я все еще так скучаю

у цзинлю ее имя отзывается болью в ушах и по сей день. она бы предпочла забыть — но не ненавидит; предпочла бы забыть — но не может. перед глазами пеленою ее светлые сиреневатые волосы и мягкие-мягкие уши. улыбка, новая бутылка вина в руках. ее длинные ресницы, прищур, когда смеется. это всегда выглядело красивым. цзинлю все помнит — помнит ее мягкие-мягкие руки, так ненавязчиво и легко касающиеся ребер — байхэн всегда с ней аккуратна, знает потому что, что цзинлю и уебать ей может. но цзинлю в свою очередь всегда все понимала — ей никогда в жизни не поднять руку на байхэн, что бы она не сделала. даже если будет пересчитывать ребра, жарко дыша в шею — цзинлю в ответ дергается и старательно делает вид, что не краснеет, и что ей совсем похуй. для байхэн такое было обычной рутиной — даже цзинлю со временем привыкла. и сама не понимает, как привыкла к тому, что ее лапает ее лучшая подруга. но это же, вроде, нормально? цзинлю тогда совсем ничего не понимала, потому и держала все в себе, не смея ответить на чужие касания. сама не делала ничего никогда, никак не прижималась потеснее к байхэн; а мечтала быть согретой ее руками, мечтала гладить ее уши и хвост. засыпать у нее на коленях. пить по вечерам вино с ней на пару. байхэн всегда так аккуратно брала ее за руку и гладила большим пальцем ладонь. сама всегда устраивалась по-теснее на тощих, вымученных коленях цзинлю и, сука, так талантливо засыпала. а цзинлю как дура, еще два часа сидела без движения, лишь бы не разбудить; а все-таки робко поправляла, гладив, ее мягкие пряди волос, смахивала ресницы с щек. так была наивна и глупа, что аж лыбиться малахольненько начинала временами, когда байхэн умудрялась ну прямо-таки феерически мило засыпать. и лучше бы байхэн не видела никогда, как она улыбается, думалось тогда цзинлю. а сейчас с застывающими слезами на глазах сидит и думает лишь о том, какой же дурой была. но это и не мешало вовсе байхэн полюбить ее. почему же? почему из всех на свете тебе, байхэн, надо было выбрать именно цзинлю? лишь для того, чтобы ее эфемерные руки жглись огнем пламенным на мертво-ледяной коже. вспоминались во снах и наяву, не способные выветриться. для того, чтобы ее нежный полушепот оглушительно звенел в ушах. чтобы цзинлю точно сошла с ума. близость. единственное, что цзинлю тогда чувствовала. и, наверное, единственное чувство, которое она никогда не забудет. ни с кем и никогда она не делила ничего общего, если не с байхэн. она была у цзинлю первой и единственной. цзинлю помнит свои горевшие губы, свое натуральное удивление, когда почувствовала ее мягкие губы на своих впервые. — тресни мне, если хочешь, — байхэн и так знает, что цзинлю никогда. — не могу. — а хочешь? — нет, — байхэн снова наклоняется. она будто напугана, но делает вид, что это не так. гладит еще более напуганную неизвестностью цзинлю по щекам и до того проникновенно смотрит в глаза, что цзинлю аж чувствует, как ее нос начинает краснеть. у цзинлю первый, и она прекрасно об этом знает. байхэн не торопится, чтоб цзинлю умудрилась вникнуть. приобнимает, гладит сведенные лопатки — цзинлю все еще отвечает ей кривовато и напряженно опускается на локти — позволяет байхэн на себя облокотиться. а после и вовсе сваливается. и байхэн, разумеется, вместе с ней. тогда-то цзинлю и начала понимать, что она дура. но и наверстывала уже не она, хотя очень хотела. байхэн делает все за нее. снова. цзинлю и тоской и стыдом вспоминает о касаниях на теле, жарких выдохах и ее холодных пальцах. о том, как тогда краснела и ныла. как тогда предстала перед байхэн. настолько слабой и хрупкой, будто сломленной. но перед байхэн это уже не кажется настолько постыдным, что цзинлю ебется впервые. байхэн чмокает ее влажно в щеку и шепчет на ухо, что цзинлю очень красивая. цзинлю лишь по привычке молча ее обнимает и молча возбуждается, когда она руками залезает на соски. будто бы ненавязчиво. но цзинлю чувствует, как они начинают зудить, явно прося о большем. цзинлю повторяет имя байхэн и перехватывает ее руки своей. байхэн ничего ей не говорит, но цзинлю знает, чего она хочет. близость. прямо сейчас, прямо с байхэн. как цзинлю и мечтала. но цзинлю пугается — как будто она не готова. как бы не хотела быть ее, но не может успокоиться и принять. цзинлю впервые боится. впервые не уверена. но байхэн так нежно и приветливо улыбается ей, склонив голову набок, что, казалось бы, пресловутая ледышка вместо сердца в груди цзинлю, переплетенная инеевыми артериями, восторженно трепещет и трещит по швам. лед колется, титаник-таки проколол айсберг насквозь. цзинлю отпускает ее руки. и сама начинает раздеваться. — у меня больше, — смеется байхэн, облизывая твердый небольшой сосок цзинлю, в ответ ей решившей-таки открыть рот, за что стыдится до сих пор. цзинлю простанывает полупошло и съеживается вся. податливо ерзает и уже привычно, так изученно краснеет. байхэн смеется в ответ — ее это явно умиляет. а цзинлю стыдится себя за столь бурную реакцию на столь пустяковое действие — просто байхэн чудом умудряется делать простые вещи буквально необыкновенными — наполнять свои, как она говорит, простые касания сахарной приятной теплотой. такой концентрированной любовью, чтобы цзинлю тянулась к ней, мечтая почувствовать хоть палец ее на своем теле. мечтает целовать ей ноги, пародируя вероисповедание. — байхэн… — цзинлю не может даже в глаза ей взглянуть от стыда, а все-таки жмется к ней ближе — байхэн ее согреет. байхэн ее точно полюбит такой, какая есть. — подожди, это как-то… — ты не похожа на лед, — шепчет ей байхэн прямо в левое ухо — и цзинлю автоматически вздрагивает, и руки ее, пытавшиеся придержать чужие, сжимаются почти что до хруста. цзинлю, конечно, извиняется и, убирая руки моментально за спину, как-то неуверенно тянется к губам байхэн, лишь бы выцеловать прощение. цзинлю совсем забывает, что байхэн ей тогда сказала. цзинлю стонет и, рот пытаясь рукою прикрыть, боится поддаться — ноги держит сведенными вместе. так отчетливо. спустя столько мучительных долгих лет, спустя столько страданий, забытие в маре, цзинлю все же помнит как наяву ее первый пробный толчок внутри. и прелюдии не были так важны — цзинлю помнит, как наивно предательски сжалась и выдохнула — помнит, как байхэн неспеша вводила второй. как давила на нее, как цзинлю под ней выгибалась. орать не хотелось, даже если болело — цзинлю не плакала, держалась стойко. выдохнув, сжимала простыни под собой, пока байхэн упорно твердила, чтобы цзинлю ее обняла. еще цзинлю припоминает, что лизала ей, и исподтишка гладила хвост, потому что просто так его коснуться стеснялась. он был мягким, пушистым на ощупь — у цзинлю тогда чуть крышу не снесло. они запивали обоюдный оргазм вином, много целовались. смеялась байхэн, цзинлю старалась не подавиться тогдашней искренней улыбкой до ушей. кажется, что тогда цзинлю была по-настоящему счастлива. когда байхэн раздвигала ей ноги и обжигала выдохами клитор — когда цзинлю от этого заводилась и начинала дрожать. когда байхэн гладила ее из-за спины руками после неудавшегося массажа, цзинлю сама непроизвольно жалась к ней поближе и улыбалась. как никогда, была рада. когда байхэн держала ее ноги и предлагала подрочить самой себе, а цзинлю, как дура, отказывалась. а сейчас она готова на все — на любые, даже самые страшные унижения, лишь бы байхэн еще раз коснулась ее губ. цзинлю бы круглосуточно перед нею ноги раздвигала, не ныла бы, что не может кончать, слизывала бы вино с ее подбородка и ерзала бы на намоченных простынях. и тогда все было другим — цзинлю казалось, что в мире нет ничего, что могло бы разрушить ее мир. ее счастье. но сейчас она тоскливо сидит себе и вспоминает, как байхэн была внутри. как тремя пальцами растягивала ее, целовала ключицы и ныкалась носом в ямке меж грудей. как вились на ее языке слова о том, какие же у цзинлю тощие выпирающие ребра. и еще просила, чтобы цзинлю ее не пинала во сне. цзинлю спала с ней в обнимку и тихонечко плакала в подушку. байхэн мокро целовала ее в лоб и зажимала в своей шее так сильно, что цзинлю порой переставало хватать воздуха в легких. цзинлю кусала ее нежную, мягкую кожу во сне случайно, а байхэн только смеялась с утра — ну мало ли кошмарики замучали. и то, как солнечный свет освещал ее милое лицо, и как уши поднималась вверх, цзинлю не забудет до самой смерти. пока не отправится к ней, о чем цзинлю, признаться честно, мечтает. потому что ее мягкие волосы — утопия. потому что цзинлю теперь бы ни на что не скупилась — ни на эмоции, ни на нежность — она б разревелась и целовала байхэн, пока у нее не остановились бы слезы. а байхэн бы молча гладила ее по голове и шептала на ухо приятные вещи, как она любила. всегда любила напоминать цзинлю, что у нее потрясающие глаза. сейчас цзинлю бы, честно, в это поверила и перестала бы носить повязку. в кой-то веки сама бы трахнула байхэн и устало бы легла на нее, будучи на грани. и байхэн бы сама довела ее каким-то своим неебическим способом. так, чтоб у цзинлю мандраж не сходил после. чтобы цзинлю дрожащими руками обнимала бы ее, целовала в губы и ревела, улыбаясь. потому что больше цзинлю никого так не полюбит, как ее. потому что для цзинлю больше никого нет — потому что перед глазами все так же маячит ее божественный образ вдалеке, отчего все остальные расплываются, становятся нечеткими. цзинлю видит ее везде, и за повязкой ее на глазах скапливаются одинокие слезы. и в этот момент она одними губами проговаривает вновь и вновь свое мучительное настоявшееся, будто на пропеве, «я все еще так скучаю».