О желаниях в отражениях

Они не знают, кто доставил им это зеркало, огромное и закрытое, покрытое пыльной тканью и надписью на ней, будто сделанной впопыхах: проклятие. Это зеркало назвали проклятием, и они могут понять почему. Чхон Мён не был первым, кто посмотрел в него, второе поколение были теми, кто получили его и принесли внутрь, проверив. Первое поколение и старейшины назвали его интересным, хотя лидер секты выглядел печальным, а глава финансов посмотрел единожды, прежде чем отойти и избегать зеркало по длинной дуге. (Чхон Мёну стоило поступить также.) Третье же поколение застревало на нём дольше и меньше всех остальных, в зависимости от человека. Тан Сосо — та, кто предпочла стоять перед зеркалом, пока её не увёл монах Шаолинь, что становился серьёзным перед зеркалом, не глядя в него. Пять Мечей — это другая история. Это Чо Голь, который отступил на шаг и, ничего не говоря, отошёл подальше, выглядя разочарованным; это Юн Чжон и то, как его дыхание прервалось на мгновение, который видел нечто, делало его лицо столь уязвимым, что не было того, кто бы считал себя достаточно смелым, чтобы увести его (это снова делает Хэ Ён, закрыв собственные глаза и прилагая силы, чтобы увести его); это Пэк Чон, который выглядел не слишком довольным тем, что видел, пока не фыркал, как их личный дьявол, и не уходил; это Ю Исоль, которая осторожно прикасалась к поверхности зеркала, и видела того, чьё лицо, как она считала, забыла. Чхон Мён же… был пустым. Чхон Мён — это их Божественный Дракон, их Бешенный Пёс, их благодетель и мучитель в одном лице; он громкий, грозный, дикий, неуправляемый и непостижимый; он много кто, а его присутствие и дела настолько велики, что любой другой чувствует себя маленьким рядом с ним, когда он рядом; и в нём нет ничего от тихого. Он яркий и обжигающий, как само солнце, и в нём нет ничего от того тёмного и ползучего ощущения, когда они видят Чхон Мёна перед зеркалом, застывшего и бледного, больше похожего на каменную статую или затерянного призрака, чем на того бандитского младшего, к которому они привыкли. Чхон Мён не касается зеркала, не говорит с ним и не уходит от него. Он застывает и смотрит, не моргая, не шевелясь, казалось бы, не дыша. Это долгие мгновения, похожие на вечность; тени уходящего солнца оглушительны в том, насколько длиннее чертит тени и сгущает краски, есть ощущение чего-то искажённого, чего-то неправильного, и Чхон Мён — в середине этого. Неправильная тишина и неправильный момент. Чхон Мён не обнадёживается, как одни, не разочаровывается, как другие, и не скорбит, как третьи. Чхон Мён только усмехается, самым худшим смешком, который, кто-либо слышал: исковерканным, безобразным, скверным. — Какое жестокое зеркало, — замечает Чхон Мён, и его голос полон чего-то, что им недоступно. Есть секунда между тем, как их самый младший и самый великий член секты говорит это, и есть вторая секунда, в которой зеркало разбивается, а рука Чхон Мёна в крови; такого же оттенка, как его глаза, вместо розового на солнце.

(Он видит недостижимую мечту за холодной поверхностью серебра. Они живы, все они, он стоит между своим сахёнгом, своими саджэ, и он видит, как Тан Бо появляется из ниоткуда, чтобы упасть ему на плечи. Он хочет разбить это. Они постарели, все они, у него самого седые волосы и отсутствующая рука, и он может видеть своих детей, он может видеть двадцать третье поколение, он может видеть, что они все сильны и счастливы. Он хочет стать частью этого. Они великолепны, все они, и нет ничего, чего бы он не отдал за то, чтобы мираж стал правдой. Его рука в крови, а зеркало разбито, потому что он знает, что если бы потратил на это хоть ещё один миг, то не смог бы перестать смотреть.)