2. Белая дорога
Верно, эта цикада
Пеньем вся изошла? —
Одна скорлупка осталась.
Рейстлин пропустил отцовские похороны. Он даже не заметил их. Все это время он не мог оставить мать, которая теперь лежала в своей широкой постели, тихая, маленькая и почти невидимая под тонким одеялом, как будто живущая взаймы. Маг не отходил от нее, а она все еще смотрела своим поблескивающим взором куда-то поверх его головы, в стену и не отзывалась. Рейстлин будил ее, теребил за плечи, уговаривал, звал. Брал ее худое, полупрозрачное лицо в руки, целовал глаза и лоб, умолял очнуться, но она не отвечала. Рейстлин спал у ее постели, в кресле, свернувшись клубком. Карамон иногда заходил к ним. — Давай, — говорил он, — воткнем булавку? — Что? — Рейстлин поднял обведенные голубыми тенями глаза. — Какую булавку? Куда, прости? — Ну, скажем, в руку. Я слышал, что так приводят в чувства, когда в обмороке. — Но она не в обмороке. — Но вдруг… — Идиот, — шипит Рейстлин. И тут же вздрагивает от короткой затрещины, отшатывается назад, зло смотрит на Карамона. — Полегче, брат, — роняет тот. — Не ты один переживаешь. Карамон разворачивается и уходит, а Рейстлин возвращается к постели матери. Снова устраивается на краю, поправляет одеяло. Он растирает ее руки, отирает тело влажной тканью, чуть благоухающей мятой, поит водой с ложки — только все без толку. Струйки воды серебрятся, скатываясь с сомкнутых губ Розамун. О том, чтобы покормить ее, не может быть и речи. — А вот тебе надо бы поесть, — говорит Кармон хмуро, зайдя в следующий раз. — Я не хочу. — Я и не спрашиваю, что ты там хочешь. Ты два дня ничего не ел, и ты поешь. — Оставь меня в покое, Карамон, — огрызается маг. Карамон хватает его за плечо, тащит за собой, прочь из комнаты. С грохотом захлопывает дверь, волочет Рейстлина на кухню и практически швыряет на стул, который ножками проезжает по полу назад. Со стуком ставит перед ним тарелку. В тарелке — что-то из того, что принесли им сердобольные соседи, кажется, картофель со специями. От аппетитного запаха у Рейстлина ледяно скручивает желудок. — Карамон, я не могу, — ежится он. — Еще как можешь. Я в тебя верю. — Карамон, пожалуйста, — Рейстлин смотрит на брата исподлобья, приподнимает плечи, стискивая пальцы. — Ешь, или я в тебя это затолкаю. — Последствия могут быть пренеприятными, позволь тебе заметить, — ядовито бросает Рейстлин. Карамон в два шага подходит к отшатнувшемуся брату, хватает каштановые отросшие пряди и, удерживая, утыкает ложку в губы, сейчас стиснутые не хуже губ их матери. Рейстлин бьется белой птицей, отталкивает руки Карамона, конвульсивно выдирается, отворачиваясь, еда сыпется по столу. — Ты спятил? Лишился рассудка, как я посмотрю, — зло цедит он. — Перестань издеваться надо мной… Брат гладит плечо Рейстлина, разворачивает его к себе. — Что ты, Рейст. Я забочусь о тебе, — выдыхает он. — Я люблю тебя, и не позволю тебе заморить себя голодом. — Пусти, — хмуро выворачивается Рейстлин. Рассыпанная еда раздражает его акуратистскую натуру, и он собирает ее назад в тарелку, подхватывая кусочки ложкой. Опускает руки на давно не скобленную столешницу, смотрит на тарелку с отбитым краем. Потом набирает немного себе в ложку под пристальным взглядом Карамона и подносит к губам. И — отталкивает тарелку, зажимает губы рукавом, рывком выметывается из-за стола, сгибаясь над помойным ведром. — Твою мать… — вздыхает Карамон, глядя на конвульсивно вздрагивающую под белой мантией спину брата. *** Рейстлин поднял голову и посмотрел на совсем осунувшееся лицо мамы. Именно о таких говорят “и в чем только душа держится”. И правда, в чем? Неровный, возбужденно метущийся свет свечи бросал густые блики на ее лоб, скулы, губы, сжатые в одну ниточку, как будто мазал закатной краской. За окном стоит глухая, беспросветная ночь, и в комнате темно, потому что Рейстлин плотно задернул шторы, отрезая комнату от воспаленного света Лунитари, бросающей алые отсветы и словно заливающей кровью материнскую постель. За окном тихо, даже валлины не шумят, разве что где-то далеко воет собака, надрываясь на красную луну. И Рейстлину тоже хочется завыть. Розамун не приходит в себя уже две недели — с момента смерти ее мужа. Она то смотрит куда-то в деревянную стену на сучки в досках, то ее взгляд бестолково блуждает, скользит по комнате, по лицу Рейстлина, и она бормочет что-то бессвязное. Первые разы Рейстлин чувствовал, как его сердце скатывалось вниз в больной надежде, но всякий раз оказывалось, что это лишь иллюзия. Розамун совершенно точно видела что-то, но — не своего сына и не свой дом. Ее занимали какие-то совершенно иные пределы, которые она то ли не могла, то ли не желала покинуть. Так и сейчас, ее взгляд вдруг заметался, видя что-то недоступное Рейстлину, беспокойно и тревожно. Рейстлин подобрался ближе, осторожно взял мать за плечи. Он был далек от того, чтобы настырно встряхивать тщедушное измученное тело, как Карамон — но настойчиво гладил. Рейстлин не выдерживает одним моментом. Берет лицо Розамун в ладони, вглядывается в глаза и вдруг надламывается, роняя голову, и плечи у него вздрагивают, когда он шепчет: — Мама… мама, вернись ко мне, не могу больше… Не уходи, я не хочу тебя терять. Почему моего искусства не хватает на то, чтобы тебя вернуть?.. Мама… Я не хочу без тебя. Не могу больше! Не могу! — осипший за эти дни голос Рейстлина срывается на тихий крик шепотом, всхрипывает, и его душит поднявшийся откуда-то из легких ком. Маг прижимается к материнской груди, впалой и совсем тщедушной и разрешает себе всхлипывать, тихо, совсем беззвучно, чувствуя виском ткань ее рубашки, расшитую белым узором — под присмотром вдовы Джудит! — а под ней хлипкое тело. И замирает, вдруг почувствовав на своих волосах слабую руку. Невесомые пальцы пробуют перебирать каштановые спутанные пряди, но обессиленно замирают. — Тише… сынок… Что тебя так… расстроило?.. Я с тобой… Мама с тобой… — Мама? — Рейстлин, не веря себе, поднимает глаза. Розамун смотрит на него, и улыбка на ее заостренном, каком-то птичьем лице кажется совсем неуместной. Сердце Рейстлина замирает, потом колотится. — Ну, конечно… Разве я могла тебя бросить… — Мама, наконец-то ты очнулась, я… Рейстлин прерывается на полуслове и холодеет, когда мать перебивает его, ласково улыбаясь, и все еще гладя по волосам: — Разве я могла бросить моего Рейстлина?.. Я пришла, чтобы забрать тебя с собой… мы с тобой вместе уйдем по широкой сверкающей дороге… — О чем ты говоришь? — он приподнимается, впивается взглядом в ее лицо, мучительно-испытующе. — О тебе… Ты должен идти, Рейстлин… Все будет хорошо, просто послушайся меня. Легок путь, ведущий к свету. Я буду с тобой… Мы пойдем вместе по прекрасной сверкающей дороге, белой дороге, которая приведет нас далеко-далеко, туда, где ты еще не был. Где все светлое, и никто никогда тебя не обидит… По белой дороге, Рейстлин… Я была там, это прекрасно… Иди ко мне. Будь рядом со мной. Рейстлин медленно отстраняется, практически отползая по постели назад. Вглядывается в знакомое до боли лицо. Не узнает мать. Чувствует, как она слабо цепляется за широкие рукава его мантии. Дыхание Розамун становится частым и поверхностным, она запрокидывает голову, конвульсивно раскрывая рот, и под тонкой рубашкой тягостно ходят мышцы в такт коротким вздохам. На впалые щеки ложатся глубокие синие тени, прорезая худое лицо. Она хрипит, бьется, и Рейстлин кидается подхватить, хотя уже знает, что происходит. За время своей пока недолгой, но тщательной лекарской практики он запомнил подобные симптомы. Тонкое тело оседает в его руках, и юный маг, касаясь горла, уже знает — пальцы почувствуют только мертвенную тишину вместо пульса. Входит Карамон, услыхавший шум. Притягивает к себе Рейстлина, который молча смотрит на мать. Тот даже не сопротивляется, когда брат притискивает его могучей рукой. Собака все еще надрывается где-то за полем, выпевая песню Лунитари. — Я, — говорит Карамон, — попрошу завтра выкопать могилу.