Часть первая.
Воскресенья.
Каждое воскресенье он старается разгружать до двух-трёх дел, к ночи ближе растворяясь в белом, холодном смоге на улицах, чтобы прийти к знакомым дверям бара, в который, кажется, ведут все дороги мира. Хостес по выходным одна и та же, но она никогда его не помнит, ведь именно в последний день недели она пропускает вместе со своей сестрой – симпатичной, миниатюрной официанткой с удлинённым каре – шот текилы за счёт заведения. Дазай всегда на одном и том же месте, а его плащ услужливо осуществляет роль занятого места. Осаму всё продолжает странно посматривать на Достоевского, ожидая от него то ли букет цветов, то ли острое лезвие ножа у самой глотки. Было очень странно думать о том, что тогда сказал Федор. Дазай насильно душил мысль о внезапной влюбленности или обычной симпатии со стороны мужчины, потому что Демоны любить не умеют, да и сам Осаму недалеко ушел в этом понятии, когда-то имея в постоянных партнёрах Накахару и девушку из публичного дома, которую задушили восемь месяцев назад в ходе какой-то извращённой игры. Понять чего добивается Федор было не сложно, но Дазай чувствовал, что упускает какую-то важную часть. Достоевский не мог быть настолько недальновидным, чтобы разворачивать игру в любовь, поцелуи и розовые сопли, ведь очевидно сам не знал, как в такое играть. Он просто либо старался втереться в доверие, ослабляя бдительность за поразительной обходительностью и невозможным интересом к детективу; либо теория в игру про предполагаемый роман была верной и Федор достаточно самоуверенно считал, что научится всем нюансам в короткие сроки. И как ни повернёшь ситуацию, выходило, что первый вариант был более приблизительным к правде, ведь Достоевский самодовольная, высокомерная сука, но он бы не стал ввязываться с учётом того, что может проиграть. Дазаю отчаянно хотелось высмеять Федора за его потуги сблизиться с ним, но понимание всей ситуации в целом дало по тормозам прежде, чем смех вырвался бы из груди. Федор единственный – за исключением добросердечного Ацуши – кто интересовался Дазаем для чего-то и планируя в будущем задействовать полученную информацию, а не просто потому что «надо. мы вроде как коллеги или знакомые, которые должны поддерживать общение» и забыть. И пускай Осаму подсознательно прекрасно понимал, что у Достоевского на уме одно и единственное – заставить детектива считать, что Федор может стать из «заклятого врага» в «врага, с которым просто нужно бороться, как делают во всех общепринятых сказках». Это тяжело. И Дазай ненавидел это чувство также, как и отсутствие возможности проанализировать самого себя. Достоевский пользовался тем, что Осаму не хватало общения о себе любимом, но тут появляется очень заметная и тяжёлая для души проблема. Детектив понимает, но не чувствует, что его используют или интересуются в угоду каким-то своим планам. А ведь демон даже особо не скрывал, что у него свои намерения на юношу, вытаскивая всё интересующие медленно и почти бережно, что просто разрывает Дазая изнутри, а он ненавидит боль, тем более исходящую из самого сердца. Если он пьет каждый раз разный алкоголь, то Федор берет одно вино, лишь один раз попросив добавить туда кусочек льда. Они разговаривают. Мало, с большими промежутками между ответами, но по большой части они считывают всё, что им нужно, читая в глазах, догадываясь сами, при этом осознавая, что заданный вопрос был ни к чему. Дазаю хочется склонить голову слегка вправо и лечь Достоевскому на плечо, задремав, игнорируя прожигающий взгляд. Демон, вылезший из чертог ада и постоянно одетый в длиннополое пальто, наверняка теплый, но Осаму знает – обычное прикосновение может стоить ему целости пальцев или даже целой кисти, а за осуществление малой шалости с полусном может привести к немедленной казни. Дазай совсем не против умереть конкретно от рук Достоевского, но интерес к разгадке истинных мотивов Демона пересиливает силу к любым видам самоубийства. Впервые за долгие года он ощущает что-то хлеще, чем желание лечь в могилу, до этого прислав скудное завещание всего лишь нескольким людям. Осаму старается прикоснуться к Достоевскому вопреки всем своим размышлениям о том, что ему нахрен вывернут пальцы. Он ставит свою рюмку слишком близко к бокалу Федора, краем глаза наблюдая как тот излюбленным движением поглаживает гладкое стекло левой рукой, правой подперев голову и скучающе рассматривая бутылки на самых верхних полках. Демон без перчаток. Они лежат рядом, сохнут от пролитой воды, когда какой-то пьяница минут пятнадцать назад, неудачно наклонил свой стакан, облокотившись на барную стойку. Названия расплываются и он немного щурится, игнорируя голос своего офтальмолога в голове, который обещал глаза выдернуть своему пациенту, потому что если тот будет идти вразрез указаниям по сохранению зрения, глаза его станут просто красивой, но бесполезной безделушкой, потому что у Достоевского уже минус один и... ...Здравый смысл просто молчит, явно пребывая в шоке, тогда как Темная сущность кричит от него же. Указательный палец аккуратно дотрагивается до напряжённых кистей Достоевского, медленно, на пробу, оглаживая внутренней стороной участок кожи между большим и указательным пальцем, плавно переходя на костяшки и снова обратно. Федор так и застыл, вполуха слушая Темную сущность, которая читала ему целый список состоящий из решений, как продлить этот момент, и из путей отступления. Достоевский как обычно выбрал свой – замереть статуей, пока Темная сущность не выберет наилучший вариант сама. Заправленная за ухо прядь выпадает, когда он поворачивается к Осаму вполоборота, не моргая смотря на непроницаемое лицо, а в карих глазах плещется подозрение и как же хорошо, что Темная сущность увидела это до того, как свершилось непоправимое. «теплые, по-настоящему отвратительно горячие руки, прикосаются к нему. они сначала берут запястья, оглаживая кожу на них, надавливая коротко остриженными ногтями на взбухшие, синие вены. он всё чувствует, но вырваться не может. он знает, что с ним собираются делать, но некто здравый и некто темный молчат. молчат впервые и это пугает ещё больше» Он медленно убирает руку от пальцев детектива, пряча взгляд и прикусывая язык, чтобы не улыбнуться. Здравый смысл плачет, а Тёмная сущность на удивление молчит, тяжело дыша и запуская следующий алгоритм работы мозга. Федор делает небольшой глоток, просто чтобы смочить горло, а потом возвращает кисть на привычное место, на то же самое расстояние от теплой, слегка шершавой кожи Осаму. Дазай больше не прикосается, понимая намек, но зато он выяснил, как минимум, три вещи. Во-первых, Достоевский не шугается от прикосновений, хотя раздумья об обратном у детектива были обширными и обоснованными. Во-вторых, Федор может контролировать свою способность; иначе произошло бы привычное свечение от постоянно активированной собственной способности. В-третьих, Демоны, оказывается, холодные.***
Часть вторая.
Если ты сбежишь от рутины, рутина придёт сама.
Достоевский думает долго, расставляя приоритеты и не моргая смотрит на бесконечные документы. На десяток листов расписан план «Каннибализма», но Федору он настолько не интересен, что возникает желание сжечь его к чертям. Он поворачивает ключ в замочной скважине выдвижного ящика, вытаскивая уже знакомый блокнот; небрежно собирает листы с расплывчатым, напечатанным текстом, и кидает их прямо на пол. Ровным почерком написаны строки по плану «Перевода», который он в уме называет «Справочником по соблазнению», который он сам же и пишет. Он стучит ручкой по плотной бумаге, читая написанное, но не понимая смысл, ведь мысли где-то далеко. Он не понимает клюнул ли Дазай на удочку или лишь валяет дурака, проверяя намерения Достоевского, и готовясь раствориться в любой момент, просто сменив место отдыха по воскресеньям. Здравый смысл уже даже не пытается что-то говорить, а Темная сущность разговоривает очень странно, продолжая давать советы и шипеть ему, идиоту бессердечному, что такое любовь у таких людей, как Дазай и существует ли она для них вообще. В коридоре слышится возмущенный крик Гончарова и звонкий смех Николая, но они обходят его кабинет стороной, а Достоевский мысленно хватается за звук их отдаленных шагов, желая, чтобы корявый план-справочник дополнился нужными пунктами самостоятельно и перестал гнить у него в голове, с каждой минутой давая понять, что возможность «сорвать и съесть запретный плод» изживает себя и скоро станет непригодным. Федор опаздывает впервые за много лет, но начать двигаться быстрее не может. Да и Темная сущность презрительно хмыкает, разнося тихий звук внутри головы, будто молотком по затылку. Она скрипит зубами, объясняя всё, как ребенку, что торопятся только идиоты. «движения рваные и быстрые. ублюдок знает, что скоро вернутся его родители и нужно будет успеть всё убрать, а значит стоит поторопиться. он чувствует, как по щекам текут слезы, а некто здравый начинает шептать ему что-то, но он надеется только на темную» Блокнот летит обратно в ящик, издавая оглушительный, но глухой стук. Федор натягивает на плечи пальто, не обращая внимания, что от лёгкого дуновения ветра разбросанные листы подлетели чуть выше, падая на пару сантиметров дальше. Вытаскивая из глубоких карманов тонкие перчатки, он натягивает их на костлявые кисти рук, заправляя в отделанные мехом рукава. Надоело. Он будет делать по-своему. А точнее так, как подсказала Темная сущность. Так и получается, что стабильно раз в день они где-нибудь пересекаются и на этот раз Фёдор не особо прячется. Он тонко, почти мягко улыбается приходящему мимо Дазаю; машет рукой издалека, через окно кафе, когда детектив со своими коллегами отдыхает, спустившись на пару этажей вниз из своего офиса; садится на скамейку рядом, молча протягивая устало улыбающемуся Осаму стакан кофе из ближайшей кофейни. Детектив не видит смысла скрывать утомление от работы, а кофе пьет, не боясь, что его отравят. Даже если Федор и подсыпал ему что-нибудь, то не более, чем успокоительное, потому что рядом с Достоевским он чувствует себя значительно безмятежнее. Они разговоривали тихо, редко смотря на друг друга и тактично обходя темы по Книге, концу света и в принципе всё, что касалось их так называемой работы. Запах кофе Достоевский не особо любил, но ему нравилось, что настроение у Дазая немного поднимается после бодрящего напитка. Он знал теперь, что Осаму любит банановый раф и бичерин, желательно в прикуску с каким-нибудь печеньем. В общем, всё, что слаще и приторнее. Сам Осаму обосновал это тем, что диабет совсем не плохой вид самоубийства. Дазай, не смотря на природную лень, – которая росла с каждым днём, словно грыжа, – любил погружаться в самые разные книги, чередуя жанры. Он любил особо острую пищу, но не редко ему становилось плохо от неё. Если он пил чай, то только с мятой или ягодный. А ещё Осаму предпочил замёрзнуть и умереть от холода, чем жариться на палящем солнце, чувствуя как по телу бежит бесконечный поток пота. В общем, куча ненужной и странной информации, которую Федор предпочитал не запоминать, удаляя в следующее мгновение, как она была получена, но почему-то все эти мелкие, незначительные детали и факты сохранялись в мозгах, а Темная сущность цокала и закатывала глаза на ежедневный мрачный монолог Достоевского с самим собой о том, что ему совсем не нравится, что за работой над дальнейшими планами он думает, что сегодня принесет Дазаю и получится ли вообще его выловить без компании его надоедливых друзей. Это было послеобеденное время в четверг, когда у Фёдора, – не смотря на все попытки Темной сущности прервать это, – что-то щелкнуло, а в голове закрутился механизм. Он мысленно обругал Темную сущность под тихое, мерзкое хихиканье Здравого смысла. Если он будет появляться в жизни детектива каждый божий день, оказывая ему знаки внимания в виде кофе, дорогого печенья к чаю и позволения снимать с себя шапку – Достоевский думал, что скорее застрелится, чем даст кому-то свою ушанку, но что не сделаешь ради плана? – то Дазай просто отвернется сам. Пока что он послушно подстраивается под Демона. То ли ему весело, то ли любопытно, то ли просто приятно, но он, конечно же, не глуп и, скорее всего, уже мысленно рассчитал, когда стоит сделать вид, что не было никаких встреч, постоянных подачек – Здравый смысл недовольно бормочет в углу «это были подарки, тупень» – и мягких улыбок, когда они сходились во мнении или когда в дискуссии получалась ничья. Если Достоевский насядет слишком сильно, если перегнет палку – всё пропадёт, будто этого и не было, и вернуть это будет невозможно. Поэтому сегодня он остаётся в штабе, разбирая бумаги, сжигая в шикарном камине лишнее и игнорируя злое клацанье зубов Темной сущности, которая впрочем не пытается ничего сказать, просто тяжело вздыхая. Он случайно узнает, что оказывается в его отсутствие Гоголь любит заваливаться к нему в кабинет, предпринимая попытки взломать ноутбук и узнать, что такого «милый Феденька» задумал. Николай совершенно не церемонясь раскрывает дверь, уверенно идёт к массивному столу, но останавливается, зависнув в воздухе с одной поднятой ногой, когда чувствует на своей спине не особо довольный взгляд фиолетовых глаз. Он не стесняясь рассказывает, что он здесь обычно делает, а Федор устало кидает в него стопкой каких-то бумаг, даже не смотря в его сторону, а Здравый смысл говорит, что стоит прятать ноутбук в сейф. Он обнаруживает себя спящим на шестой странице «Каннибализма» и это не самое худшее, что может быть. Кофе, к запаху которого он начинает потихоньку привыкать, стоит остывший и горчит ещё больше, чем обычно. Шторы закрылись сами, а электронные часы мигают одиннадцатью часами ночи. Он зарывается пальцами в волосы, мысленно воя от того, что они начали маслиться ещё сильнее и их нужно будет помыть уже сегодня. Сделав глоток несладкого кофе, чтобы не отключиться прямо в душе, он для верности слегла похлопал себя по щекам – старая привычка – и двинулся в сторону своих комнат, предварительно заблокировав ноутбук. «тут нет камина и вообще каких-либо источников тепла, кроме дырявого одеяла. он уже не знает где он. с одной стороны, он выучил все трущобы от первой до последней, но с другой, он даже не представляет в какой он части города. он с трудом раскрывает глаза после недолгого сна, видит перед собой дырявый потолок, с которого падают дождевые капли, приземляясь рядом с ним. он хлопает себя по впалым щекам, чтобы убедиться, что это не затянувшийся кошмар, и он сейчас не проснется у себя в старой комнате, слушая тихии причитания служанки и язвительное «доброе утро» от темной. а ещё это помогает проснуться, собраться с силами и идти дальше, хотя он не представляет куда идти сегодня» И пока он стоит под обжигающими каплями душа, позволяя волосам мокнуть и липнуть к лопаткам, когда он слегка наклоняет шею назад, Дазай, накинув на голову свой плащ, чтобы отгородиться от редких ледяных капель дождя, сидит на их скамейке, пустым взглядом смотря на пустой стакан с кофе, который он взял сам. Белый стаканчик, испачканный тремя тонкими коричневыми струйками, едва виден в темноте ночи, которая только сгущается под тенью тяжёлых туч. Он понимал, что Фёдор не прийдёт уже когда время перевалило за семь часов, но уходить не было сил. Осаму не сказал бы, что сильно расстроен, но посиделки в парке стали уже чем-то обыденным, и тем, что Дазай добавлял в свой мысленный план дня. Без Достоевского было откровенно скучно. Тот хоть как-то избавлял Осаму от бесконечной рутины, которая лишь изредка разбавлялась чем-то поистине интересным, над чем детектив действительно мог поломать голову. На следущий день Дазай чувствует в теле жар, но упрямо идёт на работу, потому что в агенство подкинули какое-то интересное дело. Они ходят всей компанией по оживлённым улицам Йокогамы и даже не особо внимательный Ацуши, уделяющий внимание непривычно радостной Кеке, заметил, что Дазай уж слишком часто оглядывается, присматриваясь ко всем зданиям, темным углам и высоким крышам, надеясь выловить знакомую фигуру, визуально удлинённую за счёт высоких сапог. Но Фёдор не здесь. Он со скучающим лицом сидит на плановом собрании Смерти Небожителей, на которые ходит крайне редко. Он слушает постоянное хихиканье Николая под ухом, пустым взглядом смотря на будто бы не живые лица остальных членов организации, которые предпочитали звонить по видеосвязи. Механический голос Фукучи раздражал, хотелось сбежать хотя бы к учтивому, спокойному Гончарову, который вился на верхних этажах, зная, что во время собраний Небожителей на минус первый лучше не спускаться. Темная сущность снова душит Здравый смысл по неизвестной Федору причине. Вернее, он её явно знает, но уже не хочет вспоминать из-за чего они снова вцепились, устраивая из внутренностей его головы бойню. «она шепчет ему, что не стоит слушать здравого. шепчет, что тот советует только шепуху, с которой далеко никто не уйдет. морозный воздух зимы замораживает полуголые ступни и промораживает лёгкие. отвратильные условия жизни и низкая температура сопутствует скорому появляению туберкулеза и на этот раз темная не хохочет; ей страшно, ведь пока живет мальчишка – живёт она. а здравый зато кричит во всю мощь, что нужно перестать, ведь какой смысл в такой жизни. кричит, что они все трое должны уже наконец дать Смерти почувствовать его плечи под костлявыми руками. темная вызывает своим визгом головную боль и душит, душит здравого до того, что он больше не слишит его в ближайшие пару дней» Дазай ошивался в центре города и именно оттуда Федор свернул куда подальше, когда после собрания плелся за новыми перчатками. На его старых образовалась дырка рядом с безымянным пальцем после его попытки нарезать себе яблоко посреди ночи. Ненавидел он ходить по штабу в перчатках, но на кухне часто бывает Иван и для подстраховки Фёдор молча натягивает «вторую кожу». Шатается по подворотням, но у него прекрасно выработался навык ориентировки в похожей местности. Иногда на глаза попадаются наркоманы, которые тянут к нему свои руки, в бреду шепча что-то. Он мог бы откидывать их проворные кисти с грязными ногтями – или без ногтей вообще – носками ног, но даже прикосаться не хотел к ним. Когда-то он был почти точно таким же, лишь с отличием того, что не принимал, но сапоги было жалко. «он кашлял кровью, пока темная тихо жалела его, говоря, что он обязательно выберется. его лихорадило, а о врождённо острые скулы теперь точно можно было резать сложно досягаемые фрукты. если бы у темной были руки она бы гладила его грязные, неровно остриженные волосы. а здравый молчал уже много часов, выражая своим молчанием лишь красноречивое «а я говорил». туберкулез настиг его слишком мгновенно и сейчас он может лишь лежать в дальней, нижней трущобе Петербурга, в окружении спокойных или абсолютно точно буйных наркоманов» От особо буйных зависимых у Федора было два шрама, тянущихся по правой ноге продолговатыми линиями до колена. Они граничили со старыми рубцами от ожогов, но в любом случае он не любил даже думать об этом. Длинные, тонкие ноги, на вид гибкие и изящные, были исполосованны и безвозвратно изуродованны, абсолютно не вязавшись с элегантной, чистейшей кожей всего остального. И Достоевский не стыдясь своих чувств ненавидел эти шрамы и следы, но учитывая то, что он вообще никогда не обнажался где-либо, бинты, как Дазай, он не носил. «он стал называть её Темной сущностью, а его – Здравым смыслом после того, как ему исполнилось семнадцать. он уже научился жить в союзе со своей способностью, неплохо живя в окружении краденного имущества. улыбчивый сосед с пепельными волосами из забитой и ободранной – впрочем, такой же как и у него – квартиры слегка надоедал своими похождениями к нему в гости и странными звуками в час ночи, иногда раздражал и у него ужасно болела голова, ведь ему вполне хватало пререканий Темной сущности и Здравого смысла. ноги, как одна сплошная лужа уродства, всегда были облачены в носки. несмотря на то, что он ненавидил их, они ему не мешали, но гребанный сосед с его неожиданными визитами...» Разозлившийся не понятно на что наркоман бросился на него и перед тем, как дотронуться до открытого участка кожи, Федор скривился от презрения. Бездомный отлетел в стену, перед почти мгновенной смертью воссоздав какой-то звук похожий на бульканье кровью. Другие, те, что уже отходили от дозы, харкали кровавыми соплями, видимо тоже страдая от тяжёлой формы туберкулёза, из фазы которой сам Достоевский вышел с превеликим трудом и обострять нынешнюю, слабую стадию, он не собирался, поэтому прибавил шагу. Выйдя на не особо оживленную улицу, он двинулся в сторону небольшой лавки, на витрине которой лежали миллионы разных безделушкек, включая перчатки. Звон колокольчиков раздался в голове, как противный, дребезжащий звук. Приветливый, полуслепой продавец мямлил что-то на своем и Федору, как не носителю, показалось сначала, что это даже не японский. Он принес ему несколько пар перчаток, основываясь на точном описании Достоевского. Демон потрогал их всех, но мозг вдруг отказал в работе и он всё никак не мог ухватится за понимание, что ему больше по душе. Когда он надумал, что стоит обратиться к Темной сущности, чтобы она собственноручно запустила алгоритмы мозга, пару из черной, тончайшей ткани выхватывают из рук, на миг прикасаясь к голой коже, а Федор поджимает губы под разочарованный всхлип Здравого смысла, ведь некто за его спиной умирать не собирается. – Вот эти, я думаю, не плохие. Материал лёгкий, но швы вроде крепкие, – Осаму улыбается, растягивая однобокую усмешку. Достоевский смотрит на него через плечо, выискивая что-то в глазах. Поднимает бровь, еле сдерживая ответный оскал. – Мне скучно, Федор. – Не высказанное «без тебя» повисло в воздухе между ними. – Развлеки меня. Достоевский ловит за хвост мысль, но когда осознает о чем конкретно подумал, тут же выбрасывает, заставляя затеряться в бесконечном потоке других раздумий. Темная сущность вдруг начинает истошно кричать, как ненормальная, а Здравый смысл удивлённо затыкается. Федор переключается на довольного Осаму, стараясь забыть понимание, что развлекал Дазая даже если бы не было никакого плана.***
Часть третья.
Не слышно.
Федор не берется за описания чувств Здравого смысла. Темная сущность не закончила начатое, оставив его в покое и с целой шеей, хотя причин к этому совсем не было и она могла запросто добить его. Он что-то изредка хрипел в ответ на некоторые реплики, но задыхался под громкие возгласы Темной сущности, которая иногда говорила, что ответить или какой вопрос задать следующим. И Федор обычно не обращает на такие вещи внимания, но и тот, и та значительно поумерили свой пыл, комментируя происходящие намного реже, чем обычно. А порой они что-то говорили, но Достоевский слышал всё, как под толщей воды, будто договаривал их ответы сам, вдогонку своим мыслям. Он рассказывает Осаму про Гоголя и Сигму. Не считает нужным заменять имена и сам за собой не замечает, что время от времени кличет первого ласковым «Коленька», пускай и используется это скорее в качестве сарказма или как упоминание из прошлого. Да, о своем прошлом Федор скрыл многое, но рассказать о его знакомстве с личным шутом штаба было дополнением к общей истории, тем более он вырезал много деталей, не слушая хрип Здравого смысла. «Я, значит, открываю дверь, а у меня перед глазами какой-то парнишка. Высокий, на вид с РПП и с какой-то абсолютно дурной улыбкой. Лыбиться и говорит: «Я Коленька». Было немного жутко, учитывая, что время давно перевалило за три часа ночи». Дазай внимательно слушает про что-то похожее на отношения между этими двумя. Федор ругается, потому что эти двое ходят вокруг друг друга уже полгода, но, кажется, абсолютно не понимают, что чувства взаимны. Сигма бесится из-за абсолютной несерьёзности Гоголя, но оберегает как Зеницу Ока, когда последний лезет туда, куда не надо. Николай же, прекрасно осознавая свои действия, специально раздражает Сигму, выводя на не самые счастливые эмоции. То слишком много внимания, то подозрительное спокойствие, которое, если честно, действует и на нервы Федора. Дазай тихо посмеивается, заключая с Достоевским пари о том, что один из них точно признается до конца света. Это первый раз когда они затрагивают эту тему, пускай и косвенно, но Федор предпочитает сделать вид, что его это совершенно не колышет. Их разговоры и без этого интересны. Он соглашается, упуская мысль того, что ни Темная сущность, ни Здравый смысл ничего не говорят по этому поводу, давая ему заниматься полнейшей дичью. Дазай в свою очередь рассказывает о своих двух учениках, которые всё чаще сталкиваются и всё больше начинают ладить, несмотря на то, что всего несколько ничтожных месяцев назад готовы были разорвать друг друга. Про себя Федор задаётся вопросом: «Разве мы были не такими же?», но если так подумать, то друг друга они ни разу не тронули при всех пересечениях. Даже при конфликте с Шибусавой, воткнул нож в спину детектива не Достоевский. Он снова слышит голос Темной сущности, но она такая далёкая, впрочем как и слова, льющиеся из треснутых губ Осаму. Он пытается на них концентрироваться – не на губах, на словах, – но ловит себя на мысли, что ему безразлично, что говорит Дазай. Ему просто нравится, что тот рассказывает о бедном, несчастном тигре и яростном, агрессивном псе Мафии. В этот момент Темная сущность решает ударить его по затылку и Достоевский от неожиданности не сдерживает шипения, подаваясь немного вперёд, чудом преодолевая себя и не кладя прохладную ладонь на заднюю часть шеи. Дазай замолкает, совсем уж робко придерживая Федора за край его белого пальто. «его сосед смеётся, наблюдая за ним затянутыми пьяной пеленой глазами. он пожирает взглядом выпирающие ключицы, выглядывающие из-под слишком большой майки. он улыбается соседу, не отстраняясь от его руки, которая начинает медленно поглаживать ногу в растянутых штанах. он не даст ему зайти далеко, так как знает, что не удержит способность будучи под эйфорией. секс ему недоступен. даже если человек не будет представлять для него ценность, некрофилией он не занимается и дотрахивать труп не собирается. но рука соседа резко соскальзывает с его щиколотки, а улыбка пропадает, будто её и не было. он вдруг понимает, что давно не слышал Темную сущность и Здравый смысл. розовые, тонкие губы начинают шептать три ужасных, страшных слова и они все трое почти позволяют произнести ему это, но Темная сущность посылает мощнейший разряд боли по всей голове и он мычит, плотно сжав зубы. сосед пугается, говорит, что сейчас принесет чай и забывает, что вообще хотел сказать. Темная сущность и Здравый смысл снова начинают говорить наперебой, будто прорвались через невидимую плотину» Но в этот раз они молчат, а Федор гадает – предупреждение или он их не слышит? Дазай что-то говорит, мягко улыбаясь у него перед лицом. Достоевский для верности кивает головой, так как уверен, что это вопрос, а детектив смеётся, но на этот раз он слышит его, слышит смех. Негромкий, а брови изгибаются в удивление. – Я спросил принести ли тебе черный или зелёный чай, – наконец он слышит Дазая, прикусывая губы от досады и привкуса собственной глупости. – Так что? Он щуриться, вспоминая и прислушиваясь к внутренним ощущениям. «он больше не пытался сказать эти слова, не пытался прикосаться, не пытался добиться симпатии. после того как он принес зелёный, теплый чай блеск симпатии в разных глазах пропал» – Не надо чай, – ровно говорит он, облизывая сухие губы. Он бросает взгляд в сторону выхода из парка, куда отправился бы Дазай, если бы он согласился. – Останься тут.