dive into you.

***

      Поправив шляпу, врезавшуюся в низкий дверной проём и съехавшую на бок, Джеюн заходит в гостиную, как понимает только из-за огромного помещения, и мгновенно окунается в атмосферу хэллоуинских вечеринок, которые устраиваются каждый год. Бывает на подобных мероприятиях редко, но в этот раз охотно соглашается: по случайности отыскал детскую фотографию с этого праздника, где был в костюме ведьмы.       Впрочем, потому и сейчас на нём нечто подобное, созданное из той одежды, что имеется в арсенале.       Двинувшись вглубь помещения, юноша находит свободное место возле стола с напитками и сразу же плюхается на кожаный диван, заметно (несмотря на лёгкий гул в гостиной) скрипнувший из-за трения. Сняв с одной руки полупрозрачную чёрную перчатку, хватается за чистый стакан и черпает им пунш, разлитый в две глубокие миски. Кровавая жижа с примесью тонны алкоголя не выглядит презентабельно, но пахнет сносно; на поверхность пунша в стакане всплывает мармеладный глаз, а на самое дно оседают желейные червяки. Усмехнувшись c детализации напитка, Джеюн делает пару глотков — несмотря на приторность вкуса, выпивает до конца с особой охотой остаться без здравого рассудка после сдачи экзамена.       Как только вторая порция наполняет пластиковую (привычно для таких тусовок красную) посудину, свет в комнате гасится, а музыка, ранее отголосками звучавшая на фоне, становится в разы громче — Юн улыбается, прежде лишь скривившись от моментальной заложенности ушей.       Тусовка начинается, потому и люди перестают киснуть в своих компаниях, позволяя себе выбраться хотя бы к краешкам так называемого танцпола; двигаются они несмело, попросту не имея в запасах разума литров алкоголя. Эти ленивые движения едва убаюкивают, но Джеюн в силах сдержать это мимолётное желание только потому, что привык не спать ночами.       Центр зала неспешно, но заполняется людьми, желающими показать самих себя и затащить в эту же лужу друзей; все веселятся, выпивают по мере спокойных движений и отдыхают от рутинной суеты, преподнесённой университетскими заморочками.       Сняв вторую перчатку с руки и толкнув обе в карман, юноша на мгновенье возвращается к столу с напитками, набирает немного пунша и спешит на то место, откуда ушёл. Музыка знакома, потому губы как-то рефлекторно проговаривают текст, узнаваемый лишь на слух, пальцы постукивают по пластиковому стаканчику, отбивая ритм, — ровно так же делают ноги, обутые в чёрные ботинки.       Взгляд же нетерпеливо и любопытно разгуливает по помещению, обнаруживая лишь парочку знакомых лиц. Джеюн кивком головы приветствует знакомого, который и устроил эту вечеринку, так легко пожертвовав собственным (а точнее — родительским) домом. Подобного жеста удостаивается и одногруппник, всё ещё стоящий в сторонке и едва глотающий то ли пунш, то ли сок, разлитый на другом столе; стаканчик в его руках почему-то дрожит. Третье знакомое лицо практически не видно, но Шим узнаёт острый профиль, некогда влюбивший в себя далеко не одного человека.       Пак Чонсон, будучи очень занятым собственным парнем, которого, впрочем, никогда и не скрывал, целует чужие губы, едва ли оставляя на них живое место; Юн лишь усмехается с подобной дикости, но культурно умалчивает: люди сюда пришли, чтобы развлечься, а не выслушивать этические запреты — хотя о них и речи вестись не должно, потому что уже спустя десять минут начнётся типичное удаление людей на второй этаж. Классика.       Джеюн не вспомнит, как познакомился с Чонсоном, ведь это была спонтанная встреча в кафетерии, которая обернулась лишь обменом номеров и соцсетей, — ничего большего, что могло бы их связать теснее, не было и нет по сей день. Да, они здороваются, но лишь кивком головы, не удосуживаясь поклониться или обратиться к друг другу по имени. Шим знает свои и чужие границы, знакомиться от и до желания нет, потому между ними отныне и навсегда есть нарисованная, отделяющая черта.       Поставив пустой стакан куда-то позади себя, Джеюн даже не слышит, как тот падает на пол, так и не оказавшись на столе. Впрочем, ему это не так важно — возьмёт новый. Оглядев всех присутствующих ещё раз, дабы попытаться расслабиться и убедиться: все танцуют так, как того сами хотят, — начинает медленно пританцовывать, вливаясь в ритм музыки уже всем телом, кое покоилось несколько минут и не искало приключений. Песня довольно резко сменяется иной — Юн дёргается, не успев сообразить, но тут же слышит довольные крики со стороны танцующей кучи и улыбается. Его движения становятся в разы свободней, несмотря на лёгкое смущение в виде румянца на щеках и будто жгучей совести в груди.       Ещё пару стаканов пунша, — и ему будет в кайф разносить танцпол теми навыками, которые когда-то получил на занятиях.       Конечно, пунш ему больше не интересен, ведь в кармане джинсов покоится стеклянная бутылка крошечных размеров, наполненная отцовским соджу. Вероятно, ему это поможет куда больше, нежели пунш, напичканный соками и другой ерундой, которая просто-напросто убивает весь алкоголь. Джеюн не был уверен, что вечеринка будет блистать особым разнообразием напитков, потому прихватил с собой то, что позволит расслабиться.       Выудив бутылочку из кармана, осторожно откручивает крышку, дабы не потерять, и почему-то прячется от окружающих, прикрывая посудину крылом собственной джинсовки. Осмелившись, Шим всё же делает короткий глоток, запрокинув голову назад.       — Угостишь?       Пугается из-за резкой реплики, сказанной рядом с шеей и ухом, и убирает бутылочку вниз, как бы оказываясь пойманным за чем-то таким, чего здесь подавно не было.       — Что прячешь-то? Я уже видел. — Чужой подбородок, отчётливо ощущающийся из-за своей остроты, ложится на джеюново плечо, а чужие ладони, пытающиеся отыскать нечто едва запретное, приобнимают за талию. Шим всё же уверен: это лишь предлог для того, чтобы быть облапанным Пак Чонсоном.       Трудно не узнать его голос, извечно отдающий хрипотцой, остроту черт лица, ледяные ладони и терпкий аромат парфюма, шлейфом пробегающий перед носом. Юн и недостаточно пьян, чтобы спрашивать об имени и нелепо поворачивать голову в сторону, — лишние столкновения ему ни к чему.       — Угости, Джеюн-а.       — Ты уже пьян, — подмечает Шим, отчётливо ощущая тяжесть чужого тела, несмотря на попытки Чонсона держаться на ногах и оставаться якобы стеклянно-трезвым.       — Но мы же все тут отмечаем сдачу экзаменов.       Тоже верно, но принесённым напитком Джеюн делиться не желает — крепче хватает бутылочку и, поднеся к губам, делает глоток. Соджу едва попадает в рот, расплеснувшись по подбородку, по шее и ключицам, не прикрытым безрукавкой. Причиной этому становится Чонсон, выхвативший бутылку из руки и нарочно, почти дразняще, отпивший небольшое количество, облизывая губы.       — Блять, ты издеваешься? — Спокойствие лишь толикой сквозит в его тоне, но Джеюн всё ещё держится, дабы не наорать на разрушителя собственного покоя.       — Ещё не успел поиздеваться, Джеюн-и.       Чужие губы, влажные от недавно выпитого соджу, целуют заднюю сторону шеи, заставляя Шима отстраниться; чонсоновы руки, ранее удобно устроившиеся соскальзывают с живота.       — У тебя парень есть.       — Кто тебе такое сказал?       — Ты целовался с кем-то не так давно.       — А ты ревнуешь? Джеюн-а, если я хочу кого-то, никто не станет мне преградой. Да и с Воном мы расстались пару недель назад. Просто он зависим от меня, понимаешь? Слишком привык к тому, что получает всё, что я могу ему дать. А могу я ему дать себя.       — Боже, отвратительно.       Чонсон ничего не отвечает, ленивым котом ластясь ближе и касаясь чужого тела в разы увереннее, что заставляет Юна лишь испытывать большее отвращение к происходящему. Не то чтобы это неприятно, просто слова Чонсона о его же распущенности говорят о многом — всё это не слишком хорошие вещи.       Ничего не предпринимая, Шим смиренно стоит с краю танцпола и больше не двигается под музыку, хотя она ему и хорошо знакома — впрочем, только дурак не знает все песни, подготовленные для этой вечеринки; Чонсон же выправляет майку, края которой ранее идеально сидели под ремнём, пальцами забираясь на живот, мгновенно сжавшийся от прикосновений.       — Зачётный прессак. — Водит по заметным из-за напряжения очертаниям, не обращая внимания на попытки Джеюна уйти вперёд и избавиться от Пак Чонсона в целом.       — Чонсон, что тебе нужно? Нахуя ты пришёл ко мне?       — Ты мне нужен, Джеюн-а. Девчонки уже рассказали о том, что я тебе нравился, так что я решил испытать удачу. Вдруг всё ещё нравлюсь?       — Ты самоуверен, Чонсон, даже слишком.       — Но ты дрожишь. Хочешь меня?       Чужие ладони осторожно оглаживают живот, а после дразняще перебираются ниже, надавливая на кожаный ремень, — будь это кто-то иной, Джеюн бы ёрзал в своеобразных объятьях, чувствуя исключительно щекотку; но тут Пак Чонсон, каждое движение которого останавливает сердце, нервно бьющееся о грудную клетку.       Шиму всё ещё тяжело спрятать былой комок чувств, распластавшийся по телу, а все попытки его отрицать заканчиваются абсолютным проигрышем и мыслями о том, как он вообще умудрился полюбить его.       — Нисколько.       — Врёшь.       Прекратив все ласки в одно мгновение, Чонсон без церемоний хватает Шима за руку и ведёт за собой — теперь Джеюн в силах разглядеть его костюм, на который не обратил внимания до этого: тонкий свитер, нарочно изуродованный и порезанный, оголяет живот, едва прикрывает плечи, а его небрежные рукава красиво подчёркивают стройность запястий; обтягивающие штаны очерчивают бёдра и их мускулатуру, особенно сильно обрамляя ягодицы (Юн, шагая позади, ничего больше и не видит). На шее у Чонсона виднеются пятна белого тона, нарочно нанесённого для придания большей мертвенности костюму зомби; на памяти у Шима, конечно, привычно загорелая кожа, которую Пак никогда не трогает, пользуясь ею в качестве приманки для чужих симпатий.       Свернув в одну из крошечных комнат, кою Джеюн не сразу узнаёт, Чонсон закрывает за ними дверь, щёлкает замком и оборачивается, позволяя юноше полностью оглядеть себя: на лице красуется всё тот же белый тон, никем не смазанный, губа искусственно разбита, залита имитацией крови; на шее нарисован шрам, схожий с настоящим и выглядящий уж очень больно, — Юн и вовсе дёргает уголком губ, представляя возможные ощущения. Серебряные волосы, не так давно выкрашенные в таковой цвет, взъерошены не ради костюма: Шим всё ещё помнит о жадном поцелуе.       — Зомби? Банально.       — Костюм ведьмы тоже изжил своё. — Чонсон прикасается пальцами к окантовке шляпы, а после беспрепятственно стягивает её с чужой головы, откладывая на край ванны; конечно, головной убор падает сразу же, как только чонсоновы пальцы находят себе место на щеке Шима. — Но ты всё равно выглядишь в нём охуенно.       Горячее дыхание с привкусом, оседающим на языке, алкоголя оказывается на джеюновой шее, дразняще выводя незамысловатые круги, коими Чонсон лишь добивается полной податливости. Чужие губы не отстают, рвано целуя бледную шею, извечно спрятанную за слоем шарфов; Джеюну приходится делать небольшие шаги назад, постепенно лишая самого себя личного пространства.       Бёдра врезаются в раковину, а пальцы — в плечи, не нарочно царапая виднеющуюся сквозь дыры свитера кожу. Джеюну будто бы уже критически мало: не хватает воздуха в лёгких, ведь ванная — крошечное душное помещение; не хватает чужих прикосновений, которые нарочно опускаются и не оставляют ожогов, как это было в гостиной; не хватает большей грубости, кою Чонсон нарочно убирает. Он до ужаса нежен, а каждый его поцелуй заставляет, разве что, бабочек в животе бесхозно плыть в желчи — им тяжело, как и Шиму, воспринимать такое происходящее; чувства, раскрывшиеся перед этим человеком, подливают масла в огонь.       — Я тебе нравлюсь, — проговаривает Чонсон, останавливая поцелуи на подбородке и лишая самого себя сладкой плоти, напоминающей вишню по цвету; Джеюн, уставший от констатации былого факта, прикусывает собственную губу в некоем разочаровании.       — Ты этим тешишь своё самолюбие?       Не получив толкового ответа, Шим осторожно укладывает ладонь на чужую щеку, пальцами мягко стирая этот мраморный, словно плитка в ванной, тон, и любуется загорелыми пятнами, появившимися на коже. Чонсон же принимает подобный жест исключительно в качестве призыва к действию, потому не жалеет джеюновых губ, терзая их зубами и рваными поцелуями. Надавливая на затылок ладонью, целует тягуче, избирательно подходя к нежной коже, всё ещё просящей внимания.       Расставив ноги пошире для собственного удобства, Юн укладывает ладони на чужую оголённую поясницу и молчаливо просит оказаться чуть ближе, создавая больше точек соприкосновения с горячим телом. Чонсоновы губы он не кусает, но позволяет терзать свои: ему просто-напросто в кайф получать нечто подобное от человека, к которому ранее были испытаны чувства.       Или они всё ещё есть, но Джеюн глубоко в сердце не заглядывает: боязно как-то.       До ушей едва доносится нескончаемая музыка, на которую прежде Юн внимания не обращал, но теперь почему-то цепляется за знакомые строки и резко отстраняется от чужих губ. Пританцовывает плечами, качая головой и прикрывая веки от музыкального наслаждения, — впрочем, игнорирует присутствие Чонсона так, как только может. Осторожно двигает бёдрами, не нарочно пробуждая ещё большее желание и как бы заставляя юношу танцевать вместе с ним.       — Блять, ты издеваешься?       — Ещё не успел поиздеваться, Чонсон-а, — вторит уже случавшийся между ними диалог и хитро улыбается, продолжая танцевать под биты и басы, которые легко сотрясают весь огромный дом.       Чонсон, впрочем, тоже игнорирует внезапное джеюново желание потанцевать, потому хватается за крылья джинсовки, покрепче зацепляясь пальцами за грубую ткань, и тянет Шима на себя — сталкивается с чужими губами небрежно, но останавливает все былые движения. Целует влажно и безжалостно, словно запрещая отбиваться от рук и пользоваться своим непослушанием.       Не то чтобы это принципиально, просто у Чонсона вырабатывается своеобразный фетиш в виде мило выглядящих, но жёстких на характер парней.       Отстраняясь с звонким чмоком, Пак обрывает нить слюны, протянувшуюся от своих губ до джеюновых, и ухмыляется. После такого на языке остаётся привкус не только выпитого алкоголя, но и искусственной крови, которая окрашивает кожу в ярко-алый оттенок, позволяя отпрянувшему Чонсону излишне много прикасаться пальцами к чужим губам.       — Как заботливо с твоей стороны.       — Да я вообще душка, — усмехается Пак, без особых усилий стягивая с джеюновых плеч тёмную джинсовку и откидывая её куда-то к шляпе, не успевшей намокнуть из-за влажного дна ванны. Впрочем, Чонсон всеми силами доказывает противоположность сказанных слов, хотя всё ещё нежно обходится с чужим телом, готовым поддаться в любую минуту. — Носи майки почаще, тебе идёт.       — Заткнись, прошу тебя. Твои комплименты побуждают меня искусать твои губы.       — Никто пока и не запрещал, Джеюн-а.       — Замолчи, Сон. Лучше займи свой рот чем-нибудь другим, — говорит, оголяя все свои желания.       Впрочем, он и осекается, как только осознаёт плачевность сказанного, но растерянный вид не показывает, якобы всё идёт по некому плану, которого и в помине не было; тёмные глаза впиваются в лицо, покрытое загорелыми пятнами, напротив и не смеют отстраняться, показывая серьёзность слов. Приняв прямолинейность Шима, Чонсон усаживается на колени, медлительно проходясь ладонями по чужому торсу — придерживается, боясь свалиться, ведь состояние иного не предполагает.       Глянув на Джеюна из-под чёлки, прикусывает губами кромку джинсов, а пальцами расстёгивает ремень; бляха звенит и бьёт по пальцам, но как такого внимания Чонсон на это не обращает, одним рывком стягивает штаны, у которых и препятствий нет, вниз. Обнажает худые бёдра, торчащие тазовые косточки, которые с упоением целует, оттягивая резинку белья. Подбородком чувствует чужое возбуждение, обходя его стороной, и мажет языком по очертаниям мышц на животе, позволяя Юну вцепиться в собственные волосы.       А у Шима всё перед глазами ощутимо плывёт: алкоголь размывает здравый рассудок, словно волны портят детские рисунки на песке, пальцы едва находят поддержку в виде чужой головы, а приток коктейля чувств не даёт покоя, заставляя давиться воображаемой жидкостью. Колени как-то предательски дрожат, выдавая слабое желание перед этим парнем, а собственный член упирается в ткань белья и в чонсонов подбородок.       Это не вызывает смущения, но точно никак не исправляет ситуацию с невозможными возбуждением.       Поцелуи сползают с живота значительно ниже, чем раззадоривают игривость Чонсона и невыносимость в терпении этой пытки Джеюна; горячее дыхание оставляет ощутимые ожоги на всё ещё закрытой тканью плоти, которая медленно оголяется чужими пальцами. Бельё резко оказывается у худых щиколоток, а у Шима возникает одно-единственное желание — прикрыться. Не то чтобы ему очень стыдно, просто до пьяного разума никак не доходит, что сейчас Пак, мать его, Чонсон стоит перед ним на коленях и собирается сделать минет.       Взяв чужой член в руку, Чонсон осторожно облизывает головку, бьёт ею по собственному языку, вызывая лишь жалобное мычание сверху, и оказывается любезно поглаженным по голове — вместе с этим Джеюн убирает пальцами серебряную чёлку, спадающую на тёмные глаза.       Вся длина плоти облизывается языком, а после её часть оказывается в тёплой ротовой полости, прячась за щекой. Слюна мгновенно стекает по губам, растянутым членом, но Чонсон не отвлекается на это, предпочитая превозмогать себя и толкать член глубже: глотка позволяет, да и размеры Джеюна не достигают чего-то неприлично большого.       Сосредоточившись на ощущениях, Юн полностью отдаётся Чонсону: вручает свои былые чувства, о которых не пытался рассказывать ранее, не скрывает рвущиеся наружу стоны, совершенно наплевав на возможное появления кого-либо у дверей, и больше не имеет при себе желания закрыться от этого человека. Доверие играет злую шутку, на которую парень ведётся и которой пренебрегает, списав всё на алкоголь.       Уже завтра ему станет легче.       Пак двигает головой резко, но и осторожно, всё ещё уберегая себя от рвотного рефлекса. Каждая фрикция сопровождается поднятым на Шима взглядом, дабы Чонсон убедился в его наслаждении и абсолютном удовольствии, — а тот, убрав руки с чужой головы, цепляется за холодные края раковины и запрокидывает голову назад, открывая вид, разве что, на дёргающееся адамово яблоко.       Чонсон, всё так же придерживающийся за чужие бёдра, перестаёт слышать музыку ровно в тот момент, когда улавливает среди хлюпающих звуков рваный стон, едва схожий с криком мольбы о чём-либо; у Джеюна вновь колени дрожат, дыхание сбивается окончательно, а костяшки попросту устают от такой хватки. Он чувствует: Чонсон доводит его до конца, уж слишком близок он к тому, чтобы так быстро кончить.       Но как только в дверь кто-то стучится, Джеюн возвращает голову в исходное положение и с испугом глядит то на эту самую дверь, то на Чонсона, выпустившего изо рта чужой член с огромным количеством слюны. Вытерев рот рукавом свитера, чутка оборачивается и кричит:       — Занято, блять!       Некто, постучавшийся в ванную, кидает что-то в ответ и тут же удаляется, больше не смея беспокоить юношей, занявших комнату без особой на то причины, по которой обычно сюда приходят.       Чонсон, не возвращаясь к прежнему делу, поднимается на ноги, разминает затёкшие мышцы и обращает томный взгляд на Юна, осматривая порозовевшие щёки и блестящие глаза, — нравится. Подойдя ближе, мягко целует чужие губы и укладывает ладонь на горящую щеку, вновь властвуя над юношей. Джеюн же не тратит время на нежности, коими раскидывается Пак, поэтому его руки ползут по обнажённому торсу, спускаются к штанам и расстёгивают ремень — пальцы мгновенно ищут чужой член, огибая бельё.       Удивившись такой наглости и абсолютным отсутствием смущения, Пак усмехается в поцелуй и помогает избавить собственное тело от вещей, обнажая всё ниже пояса; Джеюн сразу же окольцовывает член и бесцеремонно надрачивает, выбивая из гортани хриплый стон.       — У тебя охуенные пальцы. — Чонсон растворяется в ощущениях, прерывисто кусая чужие губы в отместку за принесённое удовольствие; на деле же, просто подогревает джеюнов интерес и желание.       — У тебя тоже, — усмехается, — так что, блять, подрочи мне тоже.       Смело, но Чонсон оценил.       На ощупь найдя чужой член, охватывает его пальцами и подстраивается под чужой темп. Влажные плоти отлично скользят кожа о кожу, потому все ощущения обостряются и оставляют после себя исключительно удовольствие, в котором купаются Чонсон и Джеюн.       Хлюпающие звуки — единственное, что встревает в памяти и наверняка останется там надолго, потому что это и единственное, что слышит Джеюн, упиваясь влажными фантазиями, произошедшими наяву. Ему слишком хорошо с тем, кто после уйдёт, не оставив и шанса, но алкоголь притупляет боль — оставляет только наслаждение.       Ему хорошо — и даже слишком, — потому он кончает первым, изливаясь в чужой кулак и опрокидывая голову назад. Чонсон же прячет губы в изгибе джеюновой шеи и мягко ведёт языком до подбородка, мгновенно кончая от тяжёлого вздоха.       Шим чувствует, как по животу полосами стекает сперма, но ничего с этим не делает, продолжая стоять в прежней позе и держать на себе Чонсона, едва остающегося на месте. Несмотря на тяжесть чужого тела, Юн позволяет себе свободной рукой приобнять Пака за поясницу и даже улыбается, когда чужие губы целуют шею с некой благодарностью — мягко, сладко и нежно.       — Так, всё, вставай. У меня сейчас начнётся непереносимость Пак Чонсонов.       — Смешно, — показушно усмехается Чонсон, вставая на собственные ноги и подтягивая штаны, свалившиеся к щиколоткам; ему, впрочем, всё равно на белёсую жидкость, ведь теперь ему скорее неловко находиться в обнажённом виде. Джеюну, кстати, тоже, но он всё равно оборачивается к раковине и включает прохладную воду, ощущая контраст с тёплыми руками.       Ставши вполне сносным для дальнейшей программы тусовки, Джеюн застёгивает джинсы, не заправляя майку, и уступает место Чонсону, который всё же решает смыть с себя проделанное безобразие; воду он включает потеплее, нежась даже под горячеватыми струями.       — Пойду? — зачем-то спрашивает Шим, накинув на плечи джинсовку и взяв в руки шляпу, кои до этого покоились себе в ванне. Он осматривает чужую спину, а после переводит взгляд на отражение: Чонсон выглядит всё ещё красиво, несмотря на смазанный тон и раны, втройне взъерошенные волосы и покусанные губы, будто бы кровоточащие по-настоящему.       А развёрнутое в профиль лицо сбивает с ног моментально, стоит Юну зацепиться за острые очертания.       — Ну, если так хочешь, то можешь остаться.       — Пойду, — заключает Шим и, улыбнувшись растерянному виду Чонсона, подходит ближе, стремительно сокращая расстояние. Ждёт, когда тот повернётся лицом к нему, а после осторожно целует в губы — он не в силах остановить себя или противиться собственным желаниям. Чонсон ему без промедлений отвечает, грубоватыми пальцами цепляясь за заднюю сторону шеи и утягивая Шима до тех пор, пока тот не прижимается всем телом к нему.       Движения мягкие и неторопливые, ведь парни охотно нежатся после пройденного и никуда больше не торопятся, несмотря на резкие и множественные поцелуи, ползающие по всему лицу Юна; ведьминская шляпа падает из его рук.