По разбитым зеркалам, по кудрявым волосам

Тот факт, что Анго стер информацию о его преступлениях после побега из Мафии — решило едва ли треть проблем. К сожалению, из памяти Мафии и Мори Огая в частности вряд ли можно было что-то стереть. Спустя несколько недель того, как цепные псы Огая рыли носом землю в поисках хотя бы его следа, Осаму начал думать, что тот на самом деле не ищет его. Статус босса Мафии требовал безжалостного отношения к предателям, тем более что беглец спрыгнул с высочайшего поста, которого только можно было добиться, выше — только кожаное кресло с видом на Йокогаму. Но на самом деле Мори не старался найти его. Позволял бежать, покуда поводок тянется, но рано или поздно — он кончится, ошейник сдавит шею, и Дазая толкнет обратно, прямо в холодные «отцовские» объятия. Мафия — изнанка города, но в складках швов иногда прячутся люди и похуже. Те, чьи цели и методы не пересекаются ни с кем. Ни рай, ни ад, ни чистилище — лимб. Залечь на дно, когда ты мафиози — сложно, потому что ниже некуда. Но Дазай попытался. И до конца осознать, что сам Дазай — не самый конченый ублюдок в городе, ему помог Федор Достоевский. О нем мало что было известно, кроме имени. Ни способность, ни возраст. Когда Дазай попытался хоть что-то вынюхать про него, Федор сделал шаг навстречу сам. Осаму был удивлен тому, что в Йокогаме в принципе был православный храм, но зато место достаточно неприметное и непопулярное, что для Осаму означало безопасное — никто уж точно не станет искать такого прожженного атеиста, как Дазай, в христианской церкви. Среди немногочисленных прихожан Дазай не находил себе места — топтался возле алтаря, без интереса скользил взглядом по своду и иконам. Осаму ощутил подернувшиеся волоски на затылке ещё до того, как шепот достиг слуха: — Не оборачивайся. Иначе я убью тебя. Дазай поджимает губы и подергивает плечами. Шепчет в ответ: — Не выйдет. Моя способность аннулирует твою способность. — А пулю она аннулирует? Дазай не выдал своего смятения, а медленно повернул голову, оглядываясь назад с вызовом. — Ты, судя по всему, верующий человек. Здесь с моей головы волос не упадет. — Дазай намотал на палец собственную вьющуюся прядь. В этот момент Дазай впервые увидел Достоевского. Волосы, черные, будто вымазанные в нефти, ниспадали на белый мех. Белая кожа, однако, не придавала ему вид ходячего мертвеца — это была аристократичная бледность, подернутая синеватыми следами трудоголизма под глазами. — Твой японский оставляет желать лучшего. Ты говоришь по-английски? Федор прокашлялся, скрывая тень смущения, но ответил на английском: — Лучше, чем на японском. Я знаю, что ты пытался искать встречи со мной. Чего ты хочешь от меня? — Ничего. Знаешь… в Средние века разного рода изгнанники просили убежища в церквях.

***

Делить с Федором одну крышу было странно. Но Дазай это делал не из желания попасть под крылышко Достоевского — он сам может позаботиться о том, чтобы Мори не дотянулся до него своими щупальцами. Он скорее хотел скрасить свое время с в высшей мере любопытным человеком. Если Федора вообще можно было назвать человеком. Это даже будоражило. Как будто смотришься в кривое зеркало и гадаешь, искажено ли отражение само по себе или отражает его собственную неполноценность? Федор же рассматривал Дазая, как жучка под микроскопом — в его заставленной экранами комнате в углу обязательно светился один с камерами наблюдения в доме (скорее подвальном помещении, обставленном, как жилище), и ему доставляло извращенное удовольствие знать, что Дазай ест, пьет, как сидит за столом и в какой позе спит. Первые дни Федор не мог даже работать. Каждый раз, когда он закрывал глаза на секунду дольше, чем нужно, чтобы моргнуть, тело вспоминало первое прикосновение к Осаму — ощущалось, как казнь на электрическом стуле. Как сводило мышцу болезненной судорогой, только сводило другое, самое чувствительное, что было у Федора — мозг. Белый шум. Чистота. Религиозный экстаз, оргазм или героиновый приход — или все вместе, помноженное на собственную манию величия и подавляемое сексуальное влечение. То, как легкомысленно Дазай вынашивал этот великий дар, пугало и раздражало. То, как Дазай стремился к самоуничтожению, может, и на самом деле доказывало, что греховная по происхождению сущность одаренного противилась собственной возможности от греха очищать. В каждом их взаимодействии находилась попытка разгадать другого. На белую скатерть падала широкая тень — Осаму вертел колоду карт, пытался припомнить кое-какие способы эффектно их перетасовать. За спиной его горела единственно работающая в некоем подобии обеденной лампочка, создавая атмосферу одновременно жутковатую и интимную. Федор опустил иглу на пластинку, и патефон зашипел. Дазай не сильно разбирался в классической музыке, но отчего-то полагал, что Федор наверняка включил бы кого-то из соотечественников, и подумал, что зазвучал Прокофьев, но спрашивать не стал. — Скучаешь по родине? — Вопрос из ниоткуда и в никуда. — Нет, — было кратким ответом. Федор расположился по другой край стола. — На что играем, дорогой друг? — Хочешь наконец взять с меня арендную плату? — Дазай смеется. — Никак нет. Так ведь неинтересно без ставки. — Я ушел даже без заплечного мешка. Все, что я могу дать, — Дазай хлопает себя по плечам, — сидит перед тобой. Федор не уверен, сарказм ли он распознал или что-то, отдаленно напоминающее флирт, но выражение лица его смягчилось, и посмотрел он на Осаму с прищуром. — Не разбрасывайся словами. А что ты хочешь? — Придумаю после того, как выиграю. Федор вскинул брови, прикусил губу, но приступил к игре с привычным равнодушием. Когда Дазай вдруг решался перевести взгляд с собственных карт и стола на его лицо, по позвоночнику пробегался холодок, и Осаму невольно проверял, не забыл ли он случайно надеть штаны, или рубашку, или, того хуже, бинты. К психологическому давлению волей-неволей привыкаешь, когда работаешь с Огаем более десятка лет. Да не просто привыкаешь, а учишься давить в ответ. Дазай, однако ж, несмотря на свою браваду, проигрался. — Неплохо. — Федор не поскупился на комплимент противнику, да и они гораздо слаще, когда тот побежден. — Ты, я смотрю, не игрок, Осаму? Собственное имя резануло слух. Дазай скривился, как от рюмки водки без закуси, но фамильярность эту предпочел проигнорировать — хотя интеллект Достоевского не оставлял пространства для мысли, что Федор мог быть просто не осведомлен о правилах японского этикета. Все он знает, да только специально дергает ту струну, что звонче отзовется. Короткое воспоминание о сонном Чуе, что не всерьёз отбивался от утренних Дазаевских объятий, и об агрессивно-ласковом «`Саму» мелькнуло тоскливой тенью на его лице. — Не занесло ли в наши края тебя потому, что на родине карточные долги выбивают? — Лучшая защита — это нападение, и Дазаю было все равно, попал ли он куда-то этим тычком в небо или нет. — А, Федор Михайлович? Дазай мысленно возгордился тем, что выбил из Достоевского умиленный смешок — может, Федор и смеялся над тем, как японский акцент в английском языке коверкал его русское отчество, но явно был под впечатлением. — Если бы оно было так. Федор поднялся со стула — Дазай не дрогнул; он подошел, как хищник, подкрадывающийся к загнанной добыче — Дазай был непоколебим и проводил его скучающим взглядом. — «Дьявольское дарование»… — Федор тронул темный локон, и вдруг подумал, что если бы Дазай отрастил их, то получилась бы милая кудрявая копна. — Не слишком ли претенциозно? — Не претенциознее, чем «Крысы мертвого дома», знаешь… — Дазай пассивно-агрессивно улыбнулся. Федор хотел было коснуться его лица, но Дазай перехватил его за запястье, и Федор весь вздрогнул, непроизвольно сделав шаг назад. Осаму присвистнул. — Я заметил, как ты реагируешь на мою способность. Земля уходит у тебя из-под ног, — рука Дазая поползла выше, не чувствуя сопротивления, и переплела пальцы, — и чувствуешь себя без… — — Восхитительно. — …защит…ным. Дазай опешил, пытаясь угадать лукавство в словах Федора, но лицо его было даже не строго и не весело, а расслаблено. Дазай попытался выскользнуть пальцами из замка рук, но Достоевский сжал её, вдавливаясь в Дазаевы костяшки. Осаму явно не доставляло удовольствия то, как быстро они поменялись ролями — при том что Федор ставил себя в позицию искреннюю, а тем самым — уязвимую и подчиняющуюся, но именно тем и возвышенную. Федор благих намерений под этой искренностью, конечно, не имел. Дазаю хотелось забраться под кожу, растормошить пальцами червивую сердцевину и добраться до сути — какой бы она ни была. В спальне они оба ощущали себя будто бы не на своем месте, не в своем теле, потому что то, чем они занимались, по форме являлось сексом, но по содержанию больше походило на эксперимент в лабораторных условиях. И не разберешь, кто экспериментатор, а кто подопытная крыса. Дазай был напуган реакцией Федора на собственную способность настолько, насколько наслаждался ею — он нуждался в его руках, он просил, он почти что ластился, и это была не просто жажда человеческого касания. Достоевский вовсе не занимался никаким видом ласк — какое-то сплошное энергетическое донорство, и ради чего? Кратковременной вспышки удовольствия? Душевной близости, может быть? Чепуха. Но до тех пор, пока руки Дазая дарили эйфорию, он мог трогать Федора там, где хочет, иметь так, как хочет. Дазай не был физически жесток: он не шлепал, не душил — он ставил на колени, он вжимал лицом в подушку, он замедлялся или крепко сжимал чужой член, когда видел приближение оргазма. Обладателем этих белых рук был настолько черный человек, что подчас хотелось ненароком передавить ему сонную артерию. Он издевался, но поиздеваться мог и Федор, а вот его издевки уже не были так уж шутливы. Позволить Федору привязать себя к кровати — все равно, что разрешить слепому человеку выстрелить в яблоко на твоей голове. Это и БДСМ не назовешь — обмен властью в этих рамках предполагает правило SCC*, а ничего из того, что они делали, не было ни безопасно, ни разумно. Добровольно? До поры до времени. Дазай был ещё более великолепен, когда обездвижен, а наручники-то не игрушечные — врезаются острыми краями в запястья. Федор ведет острием кинжала по кадыку, дрожание которого не ускользает от его взгляда; марля расходится под лезвием, обнажает шею, рисует тонкую полоску, и кровяная роса выступает на поверхности. Дазай хмурится, мычит, «мы так не договаривались», — хочет сказать, но никаких договоренностей в этой спальне в помине не было. Его распаляет не столько Федор без рубашки, оседлавший его бедра, не столько контраст холодной стали с разгоряченной кожей, сколько азарт и риск — черт знает, что взбредет в голову Достоевскому, может, он сейчас перережет Дазаю глотку, и воссоединение с любимым другом произойдет раньше, чем планировалось. Это как перебегать дорогу, пока светофор отсчитывает последние секунды зеленого света, и в глубине души надеяться, что все-таки переедет. Кончики пальцев на ногах поджимаются, и адреналин бьет набатом в ушах. Дазай шумно дышит, но вдруг забывает, как, когда Федор плотно вжимает тыльную сторону лезвия к шее. — Страшно? Дазай скалится и поддается вперед — тупое ребро клинка натягивает кожу, но не режет, а тонет в складке. — Мечтай. Федор смеется, ударяет Дазая в щеку рукоятью — его голова отлетает, но удар не вызывает ничего, кроме усмешки. Достоевский берет его так, как Дазаю хочется. Стискивая его талию, он просто натягивает Осаму на себя, и тот забывается, теряет контроль и невпопад подмахивает бедрами. Они собираются, как и прежде, за тем же длинным обеденным столом. Федор всегда питался скудно, рацион его был почти монашеским — он не ел никакого мяса, и изысками его блюда не отличались. Но Осаму к своим пищевым привычкам он не приобщал, и напротив его тарелки с рыбным супом вполне могла стоять тарелка со стейком. И стакан виски. Обыкновенно после ужина они не расходились — перекидывались в карты или играли в шахматы. Не завидев в этот раз ни колоды, ни шахматной доски, Дазай повел бровью и спросил: — Сегодня не играем? — Я хотел предложить другую игру. Дазай заинтересованно наклоняется вперед, складывая подбородок на переплетенные руки. — Что за игра? Федор кладет револьвер на край стола и толчком отправляет его навстречу Осаму. — Слышал что-нибудь про русскую рулетку? Осаму усмехается, и Федор понимает, что спросил довольно глупую и очевидную вещь. — Это в моем стиле. Неужели ты так устал от меня? — Надеюсь на твою удачу. Но если не повезет, что ж — это часть игры. Я позабочусь о том, чтобы доставить твой труп прямиком в руки босса Мафии. Memento mori*, получается? — Ненавижу эту игру слов. — Дазай закатил глаза, вспомнив, что Мори посчитал достаточно остроумным назвать этим выражением рабочий чат исполнителей. — Я уж надеялся, что ты будешь долго плакать над моим бездыханным телом. Федор отвел взгляд в сторону. Сама идея потерять Дазая казалась пугающей и будоражащей одновременно. Самоубийством Дазай утвердил бы собственную греховность, попал бы в ад безоговорочно — туда, где место безбожникам и наложившим на себя руки. — Один выстрел? — Осаму крутит барабан. — Один. Прикладывает дуло к виску. Смотрит на Федора. Сглатывает. — Боишься? — Федор шепчет. — Не больше, чем ты. Дазай даже не жмурится, когда спускает курок. Федор невольно вздрагивает — на секунду промелькнувшая мысль, что сейчас пуля вышибет Осаму мозги и он свалится, как подорванное здание, наземь, бездыханный и медленно-медленно остывающий, заставила его привстать из-за стола, но не более. Сердце на мгновение остановилось и бешено заколотилось после, пропуская импульсы по всему телу. Каждая напряженная мышца в теле отозвалась тупой болью. — Мне не везет… — Дазай опускает револьвер со вздохом. Федор огибает стол, подходит — не подползает, а бросается, как кобра, к нему и гладит Осаму затылок, вплетая пальцы в каштановые завитки. Он выглядит растерянным; Федор наклоняется, кладет холодную руку на лицо Дазая и оставляет короткий, сухой поцелуй на виске. — Сантименты… — протягивает Дазай. — О чем ты думал, когда спускал курок? — Федор говорит, не выпуская лицо Дазая из рук. Он не сжимает, а гладит, но прикосновения его не ласковы. — О ком? Дазай призадумывается. В миллисекунды перед выстрелом в голове проносятся картинки, но они сжимаются до одной точки в пространстве — настолько маленькой, что едва ли её можно развернуть. Дазай не вспоминал своего детства, не вспоминал Мори, не вспоминал Порт или Йокогаму, не вспоминал перекошенные лица запытанных им до смерти людей. Слишком мало в его жизни было хороших воспоминаний, которые могли бы мелькать перед глазами в тот момент, когда Смерть заносит свою косу. Осаму поднимает взгляд вверх. — О друге. Достоевский молчит. Он обвивает ладонь Осаму, в которой был револьвер, обеими руками, и осторожно вытаскивает оружие. — Моя очередь. Федор приставляет револьвер к виску, дышит ровно и смотрит отрешенно — Дазай встает напротив него, чтобы в полной мере насладиться видом. — Какого знать, что врата Рая никогда перед тобой не откроются? Дазай на секунду представил, как вывалится револьвер из лишенной жизни руки Федора, если ему выпадет камора с пулей. Как он свалится Дазаю на руки. Осаму не найдет под кожей пульсирующей жилки. — Значит, увидимся в Аду. Возможно ли вообще убить Беса обычным выстрелом? Федор нажимает на спусковой крючок, не отрывая взгляд от Дазая. Эхо вторит щелчку, но выстрела не происходит. Достоевский прижимает револьвер к груди, что-то шепчет на русском и перекрещивается. Дазай цокает. — Не ваш день, Федор Михайлович. Федор усмехается и кладет револьвер на стол; Дазай обнимает его сзади и чувствует, как Федор вздрагивает от неожиданности, а затем вжимается в него спиной и расслабленно опускает плечи. Осаму наклоняется к его уху, почти прижимаясь губами к мочке: — Я ведь все равно уйду когда-нибудь. Не от жизни, от тебя. Федор кладет ладонь на его руку, что держит его за талию, и переплетает пальцы. — Я все равно убью тебя когда-нибудь, если ты не успеешь сделать это сам. Тот факт, что Дазай разложил Федора прямо на этом столе после этого разговора, сметая револьвер в сторону, делало происходящее ещё более безумным. Федор имел определенную странность — каким бы раскрепощенным, открытым, развратным он ни был с Дазаем, как бы он ни срывал с ним голос, впиваясь пальцами в ребро стола, по окончанию он всегда отчаянно старался как можно скорее прикрыть собственную наготу. Он брал рубашку, прижимая её к груди, или просто надевал свой плащ на плечи, и в черной ткани с меховым воротником на обнаженное тело Достоевский выглядел сошедшим с самых дорогих полотен. Его истощенное тело кратко содрогалось в послеоргазменной неге; ткань и придерживающая её ладонь едва ли могла укрыть маленькие отметины и следы зубов, расползающиеся красно-синим. Дазай уже видел Федора во всех позах, со всех ракурсов, он видел его больше, чем обнаженным: он видел его лицо, когда тот кончает, он видел его между своих ног — с раскрасневшимися щеками, припухшими губами, слюной, стекающей по подбородку. Бог, как известно, всемогущ и всевидящ, и едва ли перед ним можно таким образом разыграть праведность. От кого Федор так застенчиво пытался прикрыться, похоже, одному богу и известно. На следующий день Федор обнаружил Осаму сидящим на подоконнике и прокручивающим тот самый револьвер на пальце. Достоевский охлопал собственные внутренние карманы и удивился тому, как даже не заметил, что в какой-то момент Дазай его вытащил. Дазай не сразу обратил на него внимание — он был слишком занят тем, что задумчиво смотрел в окно. То была единственная комната, выходящая на поверхность — и вид отсюда, конечно, не был особенно привлекательным — лишь дорога, мусорный контейнер и соседний дом. Его телефон лежал возле ступни и настойчиво вибрировал, но Осаму игнорировал, похоже, очередной звонок. — Чему ты печалишься, ангел мой? — М? — Дазай поворачивается и не глядя отклоняет входящий вызов, будто был пойман на чем-то непристойном. — Как ты меня назвал? «Анугер»? — Ангел. Это неважно. — Федор подходит ближе и тянет руку к смартфону, но Дазай перехватывает его, не прекращая вращать револьвер на пальце. Федор хмыкает, когда экран снова подсвечивается. — Кто-то очень хочет с тобой связаться. — Кто-то опять напился. Входящий от «Слизняк» угасает через примерно пять гудков — терпения Чуи, как и всегда, надолго не хватает. Федор следит за подрагивающими ресницами Осаму, и видишь лишь смутную печать тоски, тщательно скрываемую под маской безразличия. — Чуя Накахара, — Федор произносит имя, и Дазай ведет бровью, перехватывая вращающийся револьвер за ствол. — Девятнадцать лет, невысокий рыжий юноша. Управляет гравитацией, однако не имеет контроля над полной формой своей способности. Вероятно, самый сильный эспер Портовой Мафии; был твоим напарником, и вашему дуэту молва дала прозвище «Двойной черный». Что-то упустил? Дазай прыснул и отвернулся к окну; Достоевский вытянул руки и сложил их на плечи Осаму, наваливаясь тому на спину. — Да. Он настоящая заноза в заднице. — Хочешь, я убью соседей, что мешают спать? — Ни слова не понял, что ты сказал. — Расскажи мне, может, легче станет? Осаму демонстративно закатил глаза, а затем сложил руки вместе в притворной мольбе. — О, простите меня, святой отец, ибо я согрешил… Федор руками ощутил дрожание груди Дазая от сдерживаемого смеха, и невольно ухмыльнулся сам, ткнувшись носом Осаму в затылок. Дазаю было удивительно, что даже таким его выходкам Достоевский почти что умилялся. Жаль, что не находил в себе достаточно самоиронии, чтобы посмеяться. Может, Достоевский действительно расшибал себе лоб перед иконами по его несчастную душу. Но приоткрыть завесу дальше, чем исполосованная кожа под бинтами, было выше сил Осаму. В конце концов, Дазая Осаму ему не нужно. Ему не нужно жеманности и манерности, не нужно его острого языка, не нужно шутовских суицидальных ужимок (как будто сквозь карикатуру никто не может разглядеть уродливую суть). Ему нужна душа Дазая, безусловно, но нужна на хирургическом столе. Ему нужен ум Дазая, подвижный и заточенный, как лезвие, но нужен для услаждения собственного. Ему нужен этот взгляд навылет, ему нужны глаза, те, что словно две чашки с кофейной гущей на дне, но только для того, чтобы смотреться в них, как в зеркало. Люби ближнего своего, как самого себя. Федор становился зависим от него, как будто зависимости от кофеина, адреналина и азартных игр ему было мало. Он обнимал Осаму со спины, вжимался носом в шею, обхватывал руками и покачивался медленно; и можно было даже подумать в такие моменты, что высовывает нос какая-то мнимая гармония. — Федор Михайлович, ну достаньте ж свой нательный крест хоть раз к месту, — Дазай отшучивается, и берет того за локоть, чуть отталкивая. — Я все-таки мужчина. — Так, да и не совсем. — К чему ты? — «Больше не человек», так называется твой дар? Дазай поежился. Как будто напоминанием о собственной бесчеловечности не было отражение в зеркале и зловещая тень наставника за спиной. — Отмолю за тебя грехи, если понадобится. — Федор складывает голову Осаму на спину. — Можешь попробовать, так я ж не верую. — Это ты зря. Кажется, в тот год это были последние слова, сказанные ими друг другу. Осаму, как и ожидалось, испарился так же легко, как появился — просто одним утром Федор не обнаружил и следов его присутствия, будто его никогда здесь не было. Будто его и не существовало никогда. Федор пытался согреться, но собственные ладони были холоднее предплечий. Это не был тактильный голод, хоть и исключить его нельзя, но это было ощущение собственной неполноценности; как люди с оторванной рукой ощущают фантомное присутствие конечности, которой больше нет. С Дазаем не было ни преступления, ни наказания — была амнистия. Забвение. Очищение. По изображению Осаму в его голове пошла широкая трещина, рассекая его лицо пополам.