Благодетель

"Их цвет увидеть в темноте никак Но, если любить, то в самом деле так И на розовых, на лепестках Погибает красный закат За что все розы попадают в ад?"

Цветы причислялись к лику святых, их бережно охраняли от посягательств. Было неподобающе срывать и хранить как трофеи, а найденные в доме сухоцветы приравнивались к преступлению; безумец нёс уголовную ответственность за богохульство в сторону самого чистого и невинного на сие Земле, что может быть. Ведь в будущем они станут душой, и немыслимо, чтобы кто-то глумился над ними по своему желанию. Только вот в писаниях упоминался один, заблудший и воплощённый из греха, изъян — розы. Они проклятые по своей сути, ненужные по натуре; их вытащили из ада, чтобы расплатиться за несовершенные грехи. Запачкав белые лепестки, Минхо долго лежал у бетонной стены на холодном асфальте, покрытом густой пылью и разводами, прежде чем вновь попытаться разлепить веки. Одежда пропиталась кровью, от чего липла к телу и неприятно давила у швов. Волосы склеились в пряди. Разбитая щека упёрлась в камень. В воздухе висела тревога. Отдалённо пахло гарью. Когда уроды из университетской бейсбольной команды окружили его, пришлось душить желание отступиться от принципов и начать отбиваться. К тому же бить голыми руками никто бы не решился, и поэтому они носили с собой деревянные биты. Как удобно — и лезть с расспросами не будут. В тот момент, когда на крыше мелькнула тень, лидер команды задавал выученный за годы похожих сценариев паттерн вопросов. Тогда Минхо не смог увидеть, кто это был, потому что удар пришёлся по щеке, и его лицо впечатало в стену. Сейчас же в холодном одиночестве можно вглядеться в ночные огни, рассмотреть, где гуляют демон и его слуги, и попытаться понять его единоличные замыслы. На кирпичном бортике от третьего этажа заброшенного завода сидел тонкий, практически прозрачный силуэт. Он наклонил голову набок и молча наблюдал. Наблюдал все то время, пока Минхо лежал и пока бейсболисты издевались над ним. Смотрел с интересом, изучал, оценивал и не приближался. Но позже, когда пальцы онемели от холода, а сил держать веки открытыми не осталось, он спрыгнул, подошёл вплотную и присел на корточки. Минхо подумал, что ему снова прилетит пара ударов от благородного и безгрешного, но парень протянул руку. Испуганные глаза впились в добрый жест, не веря. — Ты же роза? Мягкий голос резанул по брюху, и Минхо скривился от простого вопроса так, будто мама сказала, что никогда не любила. Снова. Он не понимал и не принимал то, что ему досталась душа, за грехи которой он всю жизнь расплачивался. За грехи, которые не совершал. А он действительно не совершал. Один из немногих в этом инвертированном мире, где благодетели брали роль палача, кто не хотел участвовать в суде. В суде над собой — особенно. И пусть даже незнакомец издевался, Минхо, видимо, покинутый рассудком, ухватился за его руку, принимая помощь. Острая колющая боль прошла вплоть до плеча, скрипуче заныла в суставах и резко утихла. Сразу стало ясно: напротив ещё один, покинутый Богом и людьми. — Хёнджин. Красная роза. — Самая редкая, — сделал попытку удивиться Минхо. — От этого не легче. И правда; не важно, какого цвета лепестки, когда огонь, в котором они горят, одной температуры. — Минхо. Тяжёлым грузом облака давили сверху, разливаясь чернильной пеной. Усиливался северный ветер, от резких порывов которого Минхо начало трясти. В конце железной лестницы в окне горел жёлтый свет свечи — успокаивающий, дающий скрипучую надежду. Дверь заныла, разбивая тепло помещения об усталые и равнодушные лица. Сзади громыхнуло, запахло сыростью. Глубокая трещина проходила вдоль серой стены небольшой комнаты, вмещавшей в себя кухню, гостиную и спальню. Холодный короб на плоской крыше последнего этажа скрёб небо, а Минхо упал на деревянный расхлябанный стул, как только они зашли. Оперевшись измученной головой об окно, он наблюдал за нервным срывом небес и думал, что точно умер бы сегодня. Точно не смог бы встать и наверняка захлебнулся: в своей крови или мутной воде из сточных труб. Думал, что наверняка ураганная скорбь на улице не из-за его продолжающейся жизни, а вопреки ей. Бешеный дождь бил в стекло, заливаясь в раму, из которой ощутимо дуло и заносило мелкие капли. С очерёдностью раз в минуту сверкали вспышки и гремело, вынуждая жмуриться от громких звуков. — Повернись, — Минхо вздрогнул. Хёнджин неожиданно оказался рядом с ватой в одной руке и сигаретой в другой. — Пожалуйста. Царапая пол, он придвинул соседний стул и сел напротив. — Прижигать будешь? — Минхо перевёл взгляд с никотинового дыма на лицо Хёнджина. Его глаза ничего не выражали, но были до смерти выразительны. — Нет, это не тебе. Тяжело и медленно Минхо отпрянул от запотевшего стекла, оставив на нём красную вязкую дорожку, стекающую от того места, где была голова. Слабость нарастала, и приходилось прикладывать тонну усилий, чтобы не закрывать глаза и следить за действиями Хёнджина. Такого спокойного и расслабленного, будто перед ним и нет никого, размазанного и еле дышащего. Он затянулся и отложил сигарету в маленькое грязное блюдце — видимо, уже давно являвшееся пепельницей. Запах спирта. Жжение у виска и на затылке. На столе перемешались куски мокрой ваты, кружки с засохшими лимонами внутри, обрывки фотографий, неостывший пепел, пластиковые кюветы с потрескавшейся акварелью, лепестки чёрной розы. Хёнджин быстро, но аккуратно наклеил пластырь, от которого пахло стерильностью, чем-то химическим и мятой. На мгновение стало лучше — то ли от мысли, что кто-то так свободно приблизился, то ли от того, что кровь больше не будет стекать по шее и пачкать одежду и стол. Хёнджин, увлечённый обработкой, иногда закусывал нижнюю губу, оставляя на ней яркий след от зубов. Минхо практически неосознанно повторил за ним, но неожиданно одумался и отвёл взгляд. Оставляя влажный, морозно покалывающий след, Хёнджин проводил ватой по подбородку и шее, вытирая остатки крови, когда нечаянно коснулся кожи рукой и тем самым вонзил невидимый укол от шипа. На что Минхо втянул воздух сквозь зубы, вернулся в реальность и спросил: — Шрам останется? — Останется. Ничего нового. Таких шрамов уже имелось несколько — их дарили те, кто считали себя лучше. Те, кто были уверены, что поступают правильно. — Я думал, у роз друг к другу иммунитет. — Ты прав. Отчасти. Хёнджин накрыл его ладонь своей, провёл по костяшкам и надавил пальцами на сухожилия. Боль возникла в первые секунды, но когда он взял за запястье, быстро пропала. — Если бы я сделал такое с какой-нибудь фиалкой, то она бы выла и просила отрезать руку, чтобы прекратить мучение. Придвинувшись ближе, он снова коснулся шеи, легко обхватил; обжёг, вызывая волну мурашек; наклонил голову, заглядывая в глаза. — Видишь, ты просто зажмурился, будто за окном снова ударила молния, и всё. Любой другой, скорей всего, потерял бы сознание. Чем больше площадь касания, тем невыносимей. Хёнджин встал, поднял голову Минхо за подбородок, оценивая проделанную работу, и одобрительно кивнул. Бинты — пока что сухие и белые — давили на голову, зрение иногда становилось мутным, но возвращалось, стоило проморгаться, затылок начал неистово чесаться. Логика подсказывала, что это должно быть не самое приятное воспоминание, но отчего-то казалось, — из-за неожиданных касаний, которых не было прежде, или запаха растворителя для краски, как у дедушки в кабинете, или пристального заинтересованного взгляда, — что оно станет самым лучшим из всех прежде. Хёнджин сгрёб вату, бумагу и лепестки, провёл разноцветной тряпкой по стеклу, но только размазал кровь и смешал с краской, шикнул и бросил это дело. Выкинул всё в металлическое ведро, включил воду, от которой повалили клубы пара, и зашуршал упаковками, стеклом, керамикой. Раздались щелчки зажигания газа, и чиркнула спичка. — Приляг, — указал Хёнджин рукой на диван, продолжая шуметь посудой. Пошатываясь, Минхо доковылял до мягкого подушатчатого спасителя, застеленного серым вязаным пледом, сел и, чтобы не испортить вещь, сначала положил руку на спинку, а только потом голову. Ложка монотонно ударялась о стенки кружки, совпадая с тиканьем круглых часов без циферблата на стене. Звенела о керамику и отдавала пульсацией в висках, что были рассечены ударом ботинка. И когда бейсболисты, как и многие другие, делали это, то они наверняка верили, что кровопускание обязано помочь очистить тело и разум. Они спасали. Определённо считали, что спасают, иначе невозможно оправдать ужасы, которые совершались во имя и для. — Ты странно реагировал на касания. Тебя не касалась роза? — Хёнджин передал кружку и опустился на диван. — Нет, — устало ответил Минхо. Он сделал несколько глотков горячего чая, покрутил дольку лимона по рту и раздавил, чувствуя кислый сок. И снова стало лучше. — А ты кого-нибудь? — Только в детстве, по неосторожности. — Серьёзно? Минхо, в твоих руках невероятная мощь. Почему ты ей не пользуешься? Вместо ответа Минхо сжал в руках кружку и опустил в неё нос, греясь. — Ну почему позволяешь себя избивать? Тебе достаточно схватить кого-то из тех недоносков за руку, чтобы они заорали, как закипающие чайники, и навсегда отстали от тебя. — Не хочу оправдывать ожидания. Хёнджин фыркнул. — Как думаешь, оно того стоит? — Не знаю. — Мы всё равно попадём в ад. Так зачем притворяться? Наше рождение — грех, и сколько ни старайся, его не искупить. Так отдайся ему, — низким умиротворённым голосом сказал Хёнджин и зажёг несколько свечей на кофейном столике. — Подумай об этом на досуге. А свечей совершенно разных форм, цветов и концентраций было удивительно много. В стеклянных бутылках, на подставках, в погнутых канделябрах и кружках, практически выгоревших с подтёками воска и новых. Они источали сладкий мягкий аромат, который впитался в вещи и удивительным образом сочетался с запахом табака — горького и насыщенного. — Можно… — сделал неуверенную попытку задать вопрос Минхо. — Ладно, нет. Это странно. — Задай вопрос. Расклеенный сегодняшними событиями и новыми ощущениями Минхо не хотел, чтобы единственный, кто подал руку помощи, думал о нём плохо и сразу же отдалился. Но наперевес этому чувствовал к нему такую необъятную тягу, что не выдержал: — Можно тебя обнять? — Да. Его привычная картина мира рушилась с каждым новым действием и фразой Хёнджина, который словно прошёлся разбитой розочкой от бутылки по давно написанному холсту, и теперь там мерцала тьма — новая и манящая. Минхо отставил кружку и уткнулся носом в тёплую шею. Чувства обострились от режущих покалываний и заметались в истерике где-то в груди. Хёнджин обнял в ответ по-человечески заботливо, легко, осторожно. И Минхо окончательно растаял. Такой мягкий, как распустившийся бутон, с бархатной пыльцой на коже. А предчувствие не подвело – это и правда самое лучшее воспоминание из всех предыдущих. — Но знаешь, тебе идёт этот образ, — ласково сказал Хёнджин и погладил по волосам, поправил бинт. Минхо вопросительно наклонил голову, быстро моргая. — Образ жертвы, — пояснил Хёнджин. Минхо уснул у него на коленях. Кажется, запачкал кровью, но Хёнджин не сердился, только перебирал пряди и иногда прикладывал руку ко лбу, проверяя температуру. Раны затягивались. Дни преображались. Однотонные, с заточенным замыслом добить, они сменились на трепетные, долгожданные и наполненные нежностью, неизвестной до этого. Начав снова ходить на пары, Минхо заметил, что уроды с битами пропали неожиданно и практически сразу; конечно, он знал причину. Красноволосую, с покрытой дёгтем кожей на грубых ботинках, с тонкими запястьями и с холодным взглядом причину. В ту ночь над заливом стелился рассеянный туман, а пахло, как после шторма: выброшенными на берег водорослями, тухлыми жителями ракушек, солью и рыбой. Небольшая смотровая выступала, нависая над острыми береговыми глыбами. Чайки кружили над деревьями, кричали друг на друга и иногда опасно пикировали над головой Минхо. На мгновение показалось, что он так и будет стоять один, смотреть на восходящую луну до утра, но сзади послышались шаги. Хёнджин вышел на каменный островок и помахал. Выглядел радостным или даже окрылённым, а в руках что-то нёс. — Это… — Бейсбольная бита! Не хочешь бить руками, так будь хотя бы наравне, — он кинул её на ходу Минхо и скрестил руки на груди, довольный собой. — С гвоздями? — Я хотел приделать шипы для символизма, но-о… — он протянул окончание и огорчённо вздохнул. — Это не практично. — С радостью повешу её на стену. — Носи с собой! Или я буду таскаться следом. Хёнджин хотел подойти, но Минхо упёрся битой в его живот и спросил: — А что мы тут делаем? — Кстати об этом, — Хёнджин взял за руку и потянул за собой по дорожке, — пошли. Среди сгущающейся растительности ветер утих, скользя только по шапкам деревьев, отчего высокие сосны скрипели и иногда сбрасывали ветки с шишками. Красная макушка превратилась в блуждающий огонёк, который уверенно вёл вглубь, запутывая следы. — Этот парк называют местом самоубийц, — начал он. — Оно, как магнит, затягивает отчаявшихся и питается их головами. Говорят, люди приходят сюда, берут с собой верёвки, делают петли и… Ох. Он остановился и наигранно изумился открывшемуся виду. В чаще, рядом с дорожкой на ветках вряд висело четверо тел в белой одежде с порядковыми номерами на груди, так напоминающей командную униформу. Кожа у них была тусклая, глаза закатились, а языки вывалились. Минхо прижал ладонь к губам, чтобы не опустошить желудок себе на кроссовки, и вытаращился круглыми глазами на Хёнджина, у которого на секунду дрогнула мышца, приподнимая верхнюю губу. — Не оценил. Я понял. Тогда уходим. У Минхо ещё долго крутило живот от всплывающих в голове кадров сломанных шей, но желание касаться рук, которые эти шеи сломали, не пропало. А наоборот, хотелось проверить, как быстро они доберутся и до него. Размышляя об этом, Минхо перебирал монетки в кармане, поднимался по железной лестнице — такой же скрипучей и бесконечной — и посматривал иногда вниз. Машины с каждым этажом становились всё меньше и меньше, начиная походить на жуков, перебегающих из одного угла улицы в другой. Прямо как в детстве, в дедушкином саду. Минхо тогда хотелось поймать парочку и посадить в прозрачную коробку, сохранить и любоваться днями — настолько его привлекали цвета их хитиновых спинок. Однако напуганный тем, что он может причинить боль или убить, он наблюдал со стороны. Засовывал руки в карманы и заворожённо смотрел. На одном из пролётов, прямо перед выходом на крышу, стоял незнакомец. Ниже и тоньше, весь в чёрном, с мрачным лицом. Парень ждал кого-то, и явно не Минхо, потому что удивился и смерил его оценивающим взглядом. Уверенно приблизился и схватил за плечо. Привыкший к частым случайным касаниям и объятиям Хёнджина, Минхо с лёгкостью стерпеть укол и не изменился в лице. — О-о, — тихо, с игривостью протянул незнакомец низким голосом. Простояв так какое-то время, Минхо чувствовал, как пальцы то сильнее впивались, то ослабевали — парень о чём-то глубоко размышлял. Потом втянул воздух, закатил глаза и отошёл. — Неужели ты думаешь, что справишься с ним? Минхо не понял, о чём идёт речь, поэтому стоял молча, с прищуренными глазами и смотрел исподлобья. Он всегда отчётливо чувствовал атмосферу перед перепалкой, и сейчас ей не просто пахло, а воняло из всех щелей. Парень помрачнел, глаза сверкнули, и Минхо уже было сжал кулаки в карманах, но прозвучало только короткое и громкое: “Зря”. Очнулся Минхо, когда понял, что практически не дышит, а рядом только засохшее растение в кривой белой кружке. Сделав пару глубоких вдохов, он удивился своей реакции и понял, что не чувствовал подобной угрозы ни от кого. Никогда. Даже бейсболисты, которые были выше, больше, поголовно все с битами, не вызвали у него ступор и немой ужас. Они, признаться, вообще не вызывали страха, только отвращение. — Ты какой-то напуганный, случилось что-то? — спросил Хёнджин, запуская за собой порыв ветра и ставя пакет на пол. Часы тикали, солнце цеплялось последними лучами за белый потолок, который давно пора покрасить, но, видимо, хозяину нет до этого дела, а Минхо сидел в куртке на диване и пялилися на потухшую свечу в бутылке из-под вина. — Да, встретил на лестнице чудака с бешеным оленьим взглядом. — И что он? — Пронзал тёмными зрачками и болтал про то, что я не справлюсь с тобой. А потом ушёл. Энергетика у него жуткая. — Мм-м, — неоднозначно промычал Хёнджин. — Ты его знаешь? Хёнджин протянул пудинг с маленькой пластиковой ложкой и сел на диван, поджав колени к груди. — Не приближайся к нему и не давай приближаться к себе, — он сделал вдох, чтобы продолжить, но посмотрел Минхо за спину и замолчал. На стенах висели вещи, отдельно, на первый взгляд несвязанные друг с другом. Хёнджин называл их вырезанными (или зарезанными) элементами сознания. Календарик трёхлетней давности, горшок с сухой землёй, деревянная рамка без холста, длинные бусы, кожаный ремень, плетёная веревка-гирлянда с пятью букетами сухоцветов разных видов. Спрашивать, связаны ли эти цветы со знакомыми ему когда-то душами, было страшно. И пугало не само их наличие, а то, что за этим скрыто, — если залезть слишком глубоко, можно потом не выбраться. Хёнджин подкурил сигарету, сжался от холода, выдохнул в сторону и, как только Минхо доел сладкий пудинг и нацелился грызть ложку, поинтересовался: — Раны уже затянулись. Почему ты продолжаешь носить пластырь? — Потому что его меняешь ты, — честно ответил Минхо. Минхо, которого сейчас расщепляло от того, как Хёнджин, такой высокий и суровый, умещался на одной подушке, кутаясь, вжимаясь и сворачиваясь в пушинку, выглядывая из-за острых коленок. Казалось, что его и вовсе не существовало. Поэтому, чтобы убедиться в материальности, он обхватил бледную щиколотку, погладил большим пальцем и, подцепив край брюк, потянул их вверх. Медленно перевёл взгляд на лицо. Фарфоровый, точно снятый с витрины дорогого магазина. Видимо задумавшись, Хёнджин забыл курить и дышать; пальцы подрагивали, пепел падал на спинку дивана, а глаза поддерживали мучительно долгий зрительный контакт. И вроде бы не стремившийся к смерти Минхо думал, что хочет быть убитым именно Хёнджином. Правда до конца непонятно, чего подсознание требовало больше — чтобы страдания от его красоты закончились на своём пике, или чтобы он был последним, что Минхо увидит перед смертью. Как будто прочитав мысли, он, не отрывая взгляда, наконец-то выдохнул дым, затушил сигарету о несчастный диван и взял лицо Минхо двумя руками. Тот уже приготовился к трепанации. Но Хёнджин поцеловал. Нежно, не настойчиво и с нарастающим горьким привкусом. Сухие губы колко царапались, оставляя тёплое жжение, которое расходилось по небу и гортани. Одной рукой он придерживает за подбородок, приподнимая голову, а потом скользит по щеке и надавливает на пластырь, чем вызывает у Минхо приглушённый хрип. Улыбается в губы и аккуратно прикусывает кожу. Алые пряди падают на глаза, покалывая щеки. Вот уж нет. Он точно настоящий, точно материальный. И определённо только что убил. Хёнджин тянется вниз, подцепляет край футболки Минхо и поднимает. Видит свежий шрам и спрашивает сквозь зубы: — Ты опять позволил загнать себя в угол? — Так получилось. — Кто? — смотрит настойчиво. Но, так и не дождавшись ответа, проводит по животу снизу вверх, задевая шрам, и целует в шею. — Ладно, я сам найду. Он — колючая проволока-ошейник с шипами внутрь; и, казалось бы, сам должен оставлять глубокие шрамы, но он, напротив, — искусно зализывал их. Обвиваясь с каждым разом всё сильнее, заставлял задыхаться от малейшего касания, горячего выдоха или укуса. Минхо жадно хватал ртом воздух, царапался и был благодарен за возможность быть посаженным на эту цепь. — Хей! — грубо окликнули сзади. — Сюда иди. Бежать. Минхо ринулся в сторону запасного выхода с крыши университета, но его остановили, ухватившись за шкирку, и кинули на пол. Мужчина в костюме наступил лакированной туфлей на живот и поправил очки. — Вы же профессор… — досадно заметил Минхо. Изнутри что-то укололо. Минхо не верил в происходящее: человек науки, и даже тот верил в брехни о Богах. — Пропало несколько студентов. Сученыш, я знаю, что это твоих рук дело. — Нет-нет, послушайте. Я… Мужчина надавил каблуком на желудок. — Заткнись! И никогда не смей открывать свой рот в мою сторону. Это какую наглость надо иметь, чтобы прийти учиться в такой престижный университет и наводить тут свои порядки. Ты оскверняешь стены учебного заведения только своим присутствием! Возвращайся туда, откуда вы… — он запнулся. — Попался, — Хёнджин возник за спиной профессора и, взяв за шею, увёл его, ползущего от боли практически на четвереньках, к краю крыши. — Стой! Не надо, — крикнул Минхо, но вмешиваться не стал. А только наблюдал, как у мужчины в дорогом пиджаке полопались сосуды, заливая белки глаз красным, как он давился слезами и шипел от боли и сдавленной шеи, извиваясь змеёй. Судорожно оглядывался по сторонам и пытался уцепиться за металлическую ограду. — Есть что сказать? Мм-м? Не слышу, — Хёнджин перегнул мужчину спиной через ограду, слушая сдавленный хрип, и толкнул. — Ну нет, так нет. Послышались удар о металлический козырёк и звук разбитого стекла. — Он был кандидатом наук, — сказал Минхо, когда подошёл ближе к краю. — И поэтому ему можно быть подонком? — Нет, но хотя бы живым. Его открытия значительно повлияли на исследования в области квантовой механики. Минхо поднял прямоугольный портфель и вытащил лист с вычислениями. — Толку от его вкладов в человечество, если оно уже потеряно? Тело профессора пробило стеклянную крышу главного холла, в котором толпились, охали и галдели люди. Вокруг него разливалось густое алое озеро. Минхо бросил портфель на пол. Что-то звякнуло. Вывалился нож. — Продолжая оставаться хорошим, ты потеряешь себя. Минхо, не оправдывай их ожидания, а превосходи их. Облака опустились на город, охватывая крыши высоток, в окнах которых постепенно начинал загораться свет и рассеиваться в мутные разноцветные пятна. Минхо сидел на подоконнике одного из таких окон, свесив ноги в пропасть, и смотрел на талисман — камешек с природным, проточенным водой отверстием. Дедушка верил, что он поможет отвести злые силы и защитить его; но для всего мира сам Минхо был тем, от кого нужно защищаться, и как при таком раскладе он должен помочь — не понятно. Но Минхо смотрел на талисман с надеждой и верил, что сработает, ровно до того момента, пока Хёнджин не открыл рот и не заставил сомневаться. Сумерки сменяли тёплые оттенки на синеву, подкрашивали тени и торчащие вены на запястьях Хёнджиновых рук, которые гуляли под футболкой, оставляя марганцевые следы. С каждым движением заставляя сомневаться всё сильнее и сильнее. Хёнджин обнимал со спины так, будто вот-вот расскажет скрытую истину и столкнёт с подоконника вниз; но он прижал к себе сильнее, положил голову на плечо Минхо и ластился, как котёнок, иногда замирая, шумно вдыхая рядом с шеей и поднимаясь к красным ушам, покусывая мочку. От чего сил не замечать его движений у Минхо не осталось, и, сдавшись, он откинул голову назад. Даже если Хёнджин – демон, натянувший на себя шкуру Месси́и, и только поэтому его присутствие вызывало инсулиновый подъем, то Минхо не против. Он рывком выкинул талисман вперёд, в туманную мглу, и, не успев услышать, как тот ударился об асфальт, был затянут Хёнджином обратно в комнату. И всё резко пропало. Вокруг тьма — густая, давящая. Пол по щиколотку залит кровью, бликующей от тусклого источника вдалеке. А в нескольких шагах Хёнджин стоит на коленях перед тем самым странным незнакомцем, который, окутывая пространство вязкой, глухой тишиной, держит его лицо в ладонях и что-то говорит, смотря сверху вниз. Горячая кровь в ногах вот-вот закипит. Бледные губы медленно и неразборчиво двигаются. Минхо пытается приблизиться, чтобы услышать, что тот говорит, но не может. Вторая попытка – без толку. Пахнет железом. И тут парень поднимает хищный взгляд на Минхо, отпускает Хёнджина, и тот, плюхаясь обмякшим телом в кровь, падает на бок. Бьётся головой. От чего разлетаются брызги, а сердце Минхо истерично ускоряется. Равнодушно переступая через Хёнджина, парень идёт к Минхо. — Хёнджин! — делает он попытки подать голос, но только задыхается и хрипит. Тьма цепляется и мёртвой хваткой держит за руки и ноги: ни убежать, ни приблизиться. Тело застряло, увязло. Глотку дерёт, но бессмысленно, потому что кричать не выходит. Парень подходит вплотную. Вроде что-то говорит, косится то на Хёнджина, то на Минхо, и залезает рукой ему в грудь. Распарывает швы, наложенные совсем недавно, и расковыривает шрамы ногтями. На что Минхо стискивает зубы и, заглядывая тёмной фигуре за спину, безмолвно кричит: — Хёнджин, очнись! Молю. Пожалуйста. Хён-джин. Джинни… И пусть с Минхо произойдёт все самое плохое, он не перестанет рваться к упавшему телу. Даже когда у него вырвут сердце наживую. Минхо резко распахнул глаза, будто только что воскреснув. Вдохнул ночной холодный воздух и встретился с таким же холодным, обрамлёнными тёмными ресницами взглядом Хёнджина. Натянул повыше одеяло и сглотнул, пытаясь угомонить болезненное трещание в гортани. — Ты разговаривал во сне, — шёпотом сказал Хёнджин. — И о чём? — голос сорвался на писк. Минхо трясло от холода, от страха, от Хёнджина. — Говорил, что любишь меня. Моё имя повторял, как… — он осёкся, но продолжил фразу. — Как молитву. А ведь о любви они никогда не разговаривали, не признавались и не думали даже начинать. Существовал немой договор на негласность этого чувства. — Ты расстроен? — Я не уверен, — он отвернулся, уставившись на что-то через тьму и падающий рыжий свет уличных огней. — Наверное, больше напуган. — Я тоже. На следующий день Хёнджин пропал. Сколько раз Минхо не приходил к его квартире, свет не горел, дверь была наглухо заперта, а через незашторенное окно видно, что отключённый телефон лежал на столе и покрылся слоем пыли. Думать о плохом было невыносимо, и хотелось верить, что он просто бросил его, как и все остальные. Так привычней. Так правильней. Так было всегда. Жалеть кого-то другого, кроме себя — страшно. Минхо отчаянно пытался абстрагироваться, но не получалось. Справляться с привычными делами приходилось через силу: вещи валились из рук, мысли из головы и вечно хотелось куда-то убежать. Приближалась зима. От этого на душе было погано. А Минхо вообще-то хотел встретить первый снег с Хёнджином. Высунуться в окно, пока он бы курил, и поймать снежинку. Закинуть снег за шиворот и быть поваленным в отместку на землю. А в столовой к Минхо стал сначала один раз, потом второй, третий и вот уже неделю как подсаживаться парень. Что-то тараторил, жевал обед за обеими щеками и активно жестикулировал. Обязательно спрашивал об учёбе, факультативных предметах и делах и ждал ответа. Смешно. — Ты знаешь, что про меня говорят? — не выдержал как-то раз Минхо, перебив его монолог. — Да. — Как там тебя? Дживон? — Джисон. — А, ну Джисон, чего ты липнешь? Нового опыта захотелось? — спросил он с раздражением, на что парень надул губы и стал звучать тише. — Я не верю в слухи и предсказания и что ты тот, кем сейчас пытаешься казаться. И у тебя кошачьи глаза, а я люблю котов… Минхо удивлённо поднял брови, быстро заморгал и встал из-за стола с подносом, выкинул его в мусорку и хлопнул дверью. Красные кирпичи здания намокли, от чего казались темнее и напоминали такие знакомые и мягкие волосы. Быстрыми шагами Минхо обогнул здание и покинул территорию университета. После торговой улочки показалось, что беличье недорозумение отвязалось, но Джисон всё-таки нагнал его в узком переулке. — Подожди же ты! — запыхавшись, крикнул он. — Совсем глупый? — Минхо резко развернулся на голос и остановился. Небо придавливало бетонной плитой между торцов домов. И вот сейчас оно упадёт, размажет по асфальту, но вместо этого сорвались первые капли. — Да что будет, если мы начнём общаться? Мир сломается? — завыл Джисон. — Мир, может быть, и нет, но ты можешь пострадать. — А ты собираешься мне навредить? — Нет! — возмутился Минхо. — Тогда завтра, после пар, я буду у библиотеки. Можешь сесть за другой стол, если боишься. — Я боюсь? — А кто? Я вот совсем тебя не боюсь и буду ждать столько, сколько потребуется. Я не отстану! — надул щёки Джисон. — Ну и дурак… Ладно, — сдался Минхо, — но обещай не касаться. — Не буду! Конечно, — Джисон ярко улыбнулся и засиял. А Минхо непроизвольно слегка улыбнулся в ответ. — Он сирень. Не глупи, — раздался голос сзади. Хёнджин. Это голос Хёнджина. Минхо словил ледяной удар в груди и моментально оглянулся. Оперевшись плечом об разрисованную стену, он стоял расслабленно, уверенно, по-своему элегантно и курил. Глаза отвратительно быстро намокали. — Уходи, — сказал Минхо Джисону, — сейчас же. Выкинув бычок, Хёнджин подошёл к ним и медленно произнёс: — Тебе сказали уйти. — Не лезь ко мне, — раздражённо рявкнул Джисон и сделал шаг навстречу. Реакция Минхо сработала быстрее, чем мозг обработал информацию до конца. Если он полезет на Хёнджина, то живым не уйдёт, а допустить этого нельзя. — Нет! — испуганно произнёс Минхо и выставил вперёд руку, в которую Джисон ударился грудью. Он вздрогнул, ноги подкосились и вырвался сдавленный крик. Глаза тут же наполнились слезами, а лицо побледнело, становясь как серое, затянутое тучами небо. Минхо осознал, что произошло. — Тебе больно? Настолько больно? — осторожно поинтересовался он, пятясь назад. — Джисон, прости. Прости меня. Я… Ни разу не воспользовавшись силой шипов, чтобы защитить себя, навредил невиновному. Неужели в этом и есть сущность розы — ранить независимо от того, хочешь этого или нет; заслуживает человек этого или нет; причинять боль окружающим и себе. Согнутый пополам Джисон окончательно разрыдался. — Нет, мне обидно! Ты же хороший… Я вижу, знаю это. Но ты всё равно должен страдать, опасаться коснуться кого-то… — Тц, типичная сирень. Сколько тебя не ломай, а цветёшь все ярче и ярче. Идиот, тебя чуть не убили! — рассмеялся Хёнджин и подошёл ближе. — Он не хотел этого! — А вот я хочу, — Хёнджин сделал ещё один шаг к Джисону, от чего тот вжался в стену. Сложно продолжать оставаться наивным и верить, что он шутит, после того, как ощутил, насколько больно может быть от простого касания. Минхо схватил Хёнджина за руку и, обращаясь к Джисону, попросил: — Уходи же отсюда. Пожалуйста. И прости. Пахло странно: совершенно знакомо, но Минхо не мог вспомнить, чем именно. — Ты жив, — начал он диалог после того, как Джисон подхватил сумку и скрылся за поворотом. — Жив. Капли всё чаще били по макушке и оставляли мокрые кружочки на куртке. Ветер усиливался, поднимая листья и пластиковые упаковки, скопившиеся в углах. — Стоит спрашивать, где ты был? — Ну, можешь попробовать. Минхо развернул его лицом к себе, чтобы не разговаривать с затылком. — Так, и где ты был? — В аду, — серьёзно ответил Хёнджин, а Минхо ждал. Ждал, когда он улыбнётся, скажет: “Шутка!”, но так и не дождался. — Ладно. — Помотал он головой, пытаясь принять ответ. — А что случилось? — Ты. — Я ничего не понимаю. Лицо осунулось, под глазами фиолетово-болезненные синяки, а губы не только, как обычно покусанные, но и разбитые. Запёкшаяся кровь собралась в уголках. — Плохо выглядишь, — искренне переживал Минхо. — Не-ет, тебе кажется. Я всегда такой, — он потёр веки и медленно моргнул. — Пойдём. — И неожиданно улыбнулся. — Куда? — Домой. А дома у Минхо никогда и не было — им нельзя назвать ни дачу, куда его сослали подальше с глаз, ни комнату в общежитии, где условия не то что хуже, чем у Хёнджина, а их попросту нет. А что за дом, в который нельзя вернуться в любой момент? Так что и квартиру Хёнджина можно только с сомнительной опаской, в полтона, называть домом. — Сначала обними меня, — он прижал Хёнджина к стене и уткнулся лбом в намокшую кожанку. — Я так скучал. Дни снова расцвели. Для Минхо больше не существовало страха перед приближающимся первым снегом, ведь пожар, раздирающий внутренности, обязательно его спасёт. Когда Хёнджин заварит чай, поменяет пластырь с запахом мяты или укусит за бедро. Всё это определённо спалит Минхо изнутри до состояния пепла. Поднявшись, Минхо увидел, что свет внутри не горел, но нутро подсказало попробовать дёрнуть ручку. Ведь теперь Хёнджин вернулся, и всё как прежде. Дверь оказалась не заперта, и с секундным промедлением, но Минхо зашёл внутрь. В помещении стоял тухлый запах. Единственный источник света — четыре работающие конфорки с синими огоньками. Хёнджин сидел на кухонном полу, облокотившись о духовку. В руках лежала спичка. Минхо ударился ногой о стул, зашипел, подскочил к Хёнджину и, поворачивая поочерёдно ручки, выключил газ. — Зачем ты это делаешь? — голос Минхо скакал, то становясь высоким, то пропадая. — Ты весь мокрый… Ты плакал? В ванне глухо шумела вода, ударяясь о кафельную плитку. Минхо погладил по щекам, убирая волосы, и поднял чужой взгляд на себя. Пустой, грустный и отрешённый. — Посмотри на меня. На. Меня. Говорю. Хёнджин, что с тобой? — Минхо не знал, что делать. Хотелось просто упасть рядом, обняв и отогрев, но вода лилась большим напором и наверняка уже начала капать с потолка соседей. — Подожди, надо кран выключить. Подождёшь же? Он боялся оставлять Хёнджина одного, поэтому постоянно оборачивался, проверяя. Открыв дверь, он пощёлкал выключатель. Не работает. И тогда на ощупь потянулся к маленькой встроенной в зеркало лампе. Включил. Разлилось оранжевое тусклое свечение. В маленькой комнате жарко, влажно, душно, зеркало треснуло и некоторые осколки выпали в раковину. В ванну набрана вода — мутная, рыжая, как если бы её надолго отключали, или в неё брызнула кровь из носа, — а поверхность усыпана чёрными лепестками, как родинками. От запаха к горлу подходит блевотный ком — пахнет точно так же, как и в дни болезни в детстве, тем же моющим средством с ромашкой, которое использовала мама, когда мыла зелёный тазик от желчи. Не человечески захотелось уйти, бежать не оглядываясь, как привык делать Минхо при любой сомнительной ситуации. Бежать. Бежать, когда пахнет тревогой. Бежать, когда окликнули по имени. Бежать, пока в коленях не начнёт стрелять. Бежать, пока жгучее ощущение в лёгких не перекроет кислород. Бежать — уникальный способ, избавляющий от проблем. Но дверь скрипнула, и в осколках появилось размытое отражение алых, точно закатное солнце, волос. — Что здесь произошло? — Убийство. Хёнджин вцепился в волосы на затылке и приложил голову Минхо о край раковины, которая с громким звоном раскололась. Не вздохнуть. Душно, в голове звенит, мокро, горло скребёт изнутри и снаружи, страшно, привкус железа на языке, жутко, на уши давит, темно, раздаётся треск позвонков. Не вздохнуть. А в земле, влажной от осенних дождей, холодно. Так же холодно, как и в ванне с мутной водой, как и на асфальте у бетонной стены. И черви копошатся под пазухой. Оставленное сердце щипало.