил зловонную вонь, которую Рома почувствовал от Антона. Пусть и на секунду, но он осознал всё. Футляр со скрипкой ударил по ноге.       — Пятифанов, что с тобой? — голос одноклассницы ласково коснулся ушей. Мальчику захотелось прижаться к ней также, как собаки льнут к ладоням своих хозяев, ища ласку. Но Полина не любила животных. Особенно псов.       Их не любил и Рома. Он, так-то, никого не любил. Исключение: Полина.       Он знал, что его Муза говорила всем вокруг: «Я их боюсь», но сам хранил тайну девочки, как не хранил ни один из своих секретов. Полина, также, как и Рома, никогда и ничего не боялась. Может, поэтому она и понравилась хулигану…       Мальчик всё ещё с удовольствием вспоминал и смаковал тот день, когда они неспешно брели по пустым улочкам в сторону дома Морозовой, выдыхая облачка пара и шутливо толкая друг друга в сугробы. Начальная школа, ещё не наступил злосчастный шестой класс. Время, когда сердце Ромы билось, и он жил.       Ромка не признавал, не хотел принимать горькую правду, но именно этот день, в который он был влюблён также сильно, как и в девочку, и был во всём виноват. Виноваты были и они.       Рогатка в руках маленького мальчишки, вываленный в грязи щенок, усмехающаяся Полина… И щелчок в голове девочки. Теперь рогатка в руках Музы, всё тот же щенок со спутавшейся шерстью, и уже скалящийся Ромка…       Всё произошло задолго до того, как её дед оказался прикован к коляске из-за нападения дворняг.       — Пятифанов, клея нанюхался? — Полина схватила хулигана за плечо и несколько раз тряхнула.       Мутный взгляд карих — чёрных, из-за расширенных зрачков — глаз.       Запах ежевики, выталкивающий ментол из лёгких.       Хруст снега.       Скрип калитки.       Шипение Джоанны.       Ромка сморгнул, не сразу осознав, что несколько минут тупо пялился на кошку, которая мычала, рычала и дыбилась, но не кидалась. Мальчик привык.       Полина металась по комнате, перебирала ящики и что-то тихо шептала себе под нос. Рома часами наблюдал, как девочка что-то бубнит: напевала песню, шёпотом произносила примеры из учебника, вела беседу сама с собой, идя домой, но сейчас она делала это… как-то по-особенному.       — С кем подрался? — спросила девочка.       И Роме необходима была минута, чтобы понять, что она обращалась именно к нему: к Ромке Пятифанову, что сидел в её комнате, на её диване. И который очень сильно не нравился её кошке.       В голове каша похлеще той, во что пытался превратить хулиган лицо Антона, но даже сквозь неё мальчик понимал, что необходимо держать язык за зубами, или пропадут крохи тёплого отношения. А страх мелким червяком вился в желудке. Ромку убьют за такую выходку по отношению к Петрову.       Ему стоило огромных усилий разлепить пересохшие губы.       — Так, — получился еле различимый хрип, и мальчик откашлялся, — педик один.       Полина нахмурилась, но в ответ ничего не ответила.       Хлопнул очередной ящик. В руках у Музы показался тёмный бутылечек и пластинка с белыми таблетками.       Рома проглотил пилюлю так, без воды, даже не спросив у девочки, что она ему сунула. Из её рук он выпил бы и яд.       — Это от тошноты, — пояснила Полина. — Обезболивающее дать?       Мальчик посмотрел на руки. Разбитые костяшки неприятно саднило, стоило лишь слегка пошевелить пальцами, а щека немного припухла и теперь пульсировала, как вена на запястье. Петров, хоть и был щуплым задротом, но один раз заехать в ответ всё же смог. За что теперь и будет ходить с разбитыми линзами.       — Не, — Рома отрицательно качнул головой, — обезбол не надо.       — Джоанна, брысь! — шикнула девочка на кошку, и животина быстро скрылась где-то под батареей.       Полина опустилась рядом на диван, разложив возле колена несколько кусочков ваты. У хулигана приятно потянуло в груди и улеглось в желудке, будто он только что съел горсть сладких конфет. Рот, вспомнив фруктовый привкус жвачки «Turbo», наполнился слюной.       Где-то за дверью заскрипели половицы, взвизгнули колёса инвалидной коляски, за окном послышались детские голоса, что быстро утихли за поворотом. Муза сидела тихо, возилась с крышечкой йода, а Рома любовался, слышал, как бьётся девичье сердечко, как оно стучит об рёбра, и как тихо шуршит юбка её платья при малейшем движении, и как легонько она причмокивает губами, и слышит аромат ежевики… Полина подняла голову, и прядь волос упала с тонкого плечика. Красивая… Моя Муза такая красивая…       — Ты мне нравишься.       Ватка в длинных пальцах дрогнула, на мгновение прижалась к ранам чуть сильнее, чем требовалось, и Рома рефлекторно нахмурился. Опять тишина. Сердце девочки забилось чуточку быстрее.       — Полина, ты мне нравишься.       Из-под батареи снова замычала Джоанна.       Мальчик был двоечником, хулиганом, раздолбаем, разгильдяем, оболтусом, драчуном, но идиотом бывал лишь в крайних случаях. Видел, как Антон смотрит в сторону Первой Скрипки школы, видел, как он заполнял анкету в зелёной тетради в клеточку, как смеялась Полина над той чепухой, которую шептал уже Петров. Рома мог бы это пережить совсем безболезненно, даже получить от этого небольшое удовольствие — большое ли дело вплоть до выпускного травить одноклассника до тех пор, пока он не сможет даже глаз поднять при разговоре с другими? Да и такой жалкий мальчишка, как Тоша, сломался бы очень быстро. Трусливый, как заяц!       А Полина отвечала. Не просто отвечала, а даже кокетничала. Когда Катька Смирнова — главная сплетница и язва в их классе — рассказывала Ромке о том, как эта сладкая парочка шепталась в тупичке у раздевалок, перед глазами у него заволокла красная пелена. Первое предупреждение было действительно обычным предупреждением: сжал предплечье с такой силой, чтобы потом остался небольшой синяк, для вида поиграл ножичком перед лицом и предупредил, где может оказаться лезвие в случае, если Антон намёка не поймёт.       Антон не понял. Наверное, был идиотом похлеще Ромки.       Больше никто ничего не говорил, лишь на прощание, сразу после того, как ссадины покрыли йодом, Полина опустила взгляд в пол и сказала:       — Пятифанов, возьмись, наконец, за голову. Нам уже не по восемь лет, пора начинать взрослеть.       А ты мне всё равно нравишься… Нравишься, когда улыбаешься, когда хмуришься, когда грустишь, когда мечтаешь… Мне нравятся твои мысли, когда ты кроешь крепким словом тупых одноклассников… Когда ты упиваешься вниманием других, показываешь лучшее, что есть в тебе, чтобы тебя похвалили. И даже когда врёшь всем вокруг, что боишься собак и хочешь уехать в Вену, потому что любишь музыку. Ты никогда ничего не боялась и никогда ничего не любила. Ты и играешь только для того, чтобы сбежать отсюда, и, может, совсем немного, от меня.       Рома почувствовал свою Музу в тот момент, когда она в одном школьном платьице выбежала на улицу и ступила босыми ступнями на колючий снег. Ровно с того момента его нутро бесновалось, заходилось диким воем и заставляло парня ходить по кругу, словно волка в клетке. С тех пор, как он признался Полине, прошло несколько лет, но хулиган за голову не взялся, решил не взрослеть. Лишь сердце подавало хоть какие-то признаки жизни, когда он смотрел на выцветшие объявления о пропаже детей — как-то совестно покалывало, но после вновь затихало. И вместо крови по венам Рома гонял дым сигарет с ментолом.       И сейчас, когда за спиной остались тот роковой день из начальной школы, смешки Полины, улыбчивое круглое личико бурятёнка в объявлении, зелёная тетрадка с анкетами и большой чёрный футляр со скрипкой, неоднозначный товарищ с заячьей маской, парень был рад в свою последнюю, особенную, ночь видеть девушку и задыхаться от ежевичного аромата.       Полина рыдала, размазывала по кофте от спортивного костюма кровь и слёзы, жалась как можно ближе к горячему телу и что-то шептала — Рома смог разобрать несколько слов благодарности, что предназначались кому-то другому, не ему. Парень обнял её, скрыл свою Музу от подмигивающих звёзд на небе и приближающегося хриплого дыхания. До тех пор, пока Зайчик не ступит под тёплый солнечный свет, Полина полностью принадлежала одному лишь Роме.       Принадлежала. Ему. Одному.       От этого стало жарко.       Ярушин из радиоприёмника запел громче, казалось, даже слова стал тянуть дольше, только бы продлить момент желанной близости. И скрыл от Полины хруст снега в овраге и возбуждённый рык. Рома сильнее обнял девушку и встретился взглядом с Антоном. Зайчик шагнул под свет, смог пройти через преграду. В руках он сжимал пустой холщовый мешок, от которого дурно пахло гнилью и металлом.       — Сама к жениху прибежала.       Антона Полина перестала волновать давно. После того, как ему показали что-то более таинственное и заманчивое, чем одна из лицемерных одноклассниц.       Девушка в объятиях Ромы дрогнула, попыталась обернуться на знакомый голос, но оказалась лишь сильнее скованна. Меня догнали, сцапали.       Сейчас утащат.       — Рома… — голос дрогнул, выдал подкатывающую истерику.       — Ты мне всё ещё нравишься.       Парень неосознанным движением прокрутил нож. Блеснуло лезвие в свете уличного фонаря. Зайчик рвано дёрнулся, задышал быстрее, смотря на то, как по ткани школьной формы расползается тёмное пятно. Точно огромный паук. Нос уловил сладкую ноту, что смогла перекрыть вонь, доносящуюся из леса. Полина разомкнула губы, на которые ещё совсем недавно наносила клубничный блеск, но из горла вырвался лишь еле различимый писк. Лезвие оказалось холоднее снега под ногами.       — Поторопись, Волчонок.       Голос Зайчика раздавался будто через толщу воды.       Полину утащили.