Смерть на холмах

Когда до города перестали добираться путники — это было терпимо, дороги этих времен не прощают оплошностей. Когда сколько-то людей исчезло с улиц и даже из собственных домов — это было терпимо, смертные творят разные глупости, когда чума дышит в спину. Но когда пропали сразу два послушника и трое гулей, отправленных особо в таком составе на окраину за редкой травой — в юной, не окрепшей еще капелле начались волнения. Батист знал, что расследовать пропажу отправят его. С постижением чародейства у него не сложилось, зато острота чутья оказалась на высоте, как и сохранившаяся еще со смертных дней мощь, позволявшая раскалывать камни в щебень. У него больше шансов выжить в диких холмах... ну и потерять не-чародея капелле будет не жаль. А потому сейчас он и двое вскормленных его кровью слуг, Жиль и Жан, выезжают за стены полумертвого города и направляются по следу. В диких холмах, в отличие от обжитых — если можно назвать так место, где бушует чума, — кипит жизнь. По обостренному слуху Батиста бьет треск каких-то сверчков, топот мелких лап и шорох иголок, раскатистое уханье филина. А вот мышиного писка не слыхать совсем. Передохли, видно, одновременно с людьми. Батист чует отголоски запаха чужого витэ, и оно кажется знакомым. Он дает братьям-слугам знак и спрыгивает с лошади — глупая тварь храпит, недовольная мертвым монстром в качестве ездока, но ему плевать, — идет вперед, раздвигая разросшуюся траву. Соленая притягательность витэ начинает истаивать, на смену приходит тяжелый запах разложения... и болезни. Бастит кричит братьям, чтобы они следовали за ним с оружием, и с облегчением перестает дышать. Выбравшись на склон холма, он смотрит вниз, и там уже становится ясно виден источник гнусного аромата. На голом валуне лежат две головы. Первая, от которой уже успело натечь засохших потеков крови, принадлежит Луи, одному из пропавших гулей. Вторая Батисту не знакома, но он отлично различает в лунном свете высунутый, почерневший от налета язык, общую одутловатость и налитые кровью "бычьи" глаза. Очумелое, как говорят напуганные смертные, лицо. Кому-то из жителей Марселя не повезло. "Что любуешься? По душе тебе зрелище?" Жан и Жиль выхватывают клинки, в панике озираются по сторонам. Их можно понять — женский голос прозвучал в голове, не откуда-то, и, что хуже, понимает его только Батист. Когда он только начал обучаться чародейству, то, конечно же, учил древние языки, столь нужные в ритуалах, и древнегреческий освоил весьма успешно. — Кто ты? — спрашивает он вслух, чтобы угомонить гулей. Пусть знают, что не сходят с ума, только перепуганных вооруженных слуг за спиной не хватало. "Я? — голос посмеивается. — Я суть эта земля." Его накрывает волна ощущений: тепло нагретой солнцем темноты, шорох текущего по корням древесного сока, топоток мелких зверей по норам, бьющий в развернутые крылья ветер, шуршание почвы под лапами бегущих стай, колкий мех под ледяной ладонью, растекающаяся по ручью маслянистая кровь рыбы, неудачно рассеченной медвежьими когтями, и как же это пробуждает голод. Батисту плохо. Он знает жадную дыру под названием Зверь, но впервые понимает, каково носить под ребрами жаждущую бездну. Сколько можно вылить туда крови? И крови ли, а не витэ, густого, сладкого, исторгнутого не из человечьих тел, но из вен Сородичей? Нежный смех мог бы быть приятен для слуха, но теперь он знает, что за древнее чудовище говорит с ним. "Ты уйдешь отсюда на своих ногах, птенец. И я даже прислужников твоих отпущу. Иначе остальные в своем безудержном любопытстве натопчут сюда тропу, и видят боги, что смертные по ней потянутся следом. Я не для того разделяла стадо." — Что? — Батист не может сдержать изумления. — Зачем? "Плох тот пастух, что позволяет своим овцам сгинуть, и плох тот охотник, что стоит и смотрит, как его леса пожирает пожар. — Голос, кажется, забавляет его непонимание. — Крысы и люди, люди и крысы, все столь многочисленны и столь слабы... ты не заметил разве, что писка больше не слышно ни в полях, ни в стенах? Или не ты самый чуткий из своих собратьев?" Батист чувствует, как на лбу выступает кровавый пот. — Да. Да, я заметил. "Истребить больных зверей проще, чем людей. Слишком много мыслей, слишком много паники и упований на распятого бога. Они забыли, кто хранил Массалию все эти века, но медведица все равно защищает своих чад, а луна наблюдает за ними с неба... — Батист, кажется, слышит в словах легкую меланхолию. — Больные умрут, и пусть это будет быстро и легко, а затем родятся новые люди. И они уже будут помнить Артемиду и жриц ее." — Мы сами справимся с обузданием города, — Батист наконец собирает волю в кулак. — Мне не нужно говорить со старейшинами, чтобы знать их желание — оставь Марсель и нашу капеллу в покое. И они могут подкрепить свое желание делом. Он слышит заливистый смех. "А не то? Где твои старейшины будут искать меня, маленький колдун? Какая я из птиц в небе, какая я из рыб в море, какая я из тварей лесных и полевых? Массалия знает свою хозяйку в десять раз дольше, чем ваша родословная ходит в ночи, и ты смеешь думать, что она выдаст вам свое сердце?" Веселье в голосе растворяется без следа. Остается лишь холод и непререкаемая властность. "Меня забавляет наглость вашей краденой крови, но пусть то, что ваш глава пожрал одного из Праотцов, не обнадеживает тебя. Мудрейший видел... хотя жаль, что пришлось заплатить целителями. Будь они здесь, я бы спала, доверив стадо их рукам, но что же — тем хуже для вас. Вы умеете выслеживать добычу и натравливать на нее сильных псов, отдам вам дань, и даже могу поверить, что вы сможете найти и повергнуть меня. В охоте никогда нельзя быть уверенной. Но клянусь тысячью ликами Артемиды и провидением ее брата — со мной умрет и эта земля, согнав вас отсюда прочь. И чума пойдет по вашим следам до края мира, не давая вам покоя. Тихими шагами, быстрыми крылами, острыми зубами она настигнет ваше стадо, ваших слуг, а затем и вас самих, пока вы не ляжете в мертвом голодном сне. Не только праотцы могут жертвовать своими детьми... а ваш без сомнения пожертвует вами. Пусть Горатрикс поразмыслит над этим." Батист разворачивается и молча бежит к оставленным лошадям, не обращая внимания на крики гулей. За спиной остается проявившийся в лунном свете призрачный силуэт женщины, что ерошит слипшиеся от крови волосы Луи. Ведьма, чертова ведьма, как она сумела, не может такого быть... То, что он принял за засохшие потеки на щеках гуля, оказалось черными пятнами.