Starboy

Когда звезда умирает, её ослепительно-яркий свет траурным шлейфом блестит сквозь неизвестность ещё пару мгновений. То раскаляется, то мёрзнет. А потом — рассыпается на крошку, рассеивается, пропадает в космической пустоте. Когда звезда умирает, её гаснущее тело выплёскивает последнее своё тепло. Чтобы не исчезнуть зазря. А Сергиевский нашёл Трампера среди сотен плеяд и квазаров, в пьяном круговороте какого-то тайского бара. Наткнулся на до жжения знакомый силуэт и понял, что не может вновь его упустить. Тогда алкоголь плескал по венам не хуже артериальной крови, сжигая сосуды и рассудок. Однако мозг мыслил трезво. И, о, как же мазохистично было со стороны Анатолия безвозмездно-храбро протянуть руку тому, кто буквально вчера разрушил его жизнь… одним интервью. Вместе выпить. Выслушать. А Фредди удушливо перед ним расплакался. Закрывая ладонью лицо, поджимая в полоску задрожавшие губы, стал вмиг таким уязвимым, как выброшенный на улицу, замёрзший котёнок. Прозвучало всего одно «иди сюда» из уст русского, и он проигравше сломался. Не выдержал. В полумрачной темноте, перебирая чужие лацканы в пальцах, уткнулся в такое нужное сейчас плечо. С тихим всхлипом вмиг промочил чёрную ткань пиджака. Он замыкался, отворачивал голову, — не хотел показывать слабость и слёзы, — но всё равно разбился. Кокаин похож на звёздную пыль. А Трампер из неё соткан, как из ниток. Поэтому, даже выйдя в завязку, он всё ещё выглядел мёртво: прозрачно-тонкий, непростительно хрупкий — и не только физически. Он единственный плакал навзрыд, ничего не стыдясь, но душило обоих. И как же тошно было осознавать, насколько легко они сломались. Они — два величайших человека в мире. Боль прямо вонзалась в ключицы. Когда Фредди приник к нему с разбитым, молебенным поцелуем, Сергиевский даже не стал отпираться, а ответил. Сразу же. Охотно. Так же рьяно, как недавно, обжигая горло, глотал какой-то коктейль с биттером. Воспоминания вмиг ударили в голову, пронзив колючей проволокой от виска до виска. Вспомнилось Мерано. Вспомнился точно такой же, один из тысячи бар, где они поцеловались впервые. Тогда было иначе. Тогда тремор бил ладони, рассудки оказались трезвее, чем думалось, а утром должен был состояться чемпионат. Русский скучал по тому минувшему дню. Скучал по тем чувствам. И вот, Трампер снова в руках Анатолия — иллюзорно-крохотный, слабый, жаждущий утешения. Голодный до внимания. Сразу давший понять, что непоправимо любит касания. И потому, когда он ловко полез пальцами в молнию ширинки, в этом не оказалось ничего удивительного. Сергиевский знал: Фредди нужно было это. Нужен был контакт. Нужна была хотя бы моментная, однодневная ласка и тёплая нежность к себе. И он готов быть отдавать ему всё до последних крупиц. Разве что на секунду прервал, чтобы подхватить в руки и Трампера, и вещи, а затем выскользнуть на улицу. Асфальт; такси; протянутая купюра; неловкие поцелуи в шею, тихо сгорая от желания, — вот цена маршрута до отеля. Цена каких-то благодарно-восторженных искр в глазах американца, стоило вжать его в дымку простыней. Когда звезда умирает, это, должно быть, столь же жарко, сколь выцеловывать на чужом теле каждый сокровенный изгиб, срывая попутно одежду. Фредди был бледен как первый снег, и у Сергиевского оттого губы горели ожогами — сам он непоправимо кипел. — Твоё сердце так сильно бьётся, — всхлипнул Трампер, ловя в пальцы атлантовые плечи. — Потому что ты со мной, — русский не без нежности усмехнулся. Первый поцелуй-укус в ключицу — как кинжал промеж костей. Под рвущийся голос и тихие вдохи Анатолий впивался устами в хрупкость кожи, расселяя следы. В его касаниях десятки родинок сплетались в узоры-созвездия. Фредди в его руках, казалось, был сделан и выплетен из галактик. Шёлковая плоть горячела и плавилась в топлёное молоко. Сладко, словно с вересковым мёдом. И так безумно хотелось ощущать это вечность. Ловить чувства в сердце и мягкие полустоны ещё несколько сотен веков. Ощущать. Касаться. Просто быть вместе. Выводя языком неспокойные полосы на тонкостях трамперова живота, Сергиевский с мучительной сладостью ощущал их взаимное притяжение прямо под кожей. Каждое его касание — молчаливое слово о том, как он, на самом деле, хотел всё это время быть рядом. Как искал, как желал, как упивался размытыми во сне образами. А вот теперь держал у себя в объятиях наяву. И, что важнее, чувствовал ответность. Чувствовал, как его тянули к себе, ловя руками, сцепляя щиколотки за его спиной. Чувствовал, как его душу лелеяли, упиваясь, и отдавали свою в ответ. И это было выше всяких удовольствий. — Анатолий… — несдержанно протянул полустоном Фредди, когда клыки русского остро сомкнулись на выступах тазовых костей. Слыша под собой столь обжигающий голос, Сергиевский просто таял. В ощущениях, в партнёре, во всеобъемлющей к нему нежности. Секунда за секундой ломались кости и пронзительно шло кругом сознание. Целовать Трампера — всё равно что плакать на нож. Американец сладко гнулся, выдыхая передавленным горлом, и до того это было красиво, что хотелось умереть. Хотелось вжать, спрятать его к себе под рёбра и не выпускать. Тела сместились словно сами собой, и вот, Фредди над Сергиевским. Сдавил бёдрами бёдра, нагрянул сверху, беззащитно оказавшись у русского на коленях. И вновь хрупкий, вновь податливый. Доверяющий безвозмездно. Анатолий с заботой провёл подушечками пальцев по давно высохшим руслам слёз. Неуверенно клюнул американца в уголок вздрогнувших губ, лелея и нежа. — Всё в порядке, — тихо уверил он. Впрочем, зная, что это едва ли так. А Трампер обрушился. Один момент — и разбился, как бьётся самый тонкий на этом свете хрусталь. Как растаявший лёд. Как молочная, хрупкая кость в лапке зверёныша. — Я… — глотая воспалённый голос, осёкся он. — Я так запутался, Анатолий. И, что горько, не он один — вот только русский чуть лучше умел сжимать зубы в терпении. Фредди отчаянно всхлипнул, по-беззащитному тычась носом в горячую шею. В нём бедствия — как волн в океане, а сердце не прочнее стекла. В отчаянной попытке спастись, сквозь объятия он с трепетом вплёл в тёмный затылок обе своих ладони; у Сергиевского вмиг затучало в рёбрах. Нежность с желанием оберечь поднялась на душе айсбергом, вот только избавляться от неё не хотелось ни капли. Между ними всё. Между ними ничего. Между ними поразительно схожая, скулящая под ключицами боль. И саднящее, позднее донельзя понимание, как сильно они на самом деле были друг другу нужны всё это время. Анатолий моментально погиб, видя, как надрывно жался к нему сломившийся Трампер. Того било и дрожью, и слабостью, и сам он стал вмиг беззащитнее котёнка. Но, нервно раскрасневшись, Фредди вновь потянулся за поцелуем. И Сергиевский ответил ему тотчас же. Со всей возможной своей нежностью, мягко поглаживая пальцами промокшие щёки. Кислородное голодание случилось сразу, как губы ссыпались с губ на излом шеи. Фредерик вмиг сцепил прозрачные руки на чужих вскипающих плечах, ближе притянув к себе русского. И это показалось таким правильным. Общий вдох-выдох, и Анатолий потянулся ниже по рёбрам, вновь чувствуя сумбур трамперова пульса. Фредди мелко треснул, дрожащим голосом шикнув, на инстинктах прижался ближе и впёрся рукой в грудину напротив. Спрятал под ладонью сердце Сергиевского. Шёпотом выпалил: — Не отпускай меня, пожалуйста, — выгибаясь в ожоги-касания. Звёзды неисчисляемы. Но Трампер для Анатолия — один. Неповторимо нужный. Единственный на миллионы. Смотреть на него — уже чудо, потому что он словно молочная, ничему не подвластная галактика. Единственный свет в судьбе Сергиевского. Его собственное собственное, яркоблестное созвездие Ориона. Каждый поцелуй в рёбра — признание. Каждый вдох, каждый взгляд — маленькое откровение. Фредди с протяжным всхлипом перекусил себе костяшки, скосив брови, стоило только упасть острому укусу на канву его живота. А русского самого затрясло дрожью от его трепета. Потому что все трамперовы эмоции стали как свои собственные. Ощущения впитывались сквозь кожу, путались, смешивались и пьяным, игристым снопом фейерверков жглись сквозь позвоночник от головы до стекольных колен. Фредерик чувственно сжался. Хрипнул: — Поцелуй меня, — поймав за подбородок ладонями и требовательно потянув вверх. И искорка его превосходства, его самогордости в глазах отскочила русскому в самое сердце. Потому что Сергиевский не смог воспротивиться. Губы о губы — и мир вокруг больше ничего не значил. Время растеклось топкой патокой. Прикосновения — не к коже и даже не к телу, а к сердцу. Они едва ли были и есть в жизнях друг друга, но значили, кажется, для души бесконечно много, и это… странно. В чём-то страшно, но скорее печально — неужели вот настолько они оба были одиноки, чтобы привязаться за пару встреч? Анатолий отвлёкся, поцеловал Трампера в тотчас остро изогнувшиеся рёбра — ещё чуть-чуть и прокусил бы их насквозь. Но, вопреки всему, необъяснимо хотелось только быть рядом. Только чувствовать. Только окружить своей нежностью. А мягкие, трепетные укусы, всюду обводимые языком, рвано ссыпались к самому паху. Фредди непостижимо сладко выгнулся в трепетной хватке рук, опьянённо ловя касания. Потянулся, доверился, подарил своё тело вместе с душой. Сергиевский в порыве ласки пылко очертил проступы его тазовых костей, расставляя губами пунктир, и крепче обнял. Просто, чтобы быть ближе. Просто, чтобы чувствовать безотказно полностью. Просто, чтобы не терять. И всё… такое мимолётное. Трампер исступлённо задрожал, когда насадился наконец на член, громко всхлипнув, — и мир для Анатолия резко потерял всякий смысл. Потому что не было больше ничего и никого прекраснее американца. Он с нетерпеливым стоном окружил объятием шею русского, подался ближе, притянул к себе, сцепив щиколотки позади бёдер. И тотчас довольственно проскулил, стоило только случиться первому толчку. Сергиевский размашисто вбился внутрь — из сердца тотчас посыпались искры — и обожённо охнул, выпалив кислород. Горячо. Непоправимо жарко. Все мысли в кучу, сердце — вдребезги. И так беспощадно туманился разум от скульптурного тела в руках. Анатолий немедля стиснул Фредди в своей хватке, поймав в затрясшиеся ладони, не желая отпускать. С его откровенным стоном рассудок снесло моментально. Быть с ним — значит вонзить в кадык лезвие ножа. Но Сергиевский безотрывно целовал Трампера в сладкие губы и думал: вот его мир. Ловя в пальцы прошитые крупной дрожью бёдра, русский прильнул к нему со всем своим трепетом. Размашисто вбился глубже, ускоряя темп. И тут же почувствовал, как объятия сомкнулись на его шее лишь крепче. Трампер, выгнувшись, пронзительно всхлипнул: — Блять… — отчаянно кусая губы, сгорая от скорости толчков. И моментально сорвался на громкий стон, стоило только задеть чувствительную точку внутри. А Анатолий пьянился без вина от его податливости. Рассудок срывало, сминало, испепеляло от искр полюбившегося голоса. Собственное тело плавилось о чужое. Удовольствие застилало зрачки. И громкие, размашистые шлепки бёдер о бёдра становились всё звонче, всё резче. Быстрее и быстрее с каждым разом. Сергиевского беспощадно вело от того, как ломало Фредди в его треморных, но крепких руках. Трампера не хватало. Трампера хотелось больше. Даже захлебываясь им, его было недостаточно. И факт обоюдной жажды хватал за глотку. Эта страсть — кровоизлияние в мозг. Стремительно, горячо, смертельно. Поцелуи превращались в укусы, касания — в горечь объятий. Стоны смешивались в кипящем воздухе, сплетаясь голосами. Потянувшись к распахнутым, перекусанным губам Анатолий отрывисто всхлипнул. В сердце моментально случился поджог — Фредди изогнулся в его руках слишком сладко, с отчаянным: — Сука… И сам закачал бёдрами навстречу, с рябью громких шлепков вышибая из русского дрожь. Тела словно продрогли от жара. Всё это было на грани безумия. В голове плескалось раскалённое железо: горячий затылок больно тяжелел до дымки в глазах. С очередным рывком Трампер протяжно вскрикнул, искусно сгибая хребет. Захныкал: — Пожалуйста… Анатолий, пожалуйста! — жадно требуя ещё. Их обоих уже убивало. Темп взрастился до слишком быстрого. С громко-мокрыми ударами кожи о кожу. Так, что член Сергиевского проезжал по заветной точке внутри слишком часто. Так, что Фредди, ломясь в своих стонах, инстинктивно сжимался вокруг него. Новый толчок — последняя грань. Русский резко-разодранно двинул бёдрами, вогнавшись по основание. Чувства его перемололи, и он с пробирающим рыком кончил, выплеснувшись внутрь. Трампер взвился с наслажденно-громким стоном и переломился следом, заляпав животы и простыни. Опустошённость вмиг накрыла виски. Возносящая слабость проколола вены. С губ сорвалось разбитое: — Фредди… И Анатолий истончённо рухнул на постель к американцу под бок. Вплетая в руки, утянул его, еле дышащего, в объятия. Поймал беглый поцелуй в искусанные ключицы. Сердце всё ещё пьяно-сильно стучалось в груди. И, о, как сильно же он был счастлив. — Ты нечто, — только и смог выдавить сквозь вдох восхищённый Трампер. Подобрался, облизнул пересохшие губы, а затем пылко обнял за молочные рёбра. И сердце ластилось, и приятная пустота гладила виски. Настоящая, но пока утаённая, скромная, перепрятанная привязанность отстукивала неровным пульсом по груди. И Сергиевский, разморённый сексом, согретый объятиями и укутанный в них как в тёплый плед, думал, что, может быть, Фредди — тот кого он ждал всю свою жизнь. Что Фредди тот самый. Что для него лишь всё это время томились те чувства, та невысказанная забота, на которую русский когда-либо был способен. Но страшным было совсем не это. Страшным было то, что Анатолий едва ли подозревал, о чём билось трамперово сердце. И эта неопределённость лилась на душевную путаницу и выплёскивалась сквозь рёбра, и убивала на своём пути буквально всё. Оттого чувства были словно пожар, залитый керосином. Словно хрупкое стекло, безуспешно укрывшее бомбу. Больно. Сильно. Но зато так ослепительно-ярко, как ничто ещё в этом мире. Как последний фейерверк перед смертью. — О чём думаешь? — Фредди возник, как мозгобьющая пуля. А голос мягкий, охрипший — но не сухостью, а слабостью. Лёг на слух даже слишком мелодично, сродни шуму океанских волн. Всего взгляд друг на друга — и у Сергиевского сердце как решето. — Ни о чём. Всё в порядке, — невозмутимо отозвался он, прячась, сковываясь. Тут же оттаял: — Я просто без ума от тебя. А говорить было так сложно, что аж горло слипалось. Русский, ластясь, обесточенно вжался к Трамперу ближе и взял за ладони, сплетя пальцы. Ещё пуще и трепетнее испугался, что эти руки ему когда-то — так скоро и так больно — придётся отпустить. Собственный разум обернулся ему сильнейшим, жутчайшим на планете врагом. Нечто подобное он уже ощущал. В Мерано. Под сводами какого-то безделушного бара, в котором впервые наткнулся на Трампера-человека, а не Трампера-игрока. Точно такое же чувство тогда обернулось смертью и когтями прошлось по буквально каждой артерии, что держала анатолиево сердце в груди. Просто чтобы удобнее было выдернуть его из-под рёбер и отдать затем Фредди. В этих чувствах не было никакого смысла. Но Сергиевский, привыкший к совершенно иному, впервые не обращал на это внимание. Впервые не пугался. Впервые игнорировал. Он просто позволил себе не окаменеть, как было всегда до этого. Позволил испытывать то, что испытывал. Он просто перестал пытаться вылепить из себя айсберг. Потому что он был таким в сотнях глаз — в глазах Молоква, страны и мира. Но только не в собственной душе. По правде он всегда и неизменно оставался всего лишь человеком. И только поэтому смог вовремя безошибочно зацепить ту же самую, как по шаблону обведённую с него самого неискренность во Фредди. Увидеть в нём раны, так похожие на свои. Оттого терять его не хотелось, как минимум, никогда. Оттого русский готов был впустить себе под кожу иглы и, выдернув нити вен, хоть вшиться к нему в объятия. Просто знал — Фредди один такой. Единственный на сотни тысяч, необходимый. И больше он такой искренности ни в ком другом не найдёт. Предплечья вдруг окатило иллюзорным холодом — Трампер выпутался из объятий и шатко уселся под боком. Подтянул колени к груди, переплёл пальцы с россыпью тёмных прядей на анатолиевой макушке и с видом разнеженного щенка свернул голову вбок. Показалось, ещё немного, и треснула бы шея, но Сергиевский лишь смято опустил веки под его касанием. В уголках глаз тотчас защипало. От рёбер определённо точно откололся фрагмент, разбился в осколки и стеклянной крошкой впился куда-то в душу. Сердце закровоточило. Губы болезненно сжались сами собой. Пульс скомкался. Голова затуманилась чувствами, но в ней не осталось ни йоты сомнений. Вмиг подорвавшись с места, Анатолий вновь впился в точёный силуэт объятиями и крепко прижал Трампера к себе. Ключицы свело. Скулы тоже. На лице американца моментально отразился градиент от удивления к теплоте, и… В ту же секунду русский оказался в ответном сплетении рук. Сердце воспламенилось. Стало как-то безудержно трепетно. Тела моментально рухнули на подушки, в беспечность простыней и уют одеял. В голове не осталось ни одной топкой тревоги. А плавких венах — ничего, кроме счастья. Стиснув объятия крепче и разбито, влюблённо ранив губами чужую шею, Сергиевский уткнулся в ключицы Фредди и прошептал: — Когда проснёшься завтра… не уходи. И Трампер поклялся ему в этом поцелуем в висок. Успокоил заболевшее сердце: — Не уйду. И они будут вместе. Останутся друг с другом несмотря ни на что. На несколько сотен вечностей.