Сухопутные крысы

      — Фью-ю-у! Ты! Эй, черномазый, крыса сухопутная, погадать тебе на косточках пустынной галки? Брандон ла Бакли, — «крыса сухопутная» неполных двадцати зим от роду, хорь, солёрский горняк, — отшатывается, а мышь, — мышь ли, если у неё наглая, ничуть не наивно-лукавая морда? — встряхивает бусами, сдвинув со лба клюв выбеленного птичьего черепа. Шарлатан, не иначе. Бран живёт в Трихе восемь дней, — всего лишь восемь из обещанных трёхста шестидесяти, после которых они со старшим братом будут свободны, — но и этого ему достаточно, чтобы понять, насколько провонявшая крысами Триха, — бывшая портовая столица, жемчужина, главный причал Солёра, — похожа на воровское логово. Триха пьёт, дерётся, ругается о деньгах, добыче, наёмниках: без разницы, на чьём языке и на каком диалекте, — но Брану всё-таки хочется найти здесь кров и компанию: уж лучше порт, чем рудники в горах Макгилликадди. По крайней мере, здешний год не зачтётся за три.       — Я хорошо гадаю, черномазый. Вижу, что ты не здешний. Вижу, что с братом пришёл.       — Пош-шёл ты.       — Большая удача тебе будет! Дай серебряный, скажу, где сыскать.       — Ты не расслышал, шарлатан мышиный? Катись к хренам! Гадатель, стряхнув с себя нахальное выражение, мёртвой хваткой вцепляется в пояс, и Бран только сейчас замечает, какие у него глаза, — выпуклые, как два агата, и неестественно-чёрные: гадатель дышит с присвистом, и его зрачки расширены, и в них можно разглядеть своё отражение. Когда Энгус-гаруспик курил сушёную коноплю, его глаза были такими же.       — Ты кого мышью назвал, а, солёный потрох? Ты знаешь, сколько мышиной печёнки я сожрал? Знаешь?       — Ты-то?       — А что, не видно? Я не какое-то там пшеничное семя! — кричит гадатель, и его бусы звенят, как бубенцы. — Сказать, в каком рейде тебе выпустят кишки?       — Ха! Для этого мне хотя бы из порта выйти надо.       — Выйдешь, когда я тебе горло перережу и в воду спихну!       — Сафар! — визгливо орёт кто-то. Бран радуется, что слышит крысиный визг, и милостиво отступает, уперевшись бедром в прилавок Милоша Богши, мордастого хомяка-гончара.       — Только попробуй хоть что-нибудь мне разбить, Бран, — не без угрозы замечает лавочник, стягивает с пальцев кольца и суёт их за щёки.       — Постараюсь, — кивает Бран. — Сафар у вас знаменитость, получается? Кто они, те двое?       — А-а, ничего особенного. Корабельные, не из местных. Пасюк с железными серьгами в ушах кивает в сторону гадателя, а другой, в красной рубашке, с хрустом выкручивает Сафару ухо, и тот упирается и орёт так громко, словно его волокут на казнь, — впрочем, с болью, но без испуга. Видимо, до крови дело не дойдёт.       — Говорил же я, что мы тебя найдём, когда вернёмся, Сафар, — с чувственной расстановкой, тихо, почти шёпотом изрекает пасюк в красной рубашке.       — Грабят!       — Кто мне весной предсказал, что сын родится? Кто нам про большую добычу напел? Где эта мышь мышиная?       — Ай-й, будет тебе! В другой раз повезёт!       — Не ври, Сафар! У Хлыста всегда дочки рождаются, — рявкает крыс в серьгах, гуляя вокруг этого спектакля, и его хвост заметает следы в пыли. — Может, зря свой хлеб ешь, сопля скорпионовая?       — Это дру-го-е! Разве я говорил, что его сын родится этим летом? Хлыст цокает языком, закатывает глаза, бьёт Сафара по щеке и отпускает, и Сафар, встряхнув ушами и поправив на голове птичий череп, с самодовольным видом уходит по мосткам.       — Все вы одинаковы, пришлое отребье, — ворчит Богша.       — От пришлого отребья слышу! — вновь визжит крыс в серьгах, плюнув в его сторону шелухой.       — Мне-то чего, Гюннар? Я своих не граблю!       — Гюннар, — строго говорит Хлыст, сжав его под локтем, и тот послушно стихает.       — Молчу, молчу.       — Тебе бы самому капитаном быть, Хлыст. Все ваши головорезы тебя слушаются, — подпирает кулаком щеку лавочник, — ты ведь даже не бьёшь никого, не кричишь.       — Поэтому я и не капитан. Моё дело иное, Богша. Что-то в Хлысте настораживает Брана, но Бран сам не может решить, что именно: то ли голый хвост, то ли распоротая по верхним швам красная рубашка, — для свободы в плечах, — то ли миролюбиво-хозяйский тон: крысы везде выглядят так, будто это они здесь хозяева. Хорь-управляющий ругает крысиное племя, натягивая кружева манжетов поверх парных браслетов, — тонкие, резные, крысиная работа, — и это обжигает ещё сильнее, чем горечь тысяча двести восьмого года после Периклавской битвы: тогда ведь никто не думал о грядущем позоре, и Бран сбежал от братьев и шёл за ландскнехтами вниз по реке, пока его не прогнали, — глупо было мечтать, что его, малолетнего, возьмут воевать, но ведь так хотелось.       — Недавно в Трихе? — интересуется Хлыст, посмотрев на Брана.       — А тебе-то какое дело?       — Мне-то никакого, но ты слишком близко подпускаешь к себе скорпионов.       — Это ты о Сафаре-то? Какой он вообще скорпион?       — Значит, недавно, — делает вывод Хлыст.       — С неделю, — подтверждает Богша. Крыс в железных серьгах вертится рядом, сцепив за спиной пальцы.       — Хорь, значит? Ещё и нездешний? Хорь — это славно. Может, выпьем?       — С крысой? Мы пока не знакомы.       — Гюннар Бирка, будем знакомы. Выпьем?       — Один раз, — настораживается Бран, скрестив под боком мизинец со средним.       — Вот так-то лучше! Гюннар Бирка кидается на Брана с распростёртыми объятиями, обнимает крепче, чем полагается обнимать кровного брата, разжимает хватку — и тут же прыгает через прилавок, и миска, задетая хвостом, бьётся в крошево.       — Ах, чтоб тебя, Бирка! — швыряет лавочник вслед колодкой. — Четвёртая за месяц!       — Ты, чтоб тебя! — орёт Бран, схватившись за пояс и не обнаружив там кошеля.       — Сам виноват, нечего зевать, — наставительно хмыкает Хлыст, хлопнув его по спине. Разозлённый Бран намеревается напоследок влепить Хлысту такую же пощёчину, как тот влепил Сафару, и кинуться за вором, — но Хлыст не позволяет: Хлыст повисает на его локте и, навалившись на плечо всем своим не больно-то тяжёлым весом, кусает Брана за ушной хрящ.       — С-с! Больно!       — А теперь слушай, мотай на ус. Мы с ним из банды Пороховой Бочки, с правобережья, — говорит Хлыст, скрутив локоть ещё больнее. — Понимаешь, к чему я?       — Ах, ты ж…       — Он не понимает, Хлыст, — флегматично замечает Богша, выплюнув последнее из колец. — Я ведь говорю: он здесь всего-то с неделю. Хлыст разжимает хватку, и Бран рычит на него, вздыбив шерсть и оскалившись во все зубы, от коренных до клыков.       — Почему бы тебе не попроситься в нашу банду? — без лишних слов говорит Хлыст, обняв пальцами локти. — Мы скоро возвращаемся в Скарн, на имперские берега. Может, и тебе там место найдётся?       — Место? В крысиной-то империи? Чума на твой дом, голохвостый.       — Империя велика. Порт не сделает тебя свободным, а вот земля по ту сторону Ваэлии — может быть, — не ведёт Хлыст усом на сплюнутого сквозь зубы «голохвостого». — Ты бы хоть подумал, от чего отказываешься. Вернись к полнолунию, посмотри, решишь сам.       — Что, вашему крысиному богу нужно свежее мясо? Сквалыга: своих ему, поди, недостаточно. Хлыст улыбается во все зубы в ответ на поддевку, но его глаза по-прежнему холодны.       — Ты всё же подумай, хорошо? В Скарне никому не будет дела до того, что ты беглый горняк. Бран шипит ему вслед, потирает ноющий локоть, идёт мимо сапожной мастерской, затем — через торговый ряд, туда, где скрипит Потрохов мост, где, как рассказывает Богша, под конец урожайного сезона продают семена и куриную печень; лишь за Потроховым мостом Бран сворачивает к «Полнолунию», — в харчевню, где его должен ждать Лойге. Да, именно туда. Чтобы найти этого, эту, кто бы то ни был, Пороховую Бочку, — и вытребовать на разговор Гюннара Бирку в железных серьгах, выцарапать обратно все свои тринадцать фунтов. Ни одна голохвостая не имеет права трогать то, что принадлежит хорькам. Никогда.

***

      — Всё, хватит с вас. Всё-всё, цыц, кыш, жирно будет!       — Сыграй ещё, Ахта! Чего тебе стоит? Бран осторожно отодвигает перед собой плетёную занавеску из шнурков, бус и ракушек, — в «Полнолунии» пахнет солодом, смолой, гречихой и чем-то сладким, чужим: может быть, именно так пахнет южное племя, рождённое в степях? Брану и Лойге не доводилось встречать южан в дороге, но в харчевнях Трихи можно встретить кого угодно.       — Хорошо. Четыре фунта, — отрезает корноухий тушкан, приобняв похожий на лютню инструмент с парой натянутых жил. — Четыре фунта, и Ахта-бахши сыграет всё, что хотите.       — Не дело это, веселиться без барда, — ковыряется щепкой в зубах ласка: судя по грубому голосу — самец, по манере держаться — наёмник-бандит.       — Четыре.       — Ты жлоб, Ахта!       — Не жлоб, а справедливо ценю своё мастер… уй-й-й, забери тебя ласская лихорадка, Арториус Блок! Ты, чтоб тебя! Бард прекращает разговаривать на общем языке и сыплет замысловатыми проклятиями на родном, когда тощий сутулый крыс, на чьём хребте можно пересчитать все позвонки, хватает его в охапку со скамьи и сажает на бочку, а другой, — носатый, с кислой рожей, — стучит по бубну, подцепив его крюком взамен левой кисти.       — О, мёд ушей моих, рваная рана на моей печени!.. — восклицает Арториус Блок, замолкает и кланяется, — дитя пустыни, любимец жён! Сыграй ещё разок-другой, пока мы не снялись с якоря!       — А что я получу ещё?       — Оставайся с нами выпить и поужинать, сегодня Отто всех угощает.       — Хорошо, уговорил: я же не каменный. Но только разок, — самодовольно подкручивает Ахта ус и, поджав хвост-кисть, настраивает струны с видом вельможи, снизошедшего до селян, а ласка кланяется вслед за крысом: низко, словно с издёвкой, — и идёт танцевать дальше. Арториус Блок, возвращаясь к компании, будто бы случайно толкает ласку локтем. Бран засматривается на танцора, — бандит поводит плечами, прогибаясь в спине, и это выглядит изящнее, чем пляски Макгилликадди, и Бран на мгновение забывает, что ещё недавно он был зол на голохвостого вора: ласка пляшет, крысы шумят, а поррейский бард перебирает жилы на инструменте.       — Эй, степная радость, спой о своих ушах, — просит крыса-хозяйка, рыжая и худая, и показывает на Брана, — ещё не все об этом слышали.       — Обойдутся, Магнхильд, — упорствует бард, дёрнув сначала ухом с двумя серьгами, а потом — разорванным, но из-за повреждённого хряща этот дёрг похож на подрагивание. Бран уже видел в порту тушкана с корабля горностаев: тот очень плохо разговаривал на общем, знал несколько слов, среди которых были «деньги» и «пошёл ты», и, как оказалось, возвращался на родину, в Поррейскую степь, — но уши у него были целые, да и надолго тот корабль в Трихе не задержался.       — А кто вчера выпил, обещал заплатить в долг и опять хвастался, как хороша была жена вашего бая?       — Да пошла ты в!..       — Эй, ты там что, кричишь на мою жену? — щурится хозяин харчевни, мелкий, совсем чёрный, наполовину седой, по виду — вдвое старше Магнхильд.       — Ни на кого я не кричу, — ворчит Ахта, отворачивается, ещё раз подкрутив усы, и нарочито страстно брынчит. — Вам послышалось.       — Ты, бард, не забывай, на кого кричишь. Она, если обидится, в суп тебя пустит. Магнхильд уходит в кладовую за вином, с довольным видом задрав нос. Пляска перерастает в другую, лёгкую, живую: ласка тащит под локти сначала кого-то из крыс, затем — такую же ласку в чётках и охотничьей коже, только самку, и Бран смотрит, не отрываясь и не моргая, как гаруспик Энгус в гадательном трансе. Крыс в железных серьгах тоже здесь, хихикает с кем-то, — но засмотревшемуся на пляску Брану уже почти не хочется вцепиться в его горло. Бард хлопает по инструменту, дёргает струну и недовольно свистит: наскучило.       — А ну-ка, кто ещё хочет танцевать? — громко интересуется ласка, мотая чётки на палец. — Кому охота?       — А тебе лишь бы поохотиться. Что, настоящую добычу не потянешь, Яцек? — громко, на весь трактир, интересуется крыс в драной кружевной рубахе: Бран не слышит в его тоне угрозы, но ласка щурится, уперев кулаки в бока.       — Что, решил-таки поднять задницу?       — Не всё же мне на тебя смотреть!       — Давай, Отто! — выкрикивает кто-то из его компании. — Покажи этому выскочке, как прыгать надо!       — О-о, аман! Ахта оживает, поправляет струну, поджимает хвост поудобнее, — видно, будет веселье. Гости, впрочем, тоже рады, а крыс-задира в кружевной рубахе, выплюнув гречишную шелуху, расстёгивает ремень, подкидывает ножик, ловит пальцами за рукоять и суёт в петлю, а пояс — в охапку товарищу.       — Не потеряй, Гюннар.       — Надёжнее не сыщешь, — отвечает Гюннар, повесив на себя его сбрую.       «Гюннар!» — вздрагивает Бран при звуке его имени. Крыс-задира выходит навстречу, и Яцек заворачивает вокруг соперника: Отто, — чёрный, мелкий, плотный в поясе, лёгкий в движениях, — идёт след в след на всех четырёх, крутанув длинным голым хвостом, и на кольце в его ухе играет огонёк свечной лампы.       — Имперский недомерок.       — Мустельское отребье.       — Жук.       — Коряга.       — Ублюдок.       — Да ты хоть знаешь, чей я ублюдок? — прыгает Отто через подставленную подножку.       — Ну, и чей же?       — Крысиный, вот чей! Яцек хватает его за рубаху и, повалив оземь, начинает валять, — не всерьёз, скорее играючи, как дерутся детёныши, — а Отто дёргает нить костяных чёток, скрутив их надвое. С Брана сброшенной змеиной кожей слетают все две с половиной тысячи лет хорьей цивилизации, обнажая полный набор зубов с клыками-иглами, — потасовка, сменившая собой танцы, пробуждает в нём азарт и едва ли не злобу: может быть, эта заезжая мелочь и не намерена пускать кровь по-настоящему, но Брандон ла Бакли, хорь неполных двадцати зим от роду, не потерпит насмешки.       — Ну-ка, кто первый: твои бусы или моя рубашка?       — Драка! Драка! — разлетается по трактиру гортанное гулкое кваканье: откуда-то сверху по развешенной на просушку рыболовной сети выползает тощая лягушка, звякая бубенчиками на сетях, и облизывается, немигающе пялясь на Яцека. — И мне тоже оставь! Сейчас помогу!       — Керольд проснулся!       — Держите Керольда! — одновременно кричат Магнхильд, роняя миску с луком, и Отто, наваливаясь на соперника: ласка, изогнувшись всем хребтом и не сумев стряхнуть вцепившуюся крысу, валится спиной на скамью, и кто-то начинает радостно орать, пойманный Арториусом Блоком в сеть Керольд — не менее радостно выть лягушачьи рулады, и от какой-либо благопристойности в «Полнолунии» не остаётся и следа.       — Флибустьеры, — лаконично-сухо выносит вердикт хозяин харчевни.       — Что с них взять, — соглашается Ахта, вешает инструмент на ремень и тянется к бутылке с полынным вином. — Ну-ка, пока они, так уж и быть, заняты…       — Цыц! Ты ещё не доиграл! Всё случается как-то чуть ли не одновременно, — Гюннар Бирка бьёт барда по пальцам, тот встряхивает запястьем, Бран, подкравшись из-за лавки, вгрызается в Гюннара и швыряет его меж кружек и мисок с орехами, рассыпав их по всей харчевне, а пряжка взятого на хранение пояса царапает резьбу на столешнице.       — Спасибо, кто бы ты ни был, — жизнерадостно благодарит бард, приложившись к бутылке.       — Отцепись, — хрипит Гюннар, выдернув нож и прижав его тупой стороной прямо под яремную вену, — кровь пущу.       — Хр-р-р, — мотает головой Бран, вгрызаясь ещё сильнее, и во рту проступает привкус железа.       — Отто, ты же обещал: никаких трупов в моём доме! — кричит хозяин. — Разберись уже со своими скрыжовниками!       — Но хорёк не наш…       — Ну, выкиньте его тогда! — рявкает тот командирским тоном, выразительно воткнув нож в столешницу. — Сеть берите! Вы головорезы или мыши полевые? Мне самому выйти разобраться? Горло Брана облепляет что-то скользкое и холодное, давит поверх кадыка, пережимает язык: Бран поневоле разжимает челюсти, — и Гюннар, с трудом оттолкнув его, смотрит на то, как Керольд вцепляется в шею хорька всеми конечностями, и трещина в резной столешнице наполняется крысиной кровью, сочащейся с разорванного зубами плеча. Бран вцепляется когтями в пальцы лягушки, и Керольд, квакнув «ну, как знаешь», резко разжимает хватку и спрыгивает с его спины: Бран выдыхает, но в следующее мгновение его скручивают рыболовной сетью, и Бран начинает выть.       — Бешеный, — жалуется Гюннар, сидя на столе и ероша мокрую от крови шерсть.       — Из-за тебя столешницу теперь мыть, неряха, — возмущается Магнхильд, треснув его по здоровому плечу кружкой.       — Утопить, — предлагает Керольд, таращась на улов янтарными глазами в прозрачных веках.       — А тебе лишь бы утопить кого-то, опарыш, — ругает его Отто, забирая у Гюннара пояс.       — Постойте, не трогайте его! Капитан Пороховая Бочка, отпустите!       — М-м? Он погрыз моего матроса. С чего бы…       — Отто, пожалуйста! Это Брандон, мой брат! Я же просил и за него! Лойге рывком одёргивает занавеску из шнурков и бус, шипит на Керольда и, обернувшись на крыса-задиру в кружевной рубахе, кланяется, — не очень-то искренне, но терпеливее, чем перед управляющим рудниками Бакли. Лойге старше на восемь зим, и когда-то Бран считал позорной его манеру кланяться, прося одолжения: разве можно просить одолжения, когда ты разодран шрамом от уха до щеки и похож на разбойника? Отто Пороховая Бочка смотрит на них уже без злости, и Бран, отдышавшись, сдирает с себя сети.       — Это и есть твой Брандон, что ли?       — Сын сестры моей матери, — кивает Лойге и тут же рывком поднимает того на ноги.       — «Упёртый, воду возить можно» и «наглухо бешеный» — это в твоём понимании равноценно для нашего ремесла? — сварливо замечает Гюннар, вылизываясь от крови.       — Он, — хрипло говорит Бран, спрятавшись под локоть Лойге и ткнув когтем в вора, — обнёс меня возле гончарной лавки. Отто Пороховая Бочка переглядывается с лягушкой и лаской, затем — с укушенным Гюннаром, смеряет хорьков взглядом и, красноречиво закатив глаза, трёт пальцами висок.       — Та-а-ак, — подытоживает Ахта, вылезает из-под стола и, усевшись на окровавленный стол, водружает рядом с собой чудом уцелевший инструмент, — а теперь, может, вам всем стоит… ну, не знаю… успокоиться?

***

      — Поррейскую теперь будешь петь, что ли? Сказку?       — Ещё чего! Отродье ты крысиное, разве это сказки? — сердится Ахта, и его рваное ухо вздрагивает, а в глазах вызревает обида. — Бештель-бахши услышал эту историю от серхи, брат жены которого — сказитель, и он рассказал ему, а Бештель-бахши спел для меня.       — Что, грустно будет? — пьяно интересуется Арториус Блок, улёгшись на стол.       — Но-но. Там и радости есть.       — И какие же радости в Поррее?       — Пустынные лисы, например. Садишься на неё, и она вминает в землю кости твоих врагов.       — О-о! Лисы, говоришь?       — А я видел пустынных лис, представляете? — хвастается Керольд. — Зубастые, ростом с лесного кота, и мех у них хорош. Получше вашего, мелюзга.       — Это правильно, врагов наказывать, — одобряет Бран и думает, что, пожалуй, внешность обманчива, и всякую мелюзгу вроде Ахты: наглую, по-базарному крикливую, как будто они крупнее и злее всех, — тоже стоит уважать. Гюннар Бирка обвивает хвостом щиколотку Брана, — ночь перевалила за половину, и Гюннар уже не жалуется на укусы, но Брану из-за этого ещё более неловко, чем если бы тот ругал его на все лады.       — А ещё можно стать каганом, чтобы все тебе кланялись. Лойге хмурится, услышав новое слово, а Бран чешет лоб.       — Ну, король, по-вашему. Или герцог, — объясняет Ахта.       — А-а, — кивает Бран.       — Получается, каган — это как главный военачальник? — уточняет Гюннар. — Я со степняками уже как-то торговался, они мне про кагана рассказывали.       — Вот! Что-то вроде этого.       — И это по-нашему! — гортанно поддакивает Керольд, косясь на капитана, а тот, даже не почесавшись, закидывает обе ноги на стол, скрестив щиколотки.       — Хм-м, а разве у вас был каган Шилал? Я из знатных припоминаю только Хоте, Хошто и Аргеля.       — Так он и не наш каган, — поясняет Ахта, — он из серхи, за Серпом.       — Серхи — так степняки земляных зайцев называют, — шёпотом поясняет Гюннар на ухо Брану со знанием дела, — тоже тушканчики, но покрупнее.       — Помолчал бы, пока не я простил тебя, — высокомерно отрезает Бран.       — Ваэлийская вода всё смывает. С Олафом мы тоже при первой встрече подрались.       — Из-за чего же, гм-м? Гюннар, предпочтя красноречиво промолчать, наваливается на плечо Брана всем телом, — не очень-то, конечно, большим, — и Бран, зажатый между братом и крысом, жалеет, что маловат ростом для хорька.       — А кто такой Каммар?       — Не «такой», а «такая». Его первая жена, — терпеливо продолжает Ахта, подметая туда-сюда кистью хвоста. — Укрощала барханных котов.       — Первая? — живо интересуется Керольд. — У серхи тоже многожёнство?       — Нет-нет. То есть нет! — всё так, всё правильно, но она была первой, потому что умерла до того, как были другие.       — У-уг-х, неинтересно! Хоть бы одна история про степняков хорошо закончилась!       — Спой, — приказным тоном говорит Отто, шевельнув обрезанным носком сапога и обвив хвостом щиколотку, — с самого начала и до самого конца. Бард поёт, уткнувшись носом в гриф и перебирая струны вместе с усами, и с его дёсен будто капает полынный мёд: Керольд растекается жижей по столу, играясь с ножом, Лойге зевает, Бран слушает, стараясь не пропустить ни одного слова про кагана, — бард поёт, как тот носил череп пустынной лисы вместо шлема, — а Отто Пороховая Бочка подпирает щеку пальцем, и лишь на строчке, где Каммар гибнет возле большой воды, у него вздрагивает ус.       — Где эта большая вода? Повтори-ка.       — За Серпом, Пастью и Костяным морем, — объясняет Ахта, — никто оттуда не возвращается. И Каммар тоже не вернулась, потому что хозяин воды не захотел вернуть её мужу.       — И как же теперь он без неё? — сочувственно вздыхает Арториус Блок, глядя, как хозяйка харчевни помогает мужу с чисткой лука.       — А что ему сделается? Дюжину детей завёл, но лучше, чем первая, у него жён не было.       — А я о чём, Ахта? Самая хорошая лучше, чем две не самые хорошие.       — Если не жениться, то я бы поспорил, — не соглашается тот.       — То ж ты, чего спорить: тебе чужие жёны больше нравятся. Отто подпирает щеку и задумывается, глядя исподлобья куда-то в потолок, на паутину, и Керольд, расторопно подскочив к нему, машет ладонью перед усами, щёлкает пальцами, — вверх-вниз, вверх-вниз: Отто утробно шипит на него, щёлкнув зубами, и обметает хвостом пол. Гюннар открывает глаз, затем — второй, хихикает, толкая Брана локтем в бок, и шепчет «смотри, смотри, сейчас будет потеха».       — Ты, лягва! Думать не мешай!       — Разве я мешаю?       — Ты штурман, вот и сруливай из-за моего стола.       — Ох, ваше величество капитан, прости-и-ите, — издевательски-виновато квакает Керольд, отвесив не менее чрезмерный поклон, и Бран смотрит на него с уважением. Лягушек держат на кораблях за то, что никто на Пангее не знает подводные течения лучше амфибий, — но обычно никому нет до них дела, потому что у лягушек нет шкур, молока и когтей: Керольд Красный Ус позволяет себе слишком много, и с такой развязностью он наверняка должен быть лучшим штурманом право- и левобережья.       — Надоел, — сплёвывает Отто.       — Более не смею докучать, ваше величество капита…       — Ещё раз так назовёшь меня, и съем твой трепливый язык. По-твоему, я похож на «ваше величество»?       — Прошу прощения ещё раз, лягушонок! «Лягушонок» выразительно чиркает когтем по шее, и Керольд, надув горло, возвращается к игре с ножом, а Отто, избавившись от докучливого штурмана, обводит взглядом команду: все головорезы, серые и рыжие, сосредоточены и выглядят подуставшими, — лишь тощий Арториус Блок откровенно пьян, а бард, недовольный итогом беседы, продолжает втолковывать ему что-то своё.       — Итак, что мы будем делать с этими сухопутными крысами?       — Выгнать, — предлагает крюколапый Олаф, — нам такой бешеный не нужен, ещё сожрёт кого-нибудь.       — Нанять, — перебивает другой матрос, такой же рыжий, с цепкими чёрными глазами, — старший-то, видите, смирный. Капитан выразительно смотрит Лойге в глаза, устроившись на скамье поудобнее и подперев щеку другим пальцем, и кивает на Брана.       — Без него — пойдёшь?       — Пошёл бы, капитан, — твёрдо говорит Лойге, обняв брата за плечи, — но он младше меня, и я обещал ему, что мы вместе станем свободными.       — Почему бы не попробовать, капитан? — хрипло предлагает Гюннар. — Будет беситься — под киль.       — Я с ворами знакомиться не подписывался, — отрезает Бран.       — А что такого-то? У знакомых воровать нельзя.       — Но ты обворовал меня, — тычет Бран пальцем, — обворовал, а теперь, значит, вот так?       — Ну, так ведь раньше мы не были знакомы. Споткнувшийся об эту стальную логику Бран чешет за ухом: здесь, в порту, харчевнях и возле имперского посольства, пахнет солью, как и в рудниках Бакли, но эта соль не так горька, и ей можно дышать в полную грудь.       — Вы, крысы, какие-то дохрена странные.       — Бран, мы ведь уже говорили об этом, — умоляюще упрашивает Лойге, хватает его за локти и смотрит в глаза, — ты хочешь в большие воды или не хочешь? Вернёшься в горы Макгилликадди, что ли? Я не вернусь, ни за что на свете. А ты?       — В рудники-то? Смеёшься?       — Брандон, родной, подумай ещё. Тебя и так ни на один здешний корабль брать не хотят, мелкий ты для них, а здесь… Отто Пороховая Бочка выжидательно-хищно наблюдает за ними, все прочие не менее выжидательно молчат, а хозяин «Полнолуния», — у него ещё более мудрёное имя, чем у Магнхильд, и Бран до сих пор не может его запомнить, — звонко чихает в углу, перебирая в миске луковые очистки, и жена интересуется у него, уйдут ли гости до утра или, как всегда, засидятся. В харчевню входит Хлыст, — тихо, почти не звякнув ракушками с деревянными бусами, — и, кивнув капитану, идёт мимо, не соизволив присоединиться к компании.       — Я решил, баста. Только у меня два вопроса, — сухо сообщает Бран, провожая Хлыста взглядом, когда тот взбирается на чердак по приставной лестнице: Хлыст не похож ни на моряка, ни на головореза, и по виду он старше всех прочих, даже безвозрастной тощей лягушки.       — Задавай, — преувеличенно торжественно квакает та.       — Я же велел срулить, — упрекает Отто, отвесив Керольду подзатыльник.       — Капита-ан, не при хорьках же!       — Сколько вы будете платить? — деловито загибает Бран один палец.       — Зависит от добычи, — пожимает капитан плечами, скрестив обрезанные сапоги в щиколотках.       — Та-ак. Второй вопрос… Хлыст. Кто он?       — А вот об этом спросишь сам, как у своего. Бран, скривив морду, скалит на него клыки напоказ.       — Че-го-о? Он крыса. И ты крыса. Нет между нами никаких «своих», Солёр с Империей никогда друзьями не были.       — Ну, крысы-то и так никого в друзьях не держат, — не без издёвки кивает Отто в сторону входа, — доживайте в порту свой год, если не вернут обратно в… чьи это, интересно? Ах, да, ваши рудники. Дело твоё. Бран молчит, чувствуя на себе любопытные взгляды, вздыхает во все свои просоленные лёгкие, встаёт, дёрнув плечом и локтем: брат, всё поняв без лишних слов, хлопает его по спине, — и протягивает Отто Пороховой Бочке когтистую пятерню.       — «Ваши»? Солёрские рудники, капитан Отто. Не наши.

***

      — Это всё равно неправильно, лягушку в штурманах держать. Наверное, они его сожрать хотят потом, — ворчит Бран, наблюдая, как цапаются меж собой Гюннар и Керольд Красный Ус. — Не может быть так, чтобы на одном корабле так все жили.       — Но ты-то живёшь. И все корабельщики так живут, если не хотят потонуть, — напоминает Лойге, кашляет, давится и, качаясь, идёт к борту. — Гх-х, я так до Скарна буду блевать, да?       — Привыкнешь, — утешает один из крысов, тощий и чёрный, чьего имени Бран пока так и не запомнил.       — Утешаешь ты так себе, Скади. Скади, значит. Гюннар хватает Керольда за усы, Керольд кусает Гюннара за хвост, и Бран, не выдержав, хихикает: уж очень смешно выглядят сцепившиеся крыса и лягушка, — и в сторону драчунов тут же прилетает властный командирский окрик:       — Цыц, шваль сухопутная!       — Кто ещё тут сухопутный-то! — огрызается Керольд, но всё же оставляет хвост Гюннара в покое, а тот, не преминув остаться в долгу, тут же отвешивает ему подзатыльник. Отто Пороховая Бочка свистит, заложив под резцы два пальца.       — Никаких драк на «Ведьме»! Только на берегу! Керольд бурчит что-то под нос, — впрочем, без особой печали, — шлёпает перепонками и плюхается в бочку с водой, — только пузыри пускает, а Отто, с деловым видом уперев кулаки в бока, смотрит, как Гюннар метёт укушенным хвостом.       — Гюннар, научи-ка их вязать мёртвый узел, пока нас не подхватила Ласточка.       — Почему это я? — морщится Гюннар, встряхивая головой, и серьги в его ушах звенят под утренним солнцем.       — Потому что ты перед ними виноват, крыса сухопутная. Так научи уму-разуму! Впервые за восемьдесят три дня Брандон ла Бакли смеётся.