I'm so tired, sheep are counting me No more struggle, no more energy No more patient, you can write that down It's all too crazy and I'm not sticking round Fog Lake – I'm so tired
“У каждого действия есть противодействие” – гласит всем известный закон. Последствия неминуемы, зачастую долгоиграющи, почти всегда непредсказуемы. И они не проходят бесследно.***
— Итак, мистер Анкунин, как вы себя чувствуете? Каждый понедельник начинался с этой фразы, помогающей вспомнить, что сегодня именно понедельник. Очередной. Сколько их ещё впереди? Вот таких – проведённых взаперти… Дежурный вопрос без какого-либо намёка на заинтересованность вызвал раздражение. Всегда вызывал. Правда, в самый первый раз оно было острым и злым, а вот в сто пятьдесят первый – едва зудящим. Астарион утомлённо поморщился и выдал такой же дежурный ответ – сто пятьдесят первый по счёту: — Вам виднее, док. Доктор Ратх, смуглый мужчина в белом халате практикующего психиатра, сидящий напротив него, прищурился, будто в кои-то веки решил присмотреться к пациенту. Но, очевидно, не найдя, за что зацепиться, продолжил дальше по списку: — Замечаете ли вы улучшения в своём состоянии? Какой-то прогресс? Скрестив руки на груди, Астарион откинулся на спинку потёртого кресла, закатил глаза к потолку и прислушался к сигналам своего тела. Усталость давила на виски зарождающейся головной болью. Внутри не ощущалось ни сил, ни желаний что-либо делать. И если бы было возможно просто замереть, перестать двигаться и постепенно исчезнуть – он не раздумывая поступил именно так. Дематериализовался. — Ответ тот же. Вам виднее, — пожал плечами Астарион, решив, что описывать своё эмоциональное истощение он не в настроении. Не ведясь на скупые комментарии пациента, экзекуцию Ратх, как настоящий профессионал своего дела, не прерывал: — Прошло достаточно времени с начала вашего лечения. Неужели вы не чувствуете подвижек? — А я думал, что это ваша обязанность – подмечать изменения, происходящие со мной… — Астарион цыкнул сквозь зубы – жалкая пародия на то, как когда-то умел огрызаться. Его выпад совершенно не смутил врача. — Так и есть. Но смысл ещё и в том, чтобы проговаривать проблемы, делиться переживаниями или же успехами. Вы находитесь на лечении почти три года – хорошо бы нам с вами уже сдвинуться с мёртвой точки, — покачал головой Ратх и, не ожидая никакого ответа, уткнулся в планшет, внося запись и при этом не прерывая беседу: — Однако я вижу, что вы и сегодня не расположены к откровениям. Что ж… Тогда давайте перейдём от общего к частному. Как обстоят дела с навязчивыми мыслями, кошмарами? От прозвучавшего вопроса воспалённые недосыпом веки зачесались будто бы изнутри. Поборов желание растереть глаза, Астарион тяжело вздохнул, мечтая лишь об одном – чтобы пытка вопросами скорее закончилась. Но для этого необходимо было прекратить ёрничать. Что он в конце концов и сделал, кратко обозначив: — Снова началось. Я боюсь засыпать из-за них. Поэтому почти не сплю уже около трёх дней. Обманывать Ратха насчёт этого было бессмысленно. Рано или поздно анализы всё равно выдадут очередной сбой в организме и рассекретят его состояние, поэтому Астарион прямо признал наличие вновь нависшей над ним беды, которая, как по расписанию, навещала его с началом весны. — Насильная депривация сна чревата, вы же знаете, — отвлёкшись от записей, доктор вновь прошёлся по нему взглядом, в котором не было ни толики сопереживания. Астарион привык к подобному отношению. За время лечения он не раз становился свидетелем тому, как постепенно испарялась эмпатия у персонала. Видимо, в этом отчасти и крылся их профессионализм. Те, кто не мог избавиться от этого чувства – быстро сгорали, а на их место приходили другие, способные задушить в себе ненужную жалость к посторонним и делать свою работу без оглядки на сантименты. — Пропишу вам новый курс снотворного. После десяти месяцев перерыва лучше снова повторить, раз проблема всё ещё присутствует. И будьте любезны его придерживаться, — закончил свою мысль Ратх, подытожив её росчерком у себя в планшете. Перспектива вновь стать уязвимым ко сну из-за очередной порции ненавистных препаратов ожидаемо не вызвала радости. Конечно, в большинстве случаев эти таблетки вырубали сознание до черноты, но иногда провоцировали особо яркие видения. А предыдущий курс, завершившийся в прошлом мае, расшатал нервную систему Астариона лишь сильнее. Однако от протестов он воздержался. — Как скажете. Могу идти? — Астарион поднялся со своего места, оправил заломы на больничной серой пижаме, которую он не успел сменить перед утренним понедельничным осмотром, и принял выжидающую позу “руки в боки”. — Если вам не о чем больше сообщить, конечно. Не буду задерживать. И надеюсь, к следующему понедельнику вы будете более разговорчивы. Помните, тут вам хотят помочь. Доктор Ратх встал следом и, подойдя к двери, открыл её, приглашая больного на выход. За ней уже поджидал дежурный санитар-стажёр, имя которого Астариону было неизвестно. И не интересно. Все фельдшеры для него имели одно лицо – нетерпеливо-негодующее. — Быстро с тобой разобрались, — хмыкнул санитар и потянулся к локтю пациента, но был прерван громким: “Не трогай меня!” Ощетинившись и ссутулившись в желании избежать чуждых ему прикосновений, Астарион отшатнулся к стене коридора. Любые посторонние касания были для него подобны разряду электрошокера. — Да не ори ты так! Я уже в курсе, что ты у нас принцесса-недотрога, — почти издевательски бросил стажёр, но под строгим взглядом придержавшего дверь доктора Ратха руку всё же опустил и скомандовал: — Бегом в палату – приведи себя в порядок. До завтрака десять минут. Астарион вновь не стал пререкаться. Непослушание, изредка проскальзывающее в его поведении, всё же уменьшилось в размерах с тех пор, как он загремел сюда. Сопротивление и споры не имели смысла. Как не имело смысла и всё прочее, оставшееся за стенами этой психиатрической лечебницы. Привычный мир был давно и безвозвратно потерян. Удаляясь от кабинета, он получил в спину ещё одно пренебрежительное напутствие от санитара, но даже не обернулся – лишь прибавил шагу, желая как можно скорее оказаться в своей палате и побыть в одиночестве те заветные десять минут, что были ему отмерены. Казённая обитель встретила Астариона привычным холодом. Мёрз он постоянно, вне зависимости от места и несмотря на то, что зимние сквозняки уже сменились робкой мартовской оттепелью, а за зарешёченными окнами больницы всё чаще слышалось пение птиц. Даже в самую знойную пору ему не удавалось согреть рук, словно холод шёл изнутри. Из той темноты, что никак не оставляла его в покое. Затворив за собой дверь, которая запиралась только с внешней стороны, он привалился к ней спиной, спрятал лицо в ладони и прикрыл глаза. Это был его бессознательный ритуал, помогающий собраться и прожить очередной день в этом дурдоме, не сделавшись ещё более сумасшедшим. Принятие происходящего стало частью рутины, ведь с наступлением лета Астарион готовился встретить здесь свой третий год заточения. Пусть не тюремного, но от этого не менее тяжёлого. — Будь ты проклят, — прошептал он в переплетённые пальцы. — Будь ты проклят за всё, что сделал и продолжаешь делать со мной, даже лёжа в могиле. Резкая судорога, вызванная воспоминаниями, свела руки в запястьях, спустилась к локтям, оттуда вскарабкалась на плечи, с силой на них надавив, а затем россыпью мерзких мурашек сползла к старым шрамам на спине, забиваясь под лопатки. Заставила Астариона выпрямиться, словно он вновь услышал это ужасное: “Не смей сутулиться, мальчик!” из уст чудовища-Касадора – его приёмного отца. Убитого им почти три года назад, но засевшего занозой в переломанном разуме. Оставившего на Астарионе неизлечимые отметины внутри и снаружи. — Дерьмо… — Он сипло выругался, прикусил фалангу большого пальца и зажмурился крепче, старательно подменяя один флэшбэк другим. Воскрешая перед внутренним взором тот самый миг, где Касадор умирал под его рукой. Астарион запомнил эти секунды агонии на всю жизнь, сохранив последний выдох ублюдка глубоко в памяти и, когда становилось особенно нервно и страшно, доставал это воспоминание, как затертую фотокарточку с подписью даты и места событий на обороте, и любовался… — Однажды я освобожусь от тебя, мразь… — поборов приступ, он вздохнул чуть свободнее и повторил вновь: — Я освобожусь. Но эти слова были ложью. Ведь даже если когда-нибудь Астариону удастся справиться со своим недугом, из психиатрической лечебницы его тут же транспортируют в тюрьму, где за совершённое убийство ему предстоит провести энное количество лет в зависимости от решения суда. За решётку Астариону не хотелось, поэтому ему оставалось лишь смириться с предложенными условиями: с жизнью в психушке и с принудительным лечением всех его ментальных дефектов, заработанных благодаря проклятому приёмному родителю... Уединение, которое должно было продлиться ещё как минимум минут пять, было нарушено стуком в дверь. — Эй, приятель, на завтрак идёшь? — прозвучало снаружи. Голос принадлежал неунывающему мужчине с тяжёлым биполярным расстройством, Гейлу Декариосу, обитающему в этих стенах уже шестой год. Их палаты располагались рядом, и как только Гейл прознал про нового соседа, сразу же попытался с ним сдружиться. Однако маниакальная приветливая настойчивость Декариоса, сменяемая таким же маниакальным, но уже депрессивным и околосуицидальным состоянием, бесила. Астарион не искал здесь ни приятелей, ни поддержки. Всем видом показывал, что приближаться к нему не следует. Но разве местному контингенту это объяснишь? В частности, Гейлу… — А куда я денусь? — почти прорычал он в ответ, надеясь, что отсутствие любезности в интонации подскажет внезапному собеседнику, что лучше этот разговор не развивать. — Тогда я подожду тебя! — радостно воскликнул Декариос, разрушая тем самым все чаяния Астариона на возможность побыть в тишине. Что ж, с этим тоже приходилось мириться. Понятие личного пространства в психушке представлялось крайне размыто. Начиная с незапираемых изнутри дверей и заканчивая расписанием, в котором даже тихий час редко когда сулил должный покой и изоляцию от докучливых личностей. Конечно, всегда оставался вариант прикинуться буйным и угодить на пару суток в “мягкую комнату”, но Астарион плохо переносил обязательные в этом случае уколы галоперидола, и поэтому, после нескольких срывов в первые недели пребывания здесь, старался не провоцировать врачей на подобные крайние меры в свой адрес. — Стой где стоишь, Декариос, и не смей вламываться, — назидательно буркнул он в косяк, прекрасно зная, что Гейл может без спроса сунуться в палату, и поспешил к прикроватной тумбочке, где хранились его небогатые пожитки. Сменив пижаму на повседневную робу, отличавшуюся от комплекта для сна разве что названием, Астарион замер посреди комнаты на пару секунд, чтобы окончательно принять наступивший новый день. День, в течение которого ничего не изменится, не сдвинется, не шелохнётся. Всё останется по-прежнему. И под конец которого он будет ещё более истощён. Но то настигнет его лишь вечером, до которого нужно дожить. Выдохнув наружу сквозьзубое ругательство, Астарион обречённо распахнул дверь, хмуро приветствуя этот безликий понедельник, а заодно и докучливого соседа. Встретивший за порогом Гейл тут же утопил его в однобокой дискуссии, поддерживать которую Астарион не имел желания. Погружённый в собственные мысли, он спрятался там от чужих слов и не заметил, как они добрались до столовой, в которой к этому моменту уже было людно и очень шумно. У одного из столов привычно спорили яркая представительница импульсивного расстройства Лаэзель Клиир и её оппонент – Дженевель Холилив, чаще предпочитающая именовать себя Шэдоухарт, пациентка с диссоциативным нарушением идентичности и частичной амнезией. Выяснять причину их очередной перепалки Астарион даже не собирался – не поделить они могли что угодно, включая воздух в помещении. Однако противостояние этих барышень всегда разбавляло серую плоскость дней, добавляя огоньку в здешнее мироздание. Чуть поодаль расположился Уилл Рейвенгард, не отнимающий рук ото лба – опять прикрывал видимые лишь ему одному рога, из-за которых он и оказался в лечебнице, и до сих пор искренне не понимал, почему его записали в психи. Вот только эти самые эфемерные рога не мешали ему принимать участия в ежемесячном конкурсе танцев, где Уилл с завидным постоянством брал первенство. Может, потому что и правда неплохо двигался. А может, потому что кроме него в участники по всей клинике набиралось два с половиной калеки. Напротив Рейвенгарда жадно поедала свой завтрак Карлах Клифгейт – девушка мощного телосложения, с головы до ног испещрённая старыми рубцами-ожогами и истерично боявшаяся самовоспламениться из-за травмы прошлого, без сомнений связанной с пожаром. Обсессивно-компульсивное расстройство, в той или иной степени присущее почти всем местным жителям, отпечаталось на ней наиболее сильно, вынуждая Карлах поминутно дёргаться, подскакивать на месте и размахивать руками. Она убеждала окружающих, что эти телодвижения необходимы как раз для того, чтобы не позволить ей сгореть заживо. Астарион же был уверен в том, что покоя ей не давал её собственный разум. В общем, всё было как обычно. А чего он хотел? Ожидания давно себя исчерпали. Картина нынешней реальности была скупа на события, строгое расписание лечебницы сводило возможную вариативность практически к нулю. И этот распорядок Астарион уже выучил на зубок. Подъём. За отведённый под пробуждение час всем больным необходимо было успеть одеться, умыться, привести себя в порядок и сдать анализы натощак, если этого требовали санитары. Кроме того, по понедельникам проводился приём психиатра – единственное постоянное отличие начала этого дня от вереницы прочих. Завтрак. Комкообразная каша да пригоршня таблеток, половиной из которых были дешёвые ингибиторы и транквилизаторы. Другой половиной – плацебо. Городская психушка не могла разжиться чем-то более-менее направленным, и её узникам приходилось глотать то, что им давали. А если они противились и начинали бунтовать – получали укол пирогенала, ещё имевшегося в закромах больницы в качестве порицательного элемента, и тут же переставали выражать протесты. После – обход врачей, часовая прогулка на свежем воздухе или же свободное время для творчества, в которое каждый обязан был выбрать себе род деятельности. Если упрощённо: делай, что хочешь, но не выходи из комнаты, в которую тебя привели, в течение двух часов. Повезёт, если поместят в класс по лепке или в аудиторию для рисования. Но уж если день с самого начала не задался и ты опоздал к распределению, тебе предстоит испытание музыкальным кружком с пытками флейтой и расстроенным пианино. Поэтому, чтобы иметь хоть какую-то иллюзию выбора, Астарион всегда старался завтракать как можно быстрее. Если вообще притрагивался к своей еде... Далее подкрадывался обед, наравне с завтраком не предлагавший ничего сверхъестественно-вкусного: на первое – пресный суп, на второе – что-то отдалённо напоминающее мясо с бесцветным гарниром и вновь таблетки, но на этот раз обычные витамины. Многие больные пропускали трапезу, задерживаясь в кружках. Так же делал и Астарион. Он вообще ел очень редко – за неполные три года в клинике потерял почти четверть своего былого веса и восполнять эту потерю не стремился. Послеобеденный тихий час, в течение которого Астарион почти никогда не смыкал глаз, пролетал достаточно быстро. Спасением служило чтение, которому, к сожалению, часто мешали шумы из-за стены: Гейл тоже предпочитал не спать, устраивая в своей палате несанкционированные собрания по совершенно различным поводам. Однако обычно веселье долго не длилось – многоголосные сборища быстро обнаруживали и разгоняли санитары. А затем, вслед за невзрачным полдником, наступало время осознанности. Больных разводили по аудиториям для бесед, проводили терапию в группах, куда часто приглашали начинающих психиатров, готовых часами говорить в пустоту без каких-либо требований, довольствуясь возможностью расширить своё портфолио и попрактиковаться на реальных психбольных. На подобных сессиях Астариону редко уделяли внимание, так как разговорчивым, и уж тем более буйным он не был. Оттого спросом не пользовался. Оно и хорошо. Он ненавидел, когда его доставали вопросами о былой жизни, которую он мечтал позабыть. Но никак не мог. Завершающий день ужин вопреки остальным приёмам пищи почти всегда предлагал своеобразный шведский стол. Можно было выбрать то, чего тебе хочется больше – разваренных макарон со странным соусом или же обжаренных до черноты овощей. Но Астариону всегда было всё равно, и тарелку он брал лишь для вида, впоследствии отдавая свою порцию первому, кто попросит. Просила в основном Карлах. Финальным свистком служил отбой с предварительным пересчётом поголовья больных и глотанием ими пилюль перед сном. Тут-то и наступало самое сложное. Почти каждая ночь с приходом весны являлась для Астариона пыткой. Ему предстояло тяжёлое сражение с усталостью, в котором желательно было выиграть, дабы не промучаться в делирии кошмаров до нового утра. Вот и вся нехитрая схема. Просто, доступно, легко запомнить. Он научился циркулировать в этом замкнутом круге и, в отличие от многих других здешних постояльцев, почти смирился со своим пребыванием тут. В конце концов, психушка куда лучше тюрьмы, куда Астарион мог угодить с лёгкостью, но из-за своего сломанного душевного состояния был направлен в эту богадельню. К тому же, идти ему всё равно было некуда, а за стенами клиники его ничего не ждало. И он научился не ждать ничего в ответ. Но нынешний понедельник принёс с собой сюрприз – очередного больничного пленника. В завтрак, что было крайне неожиданно. Обычно новые жильцы появлялись здесь по выходным и ближе к вечеру. Взяв свою порцию, к которой не планировал притрагиваться даже взглядом, Астарион занял пустующий столик и уже приготовился делать вид, что запивает заготовленные для него таблетки водянистым апельсиновым соком, когда внезапный истошный крик сотряс стены лечебницы. Ему тут же завторили всхлипы растревоженных психбольных. Кто-то принялся прятаться под скамью, кто-то прижался к сидящему поблизости соседу и задрожал. Но большинство – более-менее вменяемое, – навострило уши и жадно вперило глаза в настежь распахнутые двери столовой, соседствующей с коридором, ведущим к воле. — Пустите, сукины дети! Уберите руки! Иначе я выпотрошу каждого! Кожу живьём сниму! — эхом разнеслось по больнице. Нецензурная брань приближалась, вот-вот готовясь обозначиться телесно. Астарион замер со стаканом сока в руках. Дежурившие в столовой санитары, как один, ринулись на подмогу, загородив дверной проём размашистыми спинами. Но даже сквозь эту живую баррикаду ему удалось разглядеть ту, которую, скрутив ей руки за спиной, вели в направлении абсолютно понятном – в карцер. В мягкую комнату. Она появилась в фокусе его взгляда не более чем на секунду, однако этого времени хватило, чтобы рассмотреть бьющуюся в истерике девушку. Небрежно-длинная светлая чёлка, упавшая на лоб, не смогла перекрыть осатаневший взгляд до прозрачности голубых глаз. Усыпанный веснушками нос кривился морщинами из-за оскала. Впалые щеки были перемазаны кровью. Её ли, понять было невозможно, потому что неизвестная, конвоируемая двумя крепкими фельдшерами, постоянно вертелась, вырывалась, рычала, заходилась кашлем. Как бешеная собака плевалась пеной и не переставала кричать, проклиная весь свет. Такая сильная. Такая слабая. Такая невменяемая. — Не завидую её соседу, — возникший рядом с ним Гейл напряжённо фыркнул, заставив Астариона очнуться и податься в сторону. — Видимо, тяжёлый случай. Но, как говорится, к чему тоска, раз гибель всем предрешена. Мрачную фразу Декариос закончил не к месту весёлым хихиканьем. — Ближайшее время у неё в соседях будут разве что стены из поролона, — зачем-то ответил ему Астарион и, наблюдая за засуетившимися работниками больницы, привычным движением закопал пёстрые пилюли в несъедобного вида овсянку, в сердце которой они должны были бесследно растаять, не вызвав подозрений у персонала. Таблетки ему не помогали, потому и наивно жевать их во имя мнимого исцеления Астарион уже давно перестал, найдя удобный способ избавляться от некоторой их части. К счастью, на этом диалог и кончился – Гейла отвлекла болтовня за соседним столиком, и он полностью переключился на более разговорчивых собеседников. Астарион же погрузился в мысли, внезапно закрутившиеся вокруг новенькой ненормальной. Не то чтобы появление очередного постояльца было чем-то из ряда вон выходящим, но таких спектаклей давненько не случалось. Вероятно, её повязали прямо во время припадка. “Интересно, что с ней произошло и почему она в крови?” Вздрогнув от прозвучавшего в голове вопроса, Астарион насторожился. А не всё ли равно? Какая разница? Его не должны волновать чужие проблемы. Они его и не волнуют. Это просто любопытство, вызванное внезапным нарушением привычного распорядка, вот и вся причина. Он покинул столовую одним из первых, перед этим продемонстрировав стоящему у дверей фельдшеру пустые карманы, так как выносить отсюда что-либо было строго запрещено. Получив одобрение, Астарион направился в сторону художественного класса, по дороге прислушиваясь к встревоженным шепоткам сотрудников больницы, касаемых той самой новоприбывшей. — Почему её распределили сюда? Мы только-только выровняли статистику по буйным, и тут на тебе, подарочек! — расстроенно причитала дежурная медсестра, обращаясь к нахмуренному санитару, судя по испачканному кровью обмундированию, одному из тех, кто сопровождал новенькую сумасшедшую. Напрягая слух, Астарион непроизвольно замедлился, подходя к шушукающейся парочке. — Да кто ж знал, что там такое, — сухо ответил санитар, поправляя смятый ворот куртки. — Кроме того, выбора всё равно не было. Наша машина как раз проезжала мимо квартала, откуда пришёл вызов. — Может, переведут? Она же явно накачена чем-то психотропным – точно не наш клиент, — с надеждой в голосе уточнила женщина. — Не знаю. Но могу ручаться, что там не только наркота замешана, уж поверь. — Санитар покачал головой и, заметив притормозившего Астариона, умолк, нахмурившись сильнее. Видимо, окончание беседы услышать ему было не дано – он уже привлёк внимание. Юркнув в нужную комнату и оставив за дверью возобновившиеся тихие обсуждения, Астарион вновь мысленно отчихвостил себя за излишнюю заинтересованность в ситуации, никоим образом его не касающейся, и приказал себе перестать думать. В этом помогло рисование, по классике увлёкшее его вплоть до конца обеда. Однако размышления о новенькой вернулись к нему по пути в палату и не отпускали практически весь тихий час. “Неужели меня теперь настолько легко впечатлить?” — думал Астарион, развалившись на кровати, разглядывая подвесной потолок и не замечая, как его веки опускались и поднимались всё медленнее. Пользуясь тем, что внезапно увлёкшийся идеей мозг ослабил бдительность, сон, которого Астарион так настойчиво избегал, надвигался тяжелым куполом. И в итоге победил.***
Он лежит в полутёмной детской, натянув одеяло до подбородка, готовый вот-вот скрыться под ним полностью. Но знает, что это его не спасёт. Никогда не спасало. Переводит взгляд на соседнюю койку, на которой, свернувшись комком, дрожит его сводная сестра Далирия. Тоже ждёт. Тоже боится. Третья кровать, принадлежащая их брату Петрасу, пустует. Он был наказан за неповиновение и теперь ночует в запертом подвале. Но это не значит, что сегодня он стал единственной жертвой. Кто-то непременно разделит его участь. Или примет на себя судьбу ещё более страшную. — Не хочу, — сипит Далирия из-под одеяла и, не в силах сдержать слёз, всхлипывает. Астарион знает, чего именно она будет просить у него прямо сейчас, и заранее говорит тихое: — Нет. Каждый сам за себя. Я не хочу тоже… Но загвоздка в том, что никто не спросит их мнения, когда дверь детской откроется и явит двум парам слезящихся глаз их палача. Раздавшиеся в коридоре шаги подтверждают скорую казнь. Но вдруг им повезёт? Вдруг нежеланный визитёр нагрянет в соседнюю детскую, где, также трясясь по своим кроватям, лежат остальные братья и сёстры? Астарион стискивает зубы и запрещает себе прятаться, хочет быть смелым. Или хотя бы казаться таким. Но бравада подводит его, когда он смотрит на дверную ручку, медленно поворачивающуюся, словно в фильме ужасов. И вздрагивает от скрипа петель. По щеке скатывается слеза бессилия. В полумраке почти не видно лица вошедшего, лишь очертания силуэта, но света и не нужно, чтобы знать, кто стоит на пороге. — Астарион… — тянет явившийся неприятно ломким голосом, медленно поворачивается к его кровати. — Ты был сегодня хорошим мальчиком? Нервы трещат, губы искусаны в кровь, ими больно шевелить. Но он должен ответить. И отвечает: — Наверно. Слышит, как выдыхает Далирия, понимающая, что сегодня ей улыбнулась удача. А сам почти что не дышит, почти не двигается. — Тогда вставай. Не заставляй меня ждать. — Касадор, кошмар во плоти, шире открывает дверь и вытягивает руку вперёд, манит мальчика пальцем. Ослушаться недозволено. Астарион поднимается на негнущиеся ноги. Шаг, второй, третий. Чувствует, как на его плечо ложится жёсткая ладонь, продавливает большим пальцем ямку ключицы, делает больно. Больно до слёз. — Молодец, — шипит тень над ухом, и он слышит гадкое цоканье языка. — Будь послушным, играй по правилам и тогда скоро ты сможешь вернуться обратно в свою постель.***
Астарион подорвался со скрипучей кровати, почти задыхаясь и как рыба ловя ртом застоявшийся воздух комнаты. Из кошмарного сна его вернула в реальность открывшаяся дверь. — Если ты намерен бушевать, пеняй на себя… — Вошедший в его палату санитар – тот самый утренний, – настороженно потянулся к напоясной сумке, содержимое которой было известно каждому больному и не сулило ничего хорошего – только шприцы с разъедающими вены субстанциями. — Я… Нет… — еле выдавил Астарион, с трудом шевеля языком. Мышцы всего тела скрутило панической судорогой. Но ему удалось её худо-бедно приструнить. — Это просто кошмар. Я в порядке… — Тогда поднимайся на полдник, припадочный. И побыстрее. Тихий час уже пять минут как закончился, — пробасил ему в ответ фельдшер и скрылся в коридоре, всё ещё держась за треклятую сумку. Опять он не заметил, как уснул… Опять провалился в постоянно настигающее его прошлое. “Чёрт!” Астарион со злостью растёр глаза, возвращая себе способность владеть собственным телом. Но тут же вздрогнул, прошитый фантомной болью под правой ключицей, словно Касадор и правда был здесь. Трогал его. Уводил за собой. Новая волна липкого ужаса накрыла его, не дав подняться с кровати. Мысли рассыпались по тёмным закоулкам сознания, испугавшись того, кто явился в сон Астариона. Желудок скрутило. Конечности отказывались отзываться на сигналы мозга, застыв, задеревенев. “Дыши, — приказал себе Астарион, уставившись на дрожащие пальцы, пытаясь сфокусировать на них мутный взгляд. — Не думай и просто дыши”. Упражнение подействовало минуты через три. Приступ оказался не столь тяжёлым, каким мог бы быть. Однако свой отпечаток на настроении неумолимо сохранил. Весь оставшийся день Астарион просуществовал подобием собственной тени. Полдник, групповая терапия, ужин – эти события пронеслись мимо его разбитого сознания незамеченными. А когда наступило время отбоя, сделалось ещё хуже – страх перед сном вновь запечатал горло комом. Привычно сосредоточиться на излюбленной картине смерти Касадора тоже не выходило. Очевидно, на сегодня это спасение себя исчерпало, нужно искать новое. Правда, исходя из его возможностей, сделать это было непросто. Но всё-таки вариант имелся. Прогулка по больничным коридорам. В конце концов, комнату Астариона не запирали уже давно, так как его поведение было стабильно и дополнительного надзора он не требовал. Значит, есть вероятность не быть пойманным и пройтись. Покинув палату, он крадучись направился в сторону общего зала. Оттуда, не встретив никаких препятствий, прошмыгнул мимо аудиторий кружков. Осторожно выглядывая из-за поворотов, проверял, нет ли поблизости ночных дежурных, а затем продолжал свой бесцельный путь. И совершенно не заметил, как ноги принесли его в крыло больницы, отведённое под карцеры для буйных случаев. Один такой как раз обитал здесь с сегодняшнего утра. Об этом свидетельствовали приглушённые причитания и скулёж, доносящиеся из-за запертой двери ближайшей к Астариону мягкой комнаты. Рядом с занятым карцером не было ни души, хотя обычно к нестабильным приставляли круглосуточный надзор. Может быть, сейчас у санитаров был пересменок? Или же девчонку скрутили настолько туго, что решили не заморачиваться с ночным дежурством? Местные фельдшеры никогда не упускали случая пофилонить, так что вероятность, что новую психбольную хорошенько обезвредили и оставили без присмотра, вполне себе имела вес. Не пойми откуда взявшееся любопытство отпихнуло в сторону привычное безразличие и шепнуло на ухо: “Проверь!” Потакая порыву, Астарион подчинился, приблизился к запертой двери. Прислушался. И засомневался. Крохотное окошко-прорезь настойчиво манило в него заглянуть, но духу почему-то не хватало. Пока он стоял в раздумьях, всхлипы из карцера сделались тише. А затем и вовсе прекратились. Наступило глухое затишье, вызвавшее у Астариона беспокойство. Заставившее отбросить колебания и приблизиться, припасть к чернеющему прогалу в верхней части двери и вглядываться в темноту, которую не способен был разбавить приглушённый на ночь свет коридорных ламп. “Уснула? Отключилась?” Подстёгиваемый неясной тревогой, Астарион прижался к стеклу окошка плотнее, окаймив взгляд ладонями, чтобы хоть как-то помочь себе увидеть происходящее внутри помещения. Но в карцере не было ни намёка на движение. “Ладно, чёрт с этим всем, — решил он. — Затея была дурной изначально”. Но мысль его оборвалась, потому что в прорези появились те самые прозрачно-голубые глаза. Да так резко, что он еле удержался от вскрика и отшатнулся от двери. — Ну привет, мясо… — прошелестел её сорванный утренними криками голос. В одночасье покрывшись мурашками, Астарион сделал ещё пару неуверенных шагов назад, а затем и вовсе бросился прочь, до конца не понимая своей реакции, но подсознательно желая оказаться подальше отсюда. Подальше от жуткого шёпота и этих глаз.