1. Телега
Жаркого лета разгар!
Как облака клубятся
На Грозовой горе!
— Испытание? — Да. Что с тобой, Карамон, его проходят все маги. — Рейст. Рейстлин, идущий чуть позади брата едва не налетает на остановившегося Карамона, который рывком оборачивается к нему. Рейстлин ненавидит это имя — жалкий огрызок его собственного имени — которое использует брат всегда или практически всегда. — Рейст. Мы это обсуждали. — Нет, не обсуждали, — спокойно возражает Рейстлин. — Я рассказал тебе о нем, а ты сказал: “Еще чего не хватало”. Зови меня наивным, но это сложно назвать дискуссией. Младший Маджере вздрагивает, когда Карамон опускает руки ему на локти. Сильно сжимает, стискивая и сминая белую ткань мантии. — Карамон, не на улице… — Рейстлин пробует отступить назад, но брат не пускает. Они идут из школы, и вокруг цветет самый разгар лета. Луга между перелесками и полями Абанасинии пестрят разнотравьем, и воздух напоен сладкими ароматами и жужжанием насекомых. В траве на обочине сухо стрекочут кузнечики. В травяном садике Рейстлина цветет лаванда, и по пути, хотя Карамон ворчит, они заворачивают к одному из соседей. Ворчи-не ворчи, но Рейстлину нужно продать несколько мешочков. Покупатель желает взглянуть прежде, и на его ладонь Рейстлин ссыпал горсть пронзительно-синих соцветий, отменно высушенных и благоухающих эфирно и сухо. Этим ароматом тянет даже от мантии Рейстлина, поскольку он возился в последнее время в саду очень много. В конце концов, они меняют лаванду на сталь, и идут дальше. — Не здесь, Карамон, — Рейстлин шипит, когда руки брата до синяков стискивают его локти. “Прекрати, Карамон” говорить уже давно бесполезно. — Не здесь? Надо же? Тогда к чему ты снова завел разговор об этом своем Испытании? — Не я. Ты спросил. — Рейст. Брат, — Карамон заглядывает в голубые глаза, так похожие на его собственные. Но смотрящие совсем иначе. Внимательные, слегка обиженные, оскорбленные, пристальные. Лавандовые, с отраженным в них июньским небом. — Я не позволяю тебе. И точка. Не могу тебя потерять. Запомни это, иначе в следующий раз мы поговорим по-иному, — сбивая нежность в голосе, жестко заканчивает он. — Что это, Карамон? — Ты опять? Карамон стискивает сильнее, но Рейстлин вырывается, указывает куда-то за плечо брата. И до них доносится крик: — Ма-адже-ере-е! Эй, Мадже-е-ере! По дороге, выбивая тучи пыли, к ним несется мальчишка, соседский сорванец. Останавливается на подлете, сгибается, упираясь руками в колени, тяжко дышит. — Маджере, там… ваш… — Ну, — торопит Карамон. Он наступает на мальчишку. Рейстлин, напротив, делает шаг назад. — Ну?! Бездна тебя дери! — Ваш отец… привезли… весь… — выдавливает запыхавшейся мальчишка и машет рукой в сторону деревни. Карамон срывается с места мигом, с ходу, бегом. — Догонишь, — бросает он брату через плечо. Из Рейстлина очень скверный бегун. Уже скоро он начинает задыхаться и вынужден делать остановки. Потому, когда юный маг добирается до дома, задыхающийся, с цветными кругами перед взглядом, там уже собралась толпа народа. Кто-то из женщин прижимает ладони к губам, кто-то уводит детей, прикрывая им глаза. Мужчины молча смотрят. За чужими спинами кто-то рыдает, и Рейстлина простреливает чувством узнавания — мама. Маг проталкивается вперед, и ему дают дорогу, опасливо сторонятся. Кто-то даже хлопает по плечу, и Рейстлин слышит сказанное в спину “Держись, парень”. Он отмахивается и наконец пробирается вперед. Под валлином, на котором располагается их дом, стоит телега, простая, на которой возят всякий груз, вроде мешков со свеклой, фермеры. В ней — Рейстлин сперва не понимает, что именно, вернее, не хочет понимать — в ней лежит отец, укрытый рогожей, пропитанной кровью насквозь. По грубой ткани плывут темные пятна, большие, очень большие. Из-под этого страшного покрова видна рука, безжизненная, бледная, и за нее цепляется мама, сползает на колени в пыль, рыдает, причитает что-то бессвязное. В телеге рядом с отцом — Карамон, который не обращает внимания на мать и требовательно встряхивает отца за плечи. — Надо в дом его отнести, — стеклянно предлагает кто-то сердобольный из соседей в тишине, нарушаемой только рыданиями Розамун и хрипами из–под покрова в телеге. — Нет! — горло Рейстлина, едва отдышавшегося после бега, стискивает спазм, и голос звучит задавлено, — Нет, нельзя. Он хватается за руку Карамона, которую тот протягивает ему, и поднимается в телегу, устраивается рядом на коленях. Вблизи лицо отца — страшное, бледное, заострившееся, глаза — распахнуты, а зрачки совсем узкие, двумя булавочными головками. Черными точками. Ему больно, — понимает Рейстлин, чувствуя, как внутри у него все немеет. — Ему же безумно, невыносимо больно. Гилон хрипит, но уже обессиленно, почти что мычит, но уже на исходе, выгибается под рогожей. — Не смейте трогать, — чеканит Рейстлин, сжимая руки брата, который пытается привести отца в чувства. — Рейст! — Карамон жалит его взглядом распахнутых глаз. — Еще твоей истерики мне не хватало! Прекрати! — Это не истерика, — слова застревают в горле каплями свинца. — Это… Карамон, это конец. Он весь переломан. Его нельзя трогать, иначе его прикончит боль. Ему и так… Рейстлин не заканчивает фразы, наклоняется низко, очень близко ко лбу отца, взмокшему ледяным потом от муки, пепельно-серому, помервевшему и похожему на пористое тесто, касается его губами и шепчет почти что беззвучно: — Libere et sine dolore ambulabis… Заклинание должно сработать, хотя голос мага вздрагивает, когда он старается интонировать верно, не потерять ни одного звука и ни одной модуляции. Заклинания всегда работают, когда они нужны, когда без них нельзя. А сейчас — невозможно видеть такую боль. Отец выгибается снова и оседает. Зрачки слегка расширяются, но он еще жив. Просто — больше ничего не чувствует. Ни боли, ни голосов, ни света солнца. Розамун жмется к уже затихшей руке мужа, прижимается лицом и глотает слезы. — Это — кара божья, — раздается вдруг в деликатной тишине, окружающей умирающего и его родных пронзительный голос, неприятный и хлесткий. — Это кара тебе, Розамун. Мать близнецов дергается, как от удара, и как будто не смеет поднять глаз на сухощавую женщину в простом платье, с косами, стянутыми назад и безупречной осанкой. Розамун ежится перед ней и сжимается, как в ожидании удара. — Ах ты, с-сука, — шипит Карамон, резко оборачиваясь. — Ты думаешь, бог не видит твоих дел, Розамун? Твоя дочь — потаскуха. Твой сын — головорез. Второй сын — мерзкий колдун. Ты не воспитала своих детей, ты подтолкнула их ко злу, — продолжает женщина. Каждое слово падает, как тяжелый камень. Каждое слово — хлещет, как плетью. — Заткнись, сучье отродье! — ревет Карамон, и единственное, что останавливает его от того, чтобы спрыгнуть с телеги и вбить слова обратно в глотку суке — это хрипы умирающего отца. Он замирает в нерешительности, дергается соскочить на землю, но снова смотрит на Гилона. — А вообще-то парень прав, — откуда-то из толпы выталкивается гном, низенький и крепкий, почти что квадратный. Сопит в бороду, супит косматые брови, буравя женщину взглядом, закрывает Розамун спиной. — Здесь у нас так не принято. Говорить таких вещей. Тем более — женщине, у постели умирающего мужа. И детей мы тут так не называем. У нас, в Утехе, я имею ввиду. Так что, если у вас где-то там так и положено — ты уж ступай туда, сделай милость. А мы к такому не привыкли, потому — соглашусь с парнем. Действительно, сука. Драка, — думает Рейстлин. — Сейчас будет драка. Прямо здесь, возле отцовского тела. Он чувствует слабость, то ли после использования заклинания, то ли от горя, и его укрывает какое-то безразличие, но драки не происходит. Оказывается, что драться некому. Утехинцы, шаг за шагом придвигаются к гному, окружая семью Маджере, но — лицами к вдове Джудит. Закрывают их от нее, молча и недобро. Рейстлин приходит в себя, должно быть, спустя несколько секунд или, может быть, минуту, от того, что ему на плечо опускается тяжелая рука брата. Откуда-то снизу он слышит голос мамы, и от ее слов по его спине бежит мороз. Она говорит тихо, монотонно и напевно: — Муж мой… они говорят, что ты умер… Гилон… Идем, идем скорее, смотри, какая дорога, идем. Я провожу тебя, пойдем вместе… Смотри, как сияет… Гило-он, хорошо, что ты со мной… Розамун все еще стискивает мертвую руку, поднимает блестящие глаза, устремляя взгляд куда-то поверх телеги, поверх трупа мужа, поверх голов сыновей. В траве сухо стрекочут кузнечики. В травяном садике Рейстлина цветет лаванда, и до них доносится ее острый аромат. — Кончено, — роняет Карамон. — Уведи мать.