Часть первая.
Бессмысленно и пафосно.
Теплый ветер ласкал вечно холодные, продрогшие пальцы и бледные щеки. В Йокогаме закаты были прекрасными и чистыми, без единого облачка на небе. Ему нравилось просто так стоять и следить за медленным передвижением солнца к горизонту. Можно было забыть о несуразных, обделенных умом подчинённых хотя бы на какие-то пятнадцать минут и наслаждаться тихим скрежетом петель на окне, далёкими приливами волн, смехом Николая, слышным из открытого окна двумя этажами ниже. Идёт уже второй день, как Федор перенес операцию «Каннибализма» до «лучших времен». И его приближённым лицам абсолютно не нужно знать, почему было принято такое решение. Достоевский смотрит через плечо назад, на белый ноутбук, на котором открыт проклятый сайт с «лучшими советами по соблазнению человека». Открыты ещё четыре вкладки с похожими названиями, а Федор так устал. Ему кажется это всё абсурдным донельзя, но ведь он уже нарушил график планов, а значит, что торопиться, в принципе, некуда. Пушкин шепчется с Гоголем о том, что до Достоевского наконец дошло, что ему нужен отпуск. Тот же в свою очередь ни в коем случае не считает, что деградация это отдых, но он сейчас здесь, читает про отвратительное слово, которое обычные люди раздули сначала до понятия полноценного чувства, а потом до чего-то такого неземного, что его иногда начинает тошнить от одного только упоминания. Он достаточно медленно идёт к столу, садясь в мягкое, продавленное из-за неусидчивости Николая, кресло, притягивая к себе мышку и закрывая одну из вкладок, представляющую из себя что-то вроде дневника школьницы, которая пыталась завладеть вниманием старшеклассника. Перед тем как алгоритмы прогрузились, Федор успел ещё раз прочитать два слова, на которых остановился перед тем как пойти заняться более адекватным делом. «Наступит любовь». Он с презрением скривился. Прости, Господи, но его сейчас вывернет от этого маразма. Ему в голову утром пришла идея прогуляться по заполненным улочкам и найти кого-нибудь с «чистой, прекрасной» любовью, расспросив о их опыте, но сейчас ему казалось это несусветной глупостью. В конце концов, Федор даже не уверен, что общепринятые методы будут работать на Дазае. Это угнетало, ведь Достоевский ненавидел жертвовать чем-то, а особенно своим временем. Поэтому он взял себя в руки, придвинув ноутбук поближе и мысленно формулируя вопрос для поиска. Это казалось сложнее, чем собрать воедино запрос «Как взломать систему частного сайта, если пароль состоит из десяти символов?». Впрочем, десять и больше символов – это бесполезно и пафосно. В поисковой строке медленно начали появляться слова: «Нестандартные методы соблазнения человека». За последние тридцать шесть часов чего только Федор не вычитал. Стандартные способы для нищих, стандартные способы для богатых, привороты, шаманство, заговоры. И всё было такой чушью немыслимой, что у Достоевского просто в голове не складывалось, как настолько глупые люди до сих пор не угробили себя и свою собственную планету. Где-то в ответах на форумах он даже прочитал ответ одного особо безмозглого мужчины, который советовал спрашивающему, «бедному парню, у которого ещё молоко на губах не обсохло», стать настоящим мужиком и просто взять девчонку насильно. По обычному – изнасилование, по научному – незаконное удерживание и причинение психологического и физического вреда, по мнению того мужчины – стокгольмский синдром, который сейчас насильники считали высшей формой любви, судя по всему. Но даже если бы Федор был настолько мразью, он прекрасно понимает, что и это не сработает. Даже не просто понимает, а знает. «руки, кажется, были везде, но он не мог закричать» Точнее, может и получится внушить что-то жертве, но Федору в любом случае не нужна сломанная кукла. Это пафосно и бесконечно бесполезно. Лучше сразу убить, но это последний пункт в плане. Он крутит колёсико мышки вниз, мельком читая названия статей, а под кожей Здравый смысл кричит, как никогда не кричал: «Идиот!». В дымчатых фиолетовых глазах с красными крапинками отражается экран и со скоростью света мелькают одни и те же слова, встречающееся ему и до этого. Любовь, отношения, секс, «сексолог рассказала главный секрет по соблазнению мужчины». Ему кажется, будто он сам себя загнал в невидимую клетку и сейчас мечется там, как животное, постепенно сходя с ума. Может наплевать на это всё и продолжить первоначальные планы? Он сжал кулаки. Нет. Достоевский был совсем не против дискуссий, стычек и общения с бывшим вундеркиндом Мафии, но, боже, как же Дазай мешал! Он был буквально везде и знал обо всем. И ведь вместо того, чтобы злиться из-за поломки всевозможных планов из-за детектива, он лишь дивился, что нашел существо подобное себе. Умное, использующее мозги по назначению, а не просто потому что «есть», но такое же несчастное и будто бы полуживое. И как бы Здравый смысл Достоевского не зазывал оставить Осаму в покое, забыв до определенного момента, Темная сущность стучала по черепной коробке невыносимой мигренью и всё говорила: «Ошибка. Ошибка. Ошибка.» Нужно было устранить Дазая всеми возможными способами и Достоевский выбрал самый действенный в данном случае. Детектива не брал яд, ножевые и, скорее всего, не возьмёт и пулевое. Работа в Мафии выкачала из него любое понятие о смерти и это дошло до Федора гораздо быстрее, чем он успел направить чужими руками прицел снайперки на затылок Дазая. Его не брали речи Достоевского о том, что он исполнит любое желание Осаму за достаточно малую плату – за душу. И поэтому в один из одиноких, абсолютно одинаковых вечеров за компьютером и бесконечными листами с косыми каракулями Гоголя и каллиграфическим почерком Гончарова, ему пришла довольно сомнительная, но интересная идея. Если не получается ни убить Дазая, ни заманить кроша сладкими крошками возле себя, то почему бы не сделать ещё один бесчисленный порез на любой из рук Дазая, влезая под кожу и заполнить слишком юного самоубийцу собой? В комнату влетел Николай, заставляя в спешке закрыть все вкладки, так как для Гоголя определенно не существовало понятие «личное пространство» и Гоголя определенно не пугал злой, раздраженный блеск фиолетовых глаз. Он с грохотом поставил перед Достоевским кружку черного чая, присев на край стола, из-за чего смел на пол половину бумаг и черную ручку. Федор задумчиво обвел ободок чашки, даже не замечая, что из-за неаккуратности Коли, половина чая расплескалась и теперь оставшиеся документы впитывали в себя влагу. Блондин предусмотрительно отодвинул ноутбук в другую часть стола, когда с подозрением заметил, что Федор этого делать не собирается. – Я думал ты отдыхаешь, – улыбнулся Гоголь, заглядывая в бледное, худое лицо. Мимолётное опасение при взгляде в лихорадочно блестящие глаза, ушло так же быстро, как и появилось. Коля размахивал ногами, не уходя, но и не продолжая разговор – пытался понять услышал ли Федор его вообще. – У меня другие планы, – преспокойно вернув Николаю улыбку, Достоевский отпил принесённого чая, слегка сомневаясь не добавлен ли туда яд, но проверять это сейчас не особо хотелось. – Сходи до Ивана и покапай ему на мозги. Пожалуйста. И последнее слово действительно заставляет многочисленные варианты ответов застрять в горле. Гоголь косится на него, но видит плохо – правый глаз закрывает карта, а левым чисто физически трудно смотреть в противоположную сторону, не двигая головой. Коля очень медленно, заторможенно кивает, буквально стекая с высокого стола, чтобы упереться ногами в пыльный пол. Он кидает взгляд на включенный монитор, но любопытство пресекается, стоит ему наткнуться на стандартную заставку. И он видит, – хорошее зрение левого глаза позволяет, – что на панели задач открыт гугл, и нахальства Николая вполне хватает, чтобы взять, влезть и просмотреть открытые вкладки, потому что он абсолютно, безоговорочно уверен, что Федор не будет применять к нему свою способность, а оттолкнуть – не хватит сил. Но это гребанное Федино «пожалуйста» снова врезается в память и Гоголь сам не понимает каким образом уже оказывается у двери. Ведь Достоевский никогда не просит по-людски, и уже точно не через простое, человеческое «пожалуйста». Мозги Николая просто отказываются работать после этого уставшего, но абсолютно нормального «пожалуйста». И он совсем не радуется, когда Федор вдруг окликает его. – По пути позови ко мне... – он реально, без притворства задумывается, – штук восемь «маленьких людей». Таких не жалко. Они буквально расходный материал. Полный ноль во всех остальных планах Достоевского, но сегодня он решается поменять правила. Более значимых людей он даже просто боится подпускать к сотрудникам анафемского Детективного Агентства – лучше бы в аду сгорели и Федору не мешали, – потому что даже их штатский врач больше походит на маньяка и последнего убийцу. Это сборище отбросов, которых знатно помотала жизнь, но в то же время они такие ублюдки, что Федору просто не хочется копать что-либо на них и выяснять скрытую информацию. Он мало что знает о прошлом или о настоящем Дазая. О первом знает только сам детектив и, скорее всего, босс Мафии, но с ним у Федора довольно натянутые отношения, впрочем как и с любыми организациями в Йокогаме. О втором должны знать больше людей, в том числе работники агенства, в которое Достоевский давно планировал внедрить пару-тройку своих прихвостней, но с совершенно другой целью. Абсолютно менее абсурдной, чем сейчас. Он категорически запрещает внимательно слушающим парням и девушкам пытаться завести дружбу с Рампо. Он знает о нем ещё с того момента, когда мальчику очень повезло наткнуться на Фукудзаву, который исполняет роль чуть ли не святого отца, беря себе «под крыло» несчастных, обездоленных детишек. Господь, как же это бессмысленно и пафосно. Федор выслушивает весь тихий лепет непонимания от буквально подростков, которые уже сейчас встали на темную дорожку, а когда подростут, явно начнут нюхать кокс или просто подсядут на какой-нибудь подобный предмет, если законом вообще можно называть наркотики «предметом». Но они не задают никаких вопросов и вряд-ли создадут какие-то проблемы, потому что знают, что организация, подчиняющаяся Достоевскому, буквально вытащит их с того света за любой вид предательства, и нахрен вырвут им языки, а потом заставят давиться им, пока они не умрут снова. И это всё Федора более чем устраивает. Они уходят, а он медленно моргает, заторможенно беря в руки ещё теплую чашку чая, ногами отталкиваясь от пола, чтобы кресло повернулось к панорамным окнам, отдавая себя последним секундам яркого заката, потому что как только последние лучи солнца скроются, автоматические механизмы сработают сами и просто закроют плотные, бордовые шторы. Достоевский любит темноту, но только если он точно уверен, что он в комнате один. Когда по штабу бегает Гоголь, это становится немного сложнее выносить. «в комнате темно и этот мрак давит на глаза, будто усиливая боль в затылке, а он продолжает кричать, зная, что никто не услышит» Он улыбается и вряд-ли кто-то действительно может описать эту улыбку правильно. Это не страшный оскал, не замученная гримаса, не запуганная прошлым, нервная усмешка. Что-то просто достаточно спокойное, чтобы принять Достоевского за обычного человека, а не за убийцу. Шторы с хлопком закрываются, оставляя его в полном мраке, а он не выдерживает и пяти минут, включая два ближайших торшера, стоящих именно на таком расстоянии, чтобы Федор мог до них дотянуться, но чтобы гиперактивный Николай не сбил их с пути, ведь они бесспорно дорогие, как и всё другое в этом кабинете. Он поднимает голову к потолку, потому что слепящего заката перед глазами больше нет. Это всё так пафосно и бессмысленно.***
Часть вторая.
Вероника.
Вкладки про соблазнение и, – он абсолютно искренне кривится, – любовь, закрыты. Теперь ноутбук и история браузера просто перегружены сайтами про суицид, самоубийства и сумасшествие, и плевать Федор хотел, что это всё фактически синонимы. Он даже прочитал про харакири и это была не самая шокирующая вещь в его жизни, конечно, но на мгновение он забыл, что узнать об увлечениях Дазая, была действительно его идея. Его выворачивает от негодования, потому что в блокноте, – нет, он не заводил отдельный блокнот специально для плана по соблазнению, нет, конечно, нет, – на отдельной странице значатся только три вещи, которые «маленькие люди» смогли вытянуть за неделю. У Федора скрипят зубы. Самоубийства и видеоигры. А ещё крабовые чипсы, которыми Дазай, по словам секретарши агентства Наоми, «воняет» каждый божий день в маленьком, общем офисе. И больше ничего. И это так угнетало, потому что если Достоевский не подвинется хотя бы немного, это будет просто провалом. Потому что понимание, что ты зря потратил приличное количество времени – ломает изнутри и заставляет чувствовать неполноценность своего собственного ума. Он тратит минут пятьдесят, чтобы перерыть все существующие социальные сети, в которых когда-то мог зарегистрироваться Дазай, но тут ещё одна проблема, которая подталкивает Федора всё ближе к мысли, что нужно просто взломать актуальный аккаунт детектива и не париться. Он находит Осаму зарегистрированным только в Твиттере, где он добавляет в понравившиеся крупные ссоры между незнакомыми людьми; в Тик Токе, где список понравившихся, к сожалению, закрыт, а Федор с достаточно тухлым удивлением обнаруживает, что ему лень взламывать сейчас что-то; и в Пинтересте, где он сохраняет всё, что только может сохранить «очень занятой человек, работающий на Вооруженное детективное агентство, фактически собранное правительством». Кошки, абсолютно аморальные арты по сёдзё, еда, мемы, справочник по правильному процессу, – он на полном серьезе сейчас это «процессом» назвал? – резания вен, снова еда, и наконец... картинки две-три с огромными, красиво собранными букетами из цветов с «Вероникой». И не то чтобы Федор прям удивлен, что это сохранено у Дазая, но эти фотографии добавлены на отдельную «доску» со слащавым названием, корень слова которого Достоевский уже видеть не может, но в этот раз он как-то справляется с гипотетическим рвотным позывом, более зацикливаясь на интересе, чем на отвращение. «Любимое», значит, да? И он вздыхает от собственной тупости, потому что на главной странице в Твиттере у Дазая буквально стоит ещё один букет фиолетовых цветов, вместо неуклюжего селфи или... что может на аватарку поставить самоубийца-бывший-мафиози-я-сейчас-хороший работающий на бывшего самурая, в агенство с очень подозрительными методами набора персонала? Все три профиля пусты и это делает всё ещё сложнее, потому что если бы Дазай написал в Твиттере три слова: «Мне нравится вероника», у Достоевского было бы намного меньше вопросов к этой жизни. Федор ненавидит громкие заявления и «много вопросов к этой жизни» одно из них, но в отношении Дазая Осаму этот пункт вычеркивается ко всем чертям, потому что как же он заебался. С такими успехами, он сам влюбится. «почему он сделал это со мной? почему он сделал это с ним?» Он чуть ли не даёт себе пощечину, но вовремя вспоминает, что в кабинете стоят камеры, которые Гоголь в силу своего неумеренного любопытства просматривает два-три раза в неделю. И Достоевский вообще без понятия, почему не отключил это проклятое видеонаблюдения. Он дотрагивается до своего рабочего телефона, думает минуту, две, ну, может три, но потом всё же звонит. – Иван? Насколько хорошо ты разбираешься в оформлении букетов?***
Часть третья.
Три пункта.
Он ненавидит подозрительные взгляды Гоголя и обеспокоенные Гончарова. С отправления букета прошло четыре часа, а он впервые за последние тридцать решил вылезть из своей норы, чтобы заварить себе чай, конкретно как он любит. Он вообще мало, что любит в этом промозглом, с вечными сквозняками, месте. Тут везде тускло, почти в каждом помещении обшарпанные потолки, стены и полы, тут и там бегают крысы. И, нет, Федор не испытывает гребанного умиления к этим созданиям. К своей, чисто белой, домашней, со сверкающими, красными глазами – да, но ни к этим канализационным тварям! Рука с чайником резко замирает в воздухе, а он втягивает воздух так громко и так раздражённо, что даже улыбка Николая замораживается в настороженную гримасу, а поставленные на стул ноги, снова оказываются на полу, чтобы успеть свалить побыстрее в случае чего. Федор со стуком ставит чайник, роясь в верхних ящиках. Он забыл покормить Скарлетт. Вряд-ли она померла – была чуть жирнее, чем положено быть домашней крысе с балансированным питанием, но вот, например, Пушкин помирает с голоду, если не ест более двух часов. Хотя Достоевский придерживался устойчивого мнения, что Скарлетт была явно приличнее и умнее Александра во всех возможных аспектах, в которые могла вписаться одна несчастная жизнь одной несчастной крысы. И пока Федор кормит любимицу, он явно не думает о том, какие эмоции отражаются на лице Дазая, когда ему в дверь стучит самый обычный курьер с букетом «Вероники». Цветы завернуты в красивую, шуршащую черную бумагу с надписью на итальянском языке и дело в том, что Осаму знает итальянский, но напечатанный почерк очень неразборчивый, так как явно сделан в теме прописных букв. Бордовая лента крепко обвязывает стебли растений и она даже не помялась при доставке. Дазай, который держит цветы в руках, как своего ребенка, не задумывается о том, что курьеру обещали вышибить мозги, если с букетом что-то случится и тот воспринял это слишком буквально. А может и не зря. Осаму, понятное дело, сначала приятно удивлен, но потом начинают натекать не очень приятные мысли. О том, что ему нравятся данные цветы знает только Йосано, потому что ей они тоже вроде как приглянулись, когда она впервые увидела их на шоппинге, и Чуя. Но это не он и Дазай отлично знает это, потому что они закончили свою историю ещё давно. Ему нравится «Вероника», но он смотрит на них с тоской, без опасения, хотя он вообще без понятия, кто так хорошо угадал. Он говорит в пустоту «спасибо», но ему на самом деле хочется хотя бы обнять человека, который это подарил, даже если тот не напрягался, выбрав первый попавшийся букет и первое попавшееся оформление. Федор бросает на стол красный блокнот, открывая на нужной странице с помощью закладки и стучит ручкой по столу. Самоубийства. Он изучил пятьдесят сайтов на эту тему, и узнал информацию, которая, как ему казалось, никогда ему не пригодится. И, если честно, в первые часы раскопок в этой теме, он сделал сотню пометок, почему в случае с Дазаем происходит псевдосуицид или, если по простому, демонстративный, но чем дальше и дальше он позволял себе тонуть в этой информации, разгребая, читая заключения психиатров, выцепляя нужные моменты из тысячи листовых книг, он просто начал сомневаться. Он грыз заусенцы на пальцах, хмуро, с прищуром читая каждое слово, перечитывая строчки по нескольку раз и всё никак не мог влезть Дазаю в голову. У него никогда не было идеи привлечь какое-либо внимание – Федор не знает почему, но он в этом уверен, – но при этом Осаму хорошо всех оповестил о своем пристрастии к суицидальным мыслям. Здравый смысл верещит так, что бьёт по нервам: «Он просто что-то по середине! Хватить рыть «твердую землю» так тщательно, будто тебе не плевать!». А Темная сущность ревела зло, громко и глубоко, перебивая все визжания Здравого смысла: «Глубже! Рой дальше!». Достоевский много чего изучил за свою жизнь, в том числе психологию, поэтому ему намного легче разобраться со сложными терминами, запутанными словами психологов и психиатров, но от этого всего понять Дазая становится легче совсем не настолько, насколько Федор предполагал изначально. И опуская взгляд на шершавые, почти пустые листы бумаги, ему нечего сказать. Не смотря на то, что он явно повелся на поводу у Темной сущности, он не смог выяснить, – или просто не захотел, – к какой группе можно отнести детектива. И он почти ненавидит этот список, снова из трёх вещей, именуемый абсолютно по тупому, и Федор клянётся, – да, сам себе, – что он не собирался вообще составлять этот список, но это произошло само с собой. «Причины» или если в более длинном варианте «Я-не-могу-понять-очевидную-вещь-и-это-дерьмо-должно-хоть-немного-помочь». Хотя, если бы Осаму узнал, что Достоевский сказал о нем, как об «очевидной вещи», он бы, скорее, простил ему убийство кого-нибудь из так называемых «важных» людей в своей жизни, чем такое поистине оскорбляющее сравнение. У него есть – Скука; Ненависть к себе; Попытки что-то почувствовать. И он серьезно терпеть не может то, на что сейчас тратит свое время, но по плану их встреча должна состояться в это воскресенье, ведь у кого-то из «маленьких людей» хватило ума как-то расспросить у мелкого тигра, где Дазай обитает чаще всего, и Федор не может сказать, что достаточно дорогой паб чуть дальше от парка Ямасита плох или типа этого, но в таком случае у него есть основания полагать, что детектив медленно спивается, хотя Здравый смысл – почти очень хорошо заткнутый Темной сущностью грязной тряпкой – бормочет, что это ужаснейшее преувеличение и у Достоевского протекает чердак, причем в нескольких местах. Зарплата в детективном агентство не неземная и учитывая, что её половина, наверное, уходит на бинты и какую-нибудь вещь первой необходимости конкретно для Дазая, – и Федор уверен, что такая есть, – а вторая на гулянки в престижном баре, то у Осаму вряд-ли хватает на еду, если исключить рис или какую-нибудь лапшу. И при данном факте он отдает балл «Попыткам что-то почувствовать», потому что голод это одно из самых лучших вариантов вывести себя из строя почти до истерики. «он не плакал. он буквально рычал, лёжа на ледяном полу в абсолютно неизвестном ему помещении. холодный пот стекал в помутневшие от голода и изнеможения глаза. конечности отчего то болели, но это было ничего по сравнению с болями в животе. часов восемь назад он думал, что прекрасно справляется и его организм привык, но сейчас он понял насколько ошибался. впрочем как и всегда. он всегда ошибается» У Дазая бинты на всех возможных видных местах, но он вообще без понятия есть ли они на ногах или на туловище. Они намотаны толстым слоем и размотать их достаточно муторная работа, и, нет, Федор не пытался их когда-либо разматывать, но это просто видно. Кисти рук намного элегантнее и худее, чем запястья и плечи, вычерченные под бежевым пальто, а возможные бицепсы он исключает, потому что опять же нужный для этого рацион питания у Дазая точно скудный и уже даже не важно по какой именно причине. Детектив, конечно, обладает хорошими навыками ближнего боя и, честное слово, Достоевский ему в таком бою проиграет не смотря на то, что рука у него тяжёлая, а удар поставлен. Дазай прекрасно знает десятки смертельных или просто выводящих из строя приемов, и умеет ими пользоваться, но накачанные мышцы? Достоевский кусает губы, задумчиво изучает потолок, пока его острые брови изогнуты под каким-то неживым углом. Учитывая всю общую информацию об Осаму, то тот слишком ленив, чтобы заниматься тяжёлыми нагрузками, а тем более в том месте, где у него этого особо не требуют. Один балл он аккуратно, с великой осторожностью, добавляет к пункту «Скука». Федор со скрипящим сердцем и поджатием тонких губ признает, что иногда сталкивается с Дазаем против своей воли, когда ошивается в Йокогаме, а не за её пределами для собственной безопасности. Он не даёт детективу себя увидеть и он искренне надеятся, что тот действительно не замечает его, а не просто игнорирует. Дазай Осаму это буквально Гоголь, если бы последний был под убойной дозой успокоительного, от которой Николай бы просто в лучшем случае действительно стал спокойнее, в то время как Федор от такого количества бы просто уже лежал замертво. У детектива плохо с юмором, хотя он явно пытается улучшить качество анекдотов. У него громкая, хорошо поставленная речь, с приторно сладким голосом и слегка картавым говором, и Федор мог бы сказать, что это немного мило для такого как Дазай, но если реально над этим задуматься, то это нихрена не мило, а по-настоящему смешно. Он постоянно треплет свои волосы и Достоевскому издалека кажется, будто он совсем над ними не ухаживает и на это почти больно смотреть. Свои волосы он любит до беспамятства и скорее загнётся от депрессии, температуры и мигрени, но выделит своим прядям достаточно времени, чтобы они были хотя бы в относительно хорошем состоянии. И в этом всём «миниатюрном Гоголе», есть вещь, которой нет у Коли. Глаза у Осаму они... не то чтобы пустые, полные безнадёги, нет. Федор просто издалека видит в них открытую хандру, и очень странно, что никто рядом этого не замечает и из этого снова можно создать список, но он прерывается в раздумьях об этом ещё до того, как мозг успевает сгенерировать названия ко всем пунктам. В этих глазах он видит только тоску и некое подобие раздражения. И как же ему знакомо такое проявление эмоций, но его бесконечно выводит из себя то, что Дазай не даёт этому выплеснуться наружу, обрушив на рядом идущих коллег всё негодование – или что там у него, – которое скопилось в душе. И Федору, как истинному Демону, хочется самым наглым образом украсть и выпить черную – а может и светлую, черт её знает, – покрытую мраком сущность, просто чтобы понять, куда именно пропал блеск в глазах, потому что блеск есть у каждого, но не каждый способен сохранить его. Это не всегда вина хозяина, Федор это знает, но от этого становится только интереснее. «мертвое тело перед ним, испустившее дух и отправившиеся прямиком в ад, кажется, забрало и его душу тоже. он не чувствует, что она у него есть. мама всегда говорила, что душа запечатана в глазах, не смотря на все рассказы, что она находится где-то в груди. ему хочется вырвать свои глаза, чтобы проверить на месте ли она. желание лишить себя зрения только усиливается, когда он медленно поворачивает голову с обвисшими, где-то выдранными прядями к зеркалу. крик бьётся об стены, а отражение лопается от громкости звуковых волн, и теперь фиолетовые глаза с красным оттенком из под тонких, в ужасе изломанных бровей смотрит на него из нескольких осколков сразу» И он долго продолжает смотреть на балл, пририсованный к «Скуке», потому что Дазай вполне может баловаться суицидальными наклонностями и разновидностями самоповреждения, просто чтобы разбавить серость и тусклость дней, ведь очень сложно найти что-то – или кого-то, – что действительно будет дарить эмоции, а лезвие по тонкой коже рук, ключиц, ног и других частей тела это же прекрасный способ найти в себе хоть какие-то отголоски чувств, да? «он слишком внимательно смотрит на огонь. его приютили буквально на пару ночей, потому что «жалко же мальчика, вон какой щуплый», и он это ценит, правда, но рано или поздно его отсюда выкинут, если кто-то решит воспротивится тихому, злому шипению и прикоснется к нему. он не знает как это контролировать, но слез и истерик от безысходности в его положение уже просто нет. он медленно поднимается с пола, вполуха слушая как на верхних этажах кто-то уже очень долго избивает собственную жену. руки свои он прячет в каком-то подобии кардигана, а вот ноги босые и достаточно холодные, чтобы если он закричит, ни у кого не возникло вопросов зачем он полез босиком к горящим углям» Он не совсем имеет право лезть в эту часть жизни Дазая, но ему ведь нужно знать ставить балл к «Ненависти к себе» или вычеркнуть к чертям этот пункт, прекращая рвать себя на три части сразу. Жизнь Осаму была покрыта плотнейшим слоем пыли, которую можно стереть только если провести хорошо смоченной тряпкой по поверхности несколько раз, но для выполнения таких вроде бы простых действий, нужно подойти ближе, а Достоевский сидит тут уже неделю, прерываясь только на чай, помывку волос и изредка на трёхчасовой сон, и у него нет абсолютно ничего стоящего, чтобы подобраться к Осаму на нужную дистанцию. «Ненависть к себе» это очень разносторонний термин, который Федор предпочел бы не обсуждать и не размышлять о нем, в принципе. Может быть миллион причин, связей, факторов, последствий и Достоевский серьезно не хочет в этом всём застревать, но приходится, когда Темная сущность достаточно грубо пинает Здравый смысл под дых, почти молчаливо приказывая сделать глубокий вдох и пораскинуть своими «гениальными» мозгами. Детектив работал в Мафии и совесть Федора – да, она у него имеется – почти чиста, когда он находит хорошее, но изрядно поверхностное объяснение о том, что Мафия явно нарушает психику в любом случае и мало ли, что там может произойти, чтобы относительно молодой парень воспылал к себе слепой ненавистью. Один только босс их чего стоит. Харизматичный доктор с маниакальным синдромом, любящий вспарывать глотки скальпелями, пафосную одежду и – как бы нелепо это не звучало – свою способность. Достоевскому мало о ней известно и он не совсем понимает, что будет если украсть у него мелкую, капризную блондинку, и значит ли это, что способность больше не будет действовать? Но, впрочем, сейчас не совсем об этом. Совесть почти чиста, но Темная сущность так не считает, и Федор почти начинает ненавидеть эту сторону, но поделать ничего особо не может. Эта темная сука всегда будто существовала отдельно от Достоевского, но при этом никогда не могла уйти, и с каждым годом она становится громче, а Федору кажется, что рано или поздно его голова лопнет от этого дикого закадрового шума, словно зеркало. «он, тот кто позже получил кличку чего-то нечто здорового, шептал тихо о том, что он должен потерпеть. шипел чуть громче – настолько, насколько мог, – что никто его не убьёт благодаря статусу, и нужно лишь только потерпеть, а потом они вместе залечат раны и это никогда больше не повторится, потому что теперь он вполне может принять предложение отца о действительно хорошей охране, не пытаясь наступить на горло своей гордости, которая была растоптана раз и навсегда ещё минут пятнадцать назад. и он прикрывает глаза, потому что ему будто бы кажется, что уже скоро его отпустят из этого ужаса. но она, та кто позже получил кличку чего-то нечто темного, впервые ничего не шепчет, а молчит, позволяя «здоровому» править в личном цирке, запертому в его голове, и он почти обижается на неё, потому что ему очень больно, а «темная» оставила его, но спустя много месяцев он понимает, что именно она, пускай и с приличным опозданием, но помогла ему. если, конечно, всё то, через что ему пришлось проходить после, можно отнести к помощи. возможно, тогда ему стоило послушать кого-то «здорового», но «темной» он доверял всегда больше» Ненависть к себе может появиться в ходе плохого детства, буллинга со стороны одноклассников и знакомых, психологического или физического насилия, не принятия себя изначально как живого человека или личности, вины, жёстких родителей, хотя это можно отнести в первый пункт и... И ещё десяток вещей, которые Достоевский разбирать не хочет, предпочитая разобраться сначала с первой волной, затопившей его без какого-либо предупреждения, и... Он буквально слышит, как Темная сущность топит в этой волне Здравый смысл. Точнее он слышит конкретно не это, а то как последний задыхается. В итоге через минут двадцать он ставит сразу несколько баллов к «Ненависти к себе», но он не уверен. Он никогда не думал, что может быть в чем-то настолько быть неуверенным. Он допускает, что любая из вышеупомянутых причин могла так или иначе присутствовать в жизни Дазая, травмировать его, убить морально, но на данный момент травмируется только мозг Достоевского, ведь когда он впервые решил начать всё это расхлёбывать, Федор – видимо в силу подкрадывающейся старости – безбожно забыл, что не умеет читать Осаму. Кого угодно, но не его. Абсолютно непредсказуемый, и если бы детектив сейчас влетел в кабинет Достоевского на квадрокоптере или, что-то типа этого, он даже на грамм не удивился бы. И это начинает по крупному раздражать, потому что оказывается, если провести неделю за размышлениями об одном человеке, которого вы ненавидете, но очевидно питаете интерес, он резко станет для вас чем-то вроде ощущения плохой работы с маленькой зарплатой, когда у вас в то же время на шее недееспособный, бытовой инвалид муж и маленькие дети. Да, именно такое ощущение, и в такие моменты, конкретно Федор ненавидит себя, потому что он слишком быстро перегорает к своим идеям, доводя до конца только те, что кажутся ему грандиозными. Но Дазаем нельзя манипулировать. Просто природой запрещено, вот и всё, и поэтому весь ажиотаж вокруг этого всего начинает уходить, но... Здравый смысл потоплен, а Темная сущность верещит до помутнения в глазах, что если он не сходит в воскресенье в этот чертов бар, она найдет способ активировать способность против самого владельца. И Федор ей верит больше, чем себе, потому что когда-то у нее получилось найти что-то тихое и опасное на дне Достоевского, а значит получится найти всё остальное с дополнениями и приятными для нее самой бонусами и лазейками.***
Часть четвертая.
Без названия и без любви.
Тут не плохо. Улыбчивая, но слегка подвыпившая хостес предлагала ему снять «шубу», а также суетилась и пыталась найти для него свободный столик, когда он сказал, что не бронировал. Он рассчитывал, что пыл девушки остынет, после слов о том, что он просто пропустит бокал у барной стойки, но улыбку с её губ это не стерло, и она чересчур драматичным движением махнула рукой в зал, ненароком стараясь коснуться его, но он скользнул вперёд быстрее, чем её ловкие пальцы вцепились в мех, чтобы «поправить», «стряхнуть пылинку» или полапать тонкую шею. У Федора дёргается верхняя губа, а слишком быстро воскресший Здравый смысл шепчет, что либо информация на сайте не та, либо у Достоевского с ориентировкой в местности плохо. Темной сущности сказать вообще-то нечего, но она всё равно бурчит, чтобы он поскорее нашел Дазая и по возможности свалил из этого незарегистрированного борделя. Тут накурено, но пахнет отнюдь не пивом, а дорогим ромом и люди тут сидят не в заляпанных майках и потёртых кожанках, а вполне в приличной одежде. Пол не скрипит, под потолком висят круглые горшки белого цвета с разной растительностью, мягкий свет не давит на глаза и место в углу, где ласковые руки искусственных, теплых ламп не обхватывают полумрак, кажется ему очень привлекательным, но Дазай Осаму, сидящий у барной стойки и негромко постукивающий по деревянной поверхности, выглядит более привлекательной альтернативой. Высокие стулья с неудобной спинкой почти все оккупированны, но место рядом с детективом занято его бежевым плащом, который он медленно убирает к себе не колени, не оборачиваясь, а Достоевский расплывается в улыбке, лишь совсем немного обнажая зубы. Его ждали. – Французское красное полусладкое, – не смотря в глаза бармену, бросает он, садясь рядом с Дазаем. Взгляд фиолетовых очей без зазрений совести разглядывает рядом сидящего. Его потрескавшиеся губы, выглядывающие бинты из-под рубашки, нездорово синий оттенок ногтей, слегка подбитые костяшки, трепещущие ресницы, острый подбородок, светло карие глаза, отчего-то слегка взмокшие пряди на лбу, прокол хряща с двумя черными, маленькими кольцами, свежая царапина выше полоски бинтов, но полученная явно не от селфхарма. Вино было прохладным, что несомненно радовало, ведь он абсолютно не переносил теплый алкоголь, ассоциируя его с нагретым пивом и отвратной водкой за сто двадцать рублей, которые распивали в подпольных борделях и в грязных коммунальных квартирах, по которым шатался Достоевский, пока не научился применять свою способность с пользой. Бармен, парень лет двадцати, поймавший взгляд фиолетовых глаз, которые незамедлительно указали в сторону другой части стойки, тут же смылся, подхватив с собой тряпку и красный вейп. Федор зацепился за лёгкую улыбку, мелькнувшую на лице детектива, но стоило только моргнуть, как она тут же растаяла, будто её и не было. Он слегка щёлкнул по своему бокалу, наблюдая как темная жидкость дрожит. Пока Дазай продолжал барабанить по гладкому дереву, Достоевский сделал глоток, задавая Темной сущности – персональной злобной суке – как вообще помогут темы про суицид, если с этого даже диалог начать нельзя. Федор считал себя вполне коммуникабельным и социально образованным человеком, но когда в голове набатом бьётся мысль-план «влюби его в себя. влюби. влюби. влюби», думать становится чуть-чуть сложнее, просто потому что Достоевский любить не умеет по одной простой причине, которая почему-то дошла только до небольшого процента населения Земли. Любви, как проявления чистых эмоций и чувств, не существует. – Ты разве не должен тухнуть в своей норе, бегая, как белка – в твоём случае крыса – в колесе, чтобы получить свою заветную книжку? – Дазай, абсолютно не задумываясь о микробах и заражениях, лез пальцами в свой олд фэшн, топя кубик льда в солодовом ви́ски. Его плащ всё ещё лежал у него на коленях, а всегда не завязанный, мятый пояс подметал собою пол. – Мне приятно, что лично ты уже считаешь, что эта книга моя, – улыбнулся он, зацепившись за явно нечаянно сказанное Дазаем слово, – но у меня выходной. – Серьезно? – Детектив наконец повернул голову к оппоненту, склоняя её к своему левому плечу и оскалившись, стараясь, чтобы это не было похоже на насмешливую улыбку. – А я думал, что зависимые не бездельничают. – Книга не сделала меня зависимым. Это было бы унизительно. – На нижней губе остаётся подсыхающий след от вина, а пальцы в перчатках снова стучат по хрупкому стеклу тонкой ножки бокала. Он обычно не носит перчатки, в частности считая, что они неудобные, но в общественных местах в качестве предосторожности и собственной безопасности – они всегда при нем. Здравый смысл уже почти плачет, умоляя не осуществлять пришедшую в голову заманчивую мысль, но он прерывается, задыхаясь, когда Темная сущность бьёт его куда-то, судя по судорожным вздохам, в солнечное сплетения, молчаливо подбадривая того, в чьем теле она живёт. – Если бы у тебя на руках была книга, чтобы ты вписал в нее? Он знает, что это будет отличным проводником к нужной теме, потому что любой кто знаком с Осаму больше десяти минут, знает, что тот ответит на такой вопрос. – Я бы стёр себя с лица земли. Написал бы, что меня вообще никогда не существовало и просто... испарился бы? Так это происходит? – Он улыбается самой спокойной улыбкой, которой можно пользоваться при разговоре о смерти, в Достоевский с пустым выражением лица впитывает каждое его слово, как губка. – Конец света несомненно приблизился бы, а ты даже в первое время не смог бы понять, почему так тянул и что тебе мешало сделать это раньше. – Миллион вариантов и всё равно суицид, – бормочет он, делая большой глоток и вина остаётся совсем немного, буквально на донышке, но звать покладистого бармена огромная проблема – не хочется напрягать связки, а по-другому никак – парень отвернулся от них, протирая слегка заляпанную стойку. – Что же тобою движет? – Не считаешь это слишком личной информацией? О, Федор считает. Если бы Дазай сейчас спросил почему Достоевский хочет уничтожить всех эсперов, создав безгрешный, тихий мирок, то он очевидно посмотрел бы на детектива, как на идиота, потому что ясно, как день, что подобную информацию он не раскроет даже под дулом пистолета. «он был эспером с очень занимательной способностью, которая всегда очень нравилась ему. он любил наблюдать, как разные люди по-разному реагируют на неё. но он никогда не думал, что эта способность когда-нибудь будет применяться к нему, да ещё и с такими намерениями» Дазай щелкает пальцами и это такой оглушительный звук, что Федор еле удерживается от того, чтобы не вздрогнуть, резко выплывая из своих мыслей, но Здравый смысл хмыкает и говорит, что если Достоевский так боится громких звуков, не надо было садится рядом с Осаму так близко. На этот раз Темная сущность молчит. Бармен запоздало оборачивается к ним, хлопая глазами на Дазая, который вполне изящным движением указывает на пустой бокал собеседника. Вино льётся до половины, а детективу наливают ещё совсем немного, так как он ещё не допил предыдущую порцию. – Самоубийство – способ освобождения, – как и предполагал Достоевский, Осаму ждать ответа от него не собирался изначально, начав говорить только после крепкого глотка. Федор смотрит на стеклянные стеллажи с выпивкой, читая названия на разных языках и ему кажется, что Темная сущность рвет на себе волосы, если они у нее вообще есть. Освободится можно от многого. Например, от скуки, от ненависти или от апатии. – Я не знаю, как у других, но лично для меня каждый новый метод – решение той или иной проблемы. Пальцы в перчатках резко останавливаются, прекращая поглаживать стеклянный ободок, запачканный бордовым отпечатком там, где он прикасался к стеклу губами. В таком направлении он даже не думал и это было огромным упущением, отчего стало даже стыдно перед самим собой и Темной сущностью, которая вдруг стала подозрительно тихой. Он считал, что из всех его предположений может фигурировать только одно, но принять, что Дазай более травмирован, чем кажется, у него получилось только сейчас, услышав нужный ответ от самого детектива. Голод – попытки чувствовать; лезвие по коже – скука; серьёзные попытки суицида – ненависть к себе. Или наоборот. Или наоборот. Или наоборот. Переставлять, добавлять и убирать, в случае с Осаму, можно бесконечно. – У тебя не выходной, – резко меняет тему детектив, спокойно, свободно поворачивая голову в сторону задумчивого Демона и медленно моргая. Под этим углом света кажется, будто его глаза на тон темнее, но Федор знает, что это лишь игра разума и попытки Здравого смысла хоть как-то отвадить хозяина от опасности и опасного Дазая. Темная сущность где-то на заднем фоне хохочет, наблюдая за воистину идиотскими попытками второй стороны, и она совсем не собирается присоединяться к Здравому смыслу, потому что она Достоевскому не подчиняется и в его голове – она хозяйка, которая сама решает, когда Федору нужна помощь, а когда нет. – Тебе что-то надо. Например, что-то от меня узнать. Демон Достоевский теряет хватку, раз не может сам найти нужную информацию? И как же Дазай чертовски прав, ведь достать данные об Осаму технически возможно только из головы самого детектива, но Федор иногда сам сомневается, что предмет интереса знает себя от корки до корки, потому что во время некоторых попыток суицида очень легко получить сотрясение тяжёлой формы, которое может запросто стереть некоторые моменты, вытеснив их из перегруженного, поврежденного мозга. Достоевский много раз получал сотрясение от достаточно опасного образа жизни рядом с пьяницами, наркоманами и громкими, жирными проститутками. И некоторые были с мозгами и инстинктом самосохранения, бросая в Федора тяжёлые предметы издалека. Конечно, они не знали, что он может убить одним касанием; они, скорее, боялись, что он может быть разносчиком какой-нибудь болезни. Один раз в Достоевского прилетала сковорода, но этого было недостаточно для потери памяти, а от однажды запущенного в лоб кирпича он увернулся, просто потому что реакция у него была выдрессированна. Он помнил всё и был такой же закрытой книгой, как Осаму, но тут было ощутимое, весомое отличие. Дазаю не нужно было влюблять в себя Достоевского и залезать настолько глубоко тому в голову не требовалось. – Да, – немного подумав подтверждает он, считая, что детектив его и за человека-то не считает и поэтому вряд-ли поверит лихорадочно блестящим глазам и вдруг выросшему интересу к его персоне. Темная сущность шепчет подсказку в виде продолжения фразы, а Здравый смысл воет. – От тебя мне нужен только ты. Желательно полное досье со всеми дополнительными пометками в важных местах. Зрачок у Осаму расширяется. Видно это хорошо и у Федора непроизвольно дёргается кадык. Дазая выдают только глаза и он сам знает это, но отвести сейчас взгляд сродни проигрышу и поэтому он продолжает смотреть, не двигая больше ни одним мускулом. Достоевский вообще отказывается предпринимать что-то из того, что ему шепчет «добрая» Темная сущность, просто сидя, не двигаясь и теперь его очередь барабанить по столу тихую, еле слышимую мелодию. Достоевский не чувствует, что это было глупо, но знает, что было поспешно. Вечно всезнающий, контролирующий ситуацию Дазай сейчас просто завис, не в силах переварить услышанное и понять одно: у него глюки, он плохо расслышал или у Федора не всё хорошо с головой? Перегрелся может, в своей ушанке. И когда Федор уже думает отвести взгляд, потому что он, кажется, сломал Осаму, тот резко открывает рот, но не проходит и двух секунд, как он его захлапывает. Медленно моргает раз, два, три, а потом тихо, безэмоционально выдает: – Закажешь мне такси? «Нет!» – орет Здравый смысл. «Да!» – верещит Темная сущность. А Достоевский не знает к кому присоединиться, в любом случае вытягивая из кармана телефон и набирая адрес для таксиста.