***
Он бежал из дома и с тех пор всегда был в движении. Он бежал подальше от каменных парапетов, от суши и прибрежных чудовищ. Капером Эдвард обошел вокруг Ямайки, пока не стал неразрывно связан с морем, а слава о нем не разнеслась над беспокойными волнами — голоса далеко идут по воде. Чаще всего эти голоса вопили. Да, Эдвард больше не убивал ни разу, зато калечил вдоволь и с наслаждением. Поначалу он не мог себе этого объяснить. В кошмарах Эдварда вдовесок к диким корчам погибающего отца всегда шел голос матери; этот образ не раз поднимал его среди ночи, заставлял пойти на палубу и уже там глотать морской воздух вперемешку с табачным дымом, пока морок не отступал. Но то был Эдвард, который еще помнил свой грех отцеубийства. Морской разбойник Черная Борода нарочно ни о чем таком не вспоминал. И он калечил, ломал, жег. Взрезал, дробил, протыкал наживую. Он уже знал о проклятии, постигшем его мать и весь род людской, от других моряков, и искал какой-то нездоровой справедливости в том, чего сам не мог уяснить. Потому что он не чувствовал. Он, Эдвард, не чувствовал чужой боли. Он знал только свою. И за что ему такой подарок от жизни? Все, кого встречал Черная Борода на своем неправедном пути, рассказывали тысячи историй о том, каково это — терпеть боль, что не является твоей. Среди пиратов немало отъявленных головорезов были предначертаны друг другу. Несчастные! Ощутить однажды со всей явственностью, как где-то кому-то, кто связан с тобой незримой нитью, отнимают руку после тяжелейшего заражения? Узнать, что за много морских миль от тебя твоя родственная душа сгорает заживо в трюме — и не свихнуться при этом? Но культура насилия среди пиратов велела клеймить слабаками тех, кто относился к себе хоть чуток бережнее. Мало кто становился пиратом по своей воле — жизнь всех приложила зубами о борт, а кого в путь повлекла алчность, те уже утратили сострадание. Они поневоле терпели болезненные отголоски с той, не-своей-стороны, и делились поистине ужасными ощущениями. А чтобы терпеть и делиться было проще, всегда можно пытать окружающих с особой жестокостью, упиваясь тем, что — ты, а не — тебя. Эдвард сложил эти два и два очень быстро. С его душевной болью такой подход тоже работал, а что до физической... Он не мог вспомнить ни одного случая, когда боль не была бы его собственной — ни в детстве, ни в зрелом возрасте. Ни эха разбитых кем-то коленок, ни синяков, ни ноющих с натуги мускулов. Быть может, Черной Бороде случалось так нажраться, что он просто не различал ощущений своих и... чьих-либо еще. Быть может, пока у него с похмелья трещала голова, где-то там его вторую половину забивали камнями и все в таком духе. Печально, но что поделать? Однако со временем Эдвард принял, что просто пришел в этот мир одиноким. Либо его родственная душа загнулась еще во младенчестве, если с предначертанными вообще такое бывает. Да и пускай. Так даже лучше. Зато некому ощущать ту боль, что сопутствует жизни разудалого пирата. Его злило, что на первое место им ставился чей-то комфорт, а не свое тупое желание всецело, чтоб как у всех, принадлежать другому человеку. Но неужели он, чертов висельник, заслуживает той ни на что не похожей любви, о которой рассказывали другие предначертанные? Те, кого судьба все-таки свела на далеких берегах. — Блядь, да о чем тут жалеть, Эдди, — как-то раз сказала ему Мэри Рид, роняя пепел кубинской сигары на свое мужское платье. — Гарантий, что вы встретитесь, прежде чем вас обоих приберет старина Дэйви, — да нихуя почти. Помереть молодыми, вот это по-нашему, по-пиратски. А ебучие боли дважды месяц, а то и чаще — все равно терпи. За Энни и за себя, прикинь? И от того, что мы пересеклись, лишь сильнее соблазн придушить одна другую, чтоб уже не мучиться. Но хрен я ей позволю, — добавила она с усмешкой. Будь Черная Борода чуть меньше погружен в себя, он бы различил тогда неподдельную нежность в ее речах. Мэри совершенно точно его утешала, а настоящие мысли прятала, стерва эдакая. — Мой точно помер, — разоткровенничался однажды Калико Джек, устав намекать Эдварду на соитие и пойдя, что называется, напролом. — Я ж, сука, чувствительный. Как сейчас помню: ощущения от того, как тебе... ну, не тебе, а хахалю твоему, растуды его, скармливают живого краба... Их ни с чем не перепутаешь, приятель. Ни с чем не перепутаешь. Зато теперь я чаще выигрываю в кокосовых войнах, ты заметил? Это потому что башка перестала болеть за двоих. Недельку после краба полежал, повыл — и как рукой сняло! А секс, он и с другими людьми ниче. Нет, Черной Бороде и в самом деле здорово повезло. Он мог очертя голову бросаться в любое пекло, не терзаясь угрызениями совести: а что почувствует кто-то незнакомый, связанный с ним против их общей воли? Еще до встречи с капитаном Хорниголдом на теле Черной Бороды насчитывались десятки шрамов от порезов и ссадин, пороховых ожогов, переломов, растяжений. Он не жалел себя, будто наказывал. А уж потом Хорниголд, этот прожженный мудак, показал ему гребанное небо в алмазах. Любил он пытать команду почем зря или, может, для острастки, кто его знает. Идея с крабом была его. Но Черная Борода все выдержал. Он стал непотопляем. Он заслужил такую репутацию, что о нем, верно, слышали уже и в странах Старого Света; испанские колонии он грабил регулярно, не брезговал французскими судами, да и британцам вечно давал прикурить, из-за чего потом дрался с Хорниголдом до кровавых пузырей под ноздрями. По большому счету, хреновый получился из него капер, а вот пират — хоть куда. И все лишь благодаря тому, что он не страшился ни бога, ни черта, ни собственной боли, ни чьих-то слез по ту сторону незримой ниточки. Разве что умереть он боялся до дрожи, пусть и перестал понимать, ради чего живет. Дым от перестрелки всегда стягивало к морю по обоим бортам — горизонт прояснялся. Пролитая кровь подсыхала на палубе, собственная кровь Черной Бороды стихала в жилах. Пираты разбредались кто куда, ворча о дележке добычи. Атмосфера становилась ни к черту. И нет, ни одна лихая бойня не длилась достаточно долго, чтобы Черная Борода успел отвязаться от ощущения бесцельности. А дальше и сражаться стало незачем: репутация позволяла брать суда бескровно, избегать стычек с другими каперами, и уже долго Черная Борода не зарабатывал новых шрамов. Вместо этого он методично забивал все тело татуировками, иногда самостоятельно, не интересуясь результатом, а лишь отвлекаясь на остроту иглы. Скука утомляла. Желание узнать, что такое любовь родственной души и способна ли она вернуть краски, порой вздымалось в вышину прибоя, — тогда Черная Борода внутренне выл от одиночества, от несправедливости, от безнадеги. Затем он ненадолго увлекался компанией Джека или Чарли Вейна, да хоть портовой шлюхи с Нью-Провиденса, чтобы его попустило. Он знал: некоторые люди уставали искать своих и как-то между собою сходились, хотя понимали, что не предназначены друг другу. Такое вполне устроило бы и Черную Бороду, однако... — Иззи, — однажды открыл он рот, что абсолютно точно было ошибкой (и следствием трехдневной попойки), — хоть ты скажи: меня вообще есть, за что любить, или я окончательно изговнился? Старпом, привыкший к разным причудам своего капитана, ответил на удивление невнятно: — Полагаю, нет, сэр. — Нихуя не прояснил, — посетовал Черная Борода в похмельном бреду и с чистой совестью забыл о нем.***
И взгляните, к чему все пришло. Двадцать лет в море — а толку? Закат жизни подступал пугающе быстро, не суля никакого облегчения. Черная борода Черной Бороды все заметнее серебрилась с каждым днем, старые шрамы стали гадко ныть на дурную погоду (особенно мучило колено). Некогда главный кутила Республики Пиратов — со дня ее основания! — Черная Борода все реже покидал каюту, находя своеобразное развлечение в том, чтобы раскинуться с трубкой в продавленном кресле и считать удары сердца в такт корабельной качке. Раз, два. Раз, два. Когда-нибудь это сердце и впрямь остановится, но почувствует ли разницу тот, кто уже, считай, не жив? Он знал, что всеми делами на судне давно заправляет Иззи, и ничего не имел против. Иззи Хэндс был такой же непотопляемый ублюдок, как и сам Черная Борода, только он еще во что-то там верил. В репутацию, в выживание, в смысл каждого нового дня. Во все, что давно осточертело Черной Бороде. Нет-нет, Иззи справится, кто, если не он, думал Черная Борода. А потом кто-то посрамил Иззи. Об этом ему честно доложил сам старпом с лицом настолько непроницаемым, что Черная Борода видел: эта мина вот-вот треснет и осыпется на палубу. Он не знал, закатывать ли ему глаза от того, что Иззи облажался в ерундовом замесе с какими-то салагами и упустил часть добычи. Или воспринимать это как перемену, как свежее дуновение в дни мертвого штиля, каким стала жизнь Черной Бороды? И что это за салаги такие, чего им здесь надо? Некое предчувствие заставило его скомандовать: «Разузнайте». Так на горизонте перед ним очутился шлюп под названием «Месть». Судно идеальное, маневренное, на наметанный глаз Черной Бороды, вполне достойное стать его новым флагманом. То, что эта красавица принадлежала новичку в здешних водах, одновременно упрощало всю затею и здорово интриговало Черную Бороду. Как-никак даже бывалые пираты не рисковали нарываться хоть на кого-то из его экипажа, тем более на превосходного фехтовальщика и отъявленного мудака Иззи Хэндса. Значит, новичок то ли не знал, как тут заведено, то ли презирал все правила и авторитеты. Корабль сам по себе был неплохим кушем, но возможность приструнить, осадить зарвавшегося лопуха не упустили бы ни Калико, ни Вейн, ни тем более Хорниголд. А разве Черная Борода не считался самым отпетым среди них? Но лопух или «Стид, драть его, Боннет», как выражался Иззи, прекрасно нажил себе проблем и без участия Черной Бороды, придя прямо в руки испанцев. Черная Борода издали еще любовался «Местью» в подзорную трубу, но ввязываться в неравный бой ради нее не спешил. Ни ради нее, ни ради очередного испанского добра, которого он порядком награбил и сбыл в Порт-Ройале — так много, что вид песо уже ничего в нем не вызывал. Стоя на родной палубе, Черная Борода колебался. Черная Борода просчитывал риски, впервые за долгое время встряхнув пропыленный да прокуренный мозг. Черная Борода уже начинал ощущать привычное безразличие. Но вместо этого он ощутил боль. От неожиданности подвело больное колено. Черная Борода с изумленным ревом неуклюже осел на палубу, приложившись локтем о фальшборт, и зажмурился крепко, до брызнувших перед глазами звезд. Хорошо знакомое чувство — его били ножом столь часто, что выжить после таких ранений стало его козырем, любимым трюком, — на сей раз точно принадлежало не ему. Не ему. В полубеспамятстве, матерясь, он поднял к глазам ладонь, которой схватился за брюхо; ну конечно же, никакой крови. И боль, когда удалось ее немного распробовать, показалась странной. Словно он в мгновение ока научился ощущать ее по-новому, не так, как привык. Черная Борода насилу приподнялся, схватившись за ближайший трос, и устремил бешеные глаза к испанскому судну. Весь захват происходил для него, как в тумане. Вот он, сам не зная, что им движет, отдает Иззи приказ сближаться и атаковать; его собственный корабль, скорее всего, не жилец, но ни это, ни даже сохранность «Мести» сейчас не тревожили Черную Бороду. Впервые он не чувствовал себя полным хозяином положения, впервые за много лет он предпринимал столь рискованный абордаж, пока часть его естества, как могла, справлялась с потрясением. Что за хрень? Что за ебанная хрень с ним происходит? Боль и не думала сходить на нет. А пока часть его экипажа брала штурмом «Месть», рассчитывая вдарить из десяти ее пушек по галеону, прославленный капитан боролся с удушьем. Это было стократ хуже. И это, чем бы оно ни было, вернуло его в ту промозглую ночь, когда умер... когда был убит его говенный отец. В старое воспоминание о матери, корчившейся у мертвого очага. — Как больно, — еле-еле прохрипел Эдвард Тич. Он едва что-то видел перед собою, его выворачивало наизнанку ощущение, что шея вот-вот переломится с мерзким хрустом. Но галеон был все ближе, и там, прежде чем клубы дыма и вспышки оповестили испанцев о начале абордажа, Эдвард чудом разглядел болтавшуюся в петле фигуру. Он смотрел, пока кто-то не срезал петлю. Черная Борода глотнул воздуха, как поддетый крючком за жабры карась; невидимая дьявольская хватка враз отпустила горло, хотя ломота и жжение, кольцом обернувшееся вокруг шеи, все еще чувствовались. Он мотал головой, пока в глазах не начало светлеть, а его трясущиеся пальцы отвязывали нужный трос. На нем он перемахнул на другой борт, чтобы приблизиться к валявшемуся в гуще схватки богатенькому доходяге со связанными руками. Тот истекал кровью, раненный в живот. Кругом громыхали мушкеты, звенели ножи и сабли, разрывались пушки; но было не до них, ведь Эдвард уже увидел то, чего так жаждал и так боялся. Эдвард Тич стоял над Стидом Боннетом, смотрел в его синюшное лицо с тонкими чертами и не мог поверить.***
Он сидел у постели Стида Боннета, смотрел в теперь уже бледное, покрытое испариной лицо и просто, блядь, не мог в это поверить. Эдвард курил почти без остановки, завесив шикарную капитанскую каюту «Мести» пеленой молочного тумана. Подумать было о чем. Когда удалось отогнать подозрение, что он, Эдвард, просто-напросто сбрендил, на ум пришел самый очевидный вопрос. Стид Боннет, величавший себя Джентльменом-пиратом, определенно был джентльменом, но не пиратом. Так как же он выжил? Как он выживал все эти годы? Он, с его холеными руками, не знавшими ни тяжкой доли моряка, ни другой работы; очевидно, под этой кожей не наскребешь особых мышц, и нигде ни единого шрама. (Хотя Эдвард, конечно, не проводил полной ревизии, а довольствовался лишь аристократическими плечами и грудью, видневшимися над кромкой одеяла.) Вряд ли Боннет даже нос себе разбивал, будучи ребенком. Вряд ли ему позволяли разбить себе нос, как полагается любому малолетнему паршивцу. Нет, сразу видно, Боннет — птица особая, высокородных кровей, не привыкшая отдавать на растерзание соленому ветру ни дюйма кожи ниже кадыка. Такие, как он, должны падать в обморок от вида крови из булавочного укола, считал Эдвард по рассказам его милой матери-служанки обо всей этой знатной кодле. Но если он был тот самый, предначертанный Эдварду человек (мысль, с которой Черная Борода еще и не думал смиряться — настолько она была нелепа), то это объясняло, почему от него за все эти годы не поступало ни явного болевого отголоска, ни даже эха. Его держали в шелках и в вате; к его лошади приставляли специальную ступенечку, чтобы его богатейшество не дай бог не подвернули лодыжку и не свернули шею; а что еще за него делали, вычищали кости из рыбы и говно из креветок? Ему вряд ли приходилось жрать помои с голодухи, а потом неделю мучиться желудком. Его жизнь, верно, протекала так мирно и безболезненно, как Эдварду и не снилось. Да у Боннета даже зубы мудрости не прорезались, ясно, почему: не бывает их у кретинов, что готовы променять красивую сытую жизнь на морской разбой. Он выглядел хрупким. Собственная команда и та считала его изнеженным, а от бунта удерживалась только из-за денег, которыми он сорил. И вот этот человек годами сносил все тяжелые травмы и ранения Эдварда. Это много боли. Чертовски много, особенно для неженки. Эдвард еще помнил, как заправлял мятежом против Хорниголда, подволакивая подстреленную ногу. А тот случай, когда ему татуировали спину, разрывая иглами кожу восемнадцать часов без продыху? А сколько раз разным подонкам удавалось пырнуть его в вовремя подставленный левый бок? Закаленный Эдвард и тепличный Боннет, разве способны они терпеть столько боли наравне? Эдвард уже начинал питать какую-то странную нежность к этому бедолаге. И не потому, что, лежа при смерти, Стид Боннет оставался чертовски хорош собой. Просто даже в том, как на галеоне он рассеянно, почти не видя, всмотрелся в Эдварда, чудилось что-то приятное, необъяснимо близкое. Этот взгляд оленьих глаз хотелось ловить, изучать, пытаться понять. Возможно, в нем таился ответ, как так вышло, что Эдварду предназначен именно этот странный человек. Хотя разумнее было просто расправиться с Боннетом. Для чего бы его ни понесло в морское странствие (что, поплыл самоутверждаться? играть в войнушку со взрослыми дядями?), Боннет успел напороться на испанский клинок и станцевать в пеньковой веревке, а то ли еще будет. Не знавший, как делить одну боль на двоих, Эдвард уже и так кривился весь от ранения, что мучило Стида. Так зачем ему, Черной Бороде, весь этот геморрой? Лучше бы Боннет и дальше сидел в своем замке с видом на океан, пока с него сдували пылинки. Зато он богат, это можно использовать. А убить его — как отнять загнивающую ногу: перетерпи болевой шок и живи дальше как ни в чем не бывало. Или судьба предлагала Черной Бороде сыграть в наивняк и поверить, что с появлением Стида Боннета скука исчезнет, появятся краски, два сердца забьются в едином ритме и наступит дурацкое, вечное «долго и счастливо»? Так не будет, он знал это по своим родителям. И по Мэри с Энн, но эти две чертовки хотя бы заслуживали друг друга и понимали с полуслова. А о чем говорить со Стидом Боннетом? О чем с ним трахаться? Эдвард даже не понял, как его мысль вильнула в эту сторону, но прежде чем он осадил себя, ресницы Стида задрожали. Он выкарабкивался. «Не такой уж хрупкий, — промелькнуло у Эдварда, и следом было гордое, смутившее его до чертиков: — Закаленный моей болью».***
Эдвард успел сочинить, тщательно продумать, даже отрепетировать план, как избавиться от Стида Боннета. Как украсть его личность, уйти на покой, прихватив все сокровища «Мести», а сам прекрасный шлюп оставить Иззи в награду за верную службу, пусть подавится. С каждым днем план обрастал новыми деталями, и одновременно Эдвард все яснее понимал: он никогда не поднимет руку на Стида Боннета. И не потому, что самому будет больно. Стид в своих надушенных шелках и переливающихся камзолах порхал по кораблю, как цветной попугайчик, согревая улыбкой или добрым словом всех, кто ему встречался. На Эдварда он смотрел с восхищением, а не свысока, как другие дворяне с Барбадоса, которых Черной Бороде случалось похищать и затем удачно сбывать в Республике Пиратов. Хотя нередко Стид все же капризничал, ныл, выпячивал нижнюю губу, когда дулся. Что взять с такого баловня судьбы? Эдвард втайне оправдывал его этим и очаровывался, очаровывался насмерть. Ему даже начинало казаться, что они со Стидом похожи, несмотря на бездну различий. Стид, к слову, не подозревал о том, что грозный морской разбойник, все свободное время проводивший подле него, и есть его родственная душа. Сначала Эдвард думал: пусть так оно и остается. Стиду Боннету все же надобно умереть, команда Черной Бороды просто ждала подходящего момента. Иззи вразвалку разгуливал по «Мести», как по своей собственности, намекая Эдварду, что момент этот близится. Но после встречи на галеоне Эдвард раз за разом проваливался в воспоминания о дождливой ночи и очаге, чувствуя, как что-то снова обжигает шею, как неприятно сводит легкие. Эдвард Тич, потерянный мальчик. Его матери было так больно из-за него, а он даже не мог отомстить себе по справедливости.***
Стид выудил самую недоуменную улыбку из своего арсенала улыбок, потихоньку опустив шпагу. — Что-то мне не хочется, — заупрямился он. Но Эдвард настаивал: — Пронзи меня. Ну же, смелей. Эдвард настаивал так, что не поостерегся и направить в лицо заголосившему Стиду дуло пистолета, зная, как это сломит его сопротивление. «Он такой хрупкий», — успел подумать Эдвард. Затем в его левый бок вошло лезвие шпаги. Он схватился за Стида, словно утопая, запрокинул помутившуюся голову. Несколько секунд он смотрел, нет, любовался, как в лице перед ним наряду с мукой проступает неожиданное осознание. Мягкие пальцы Стида царапали кожаную куртку Эдварда. И вдруг Эдвард упоенно рассмеялся, вдохнул всей грудью, чтобы неуемному сердцу в ней стало просторнее. Все было как будто бы правильно. Стид помнил каждый его шрам. И сломанную ключицу. И ожог о коралловый риф. И даже те татуировки, о которых забыл сам Эдвард. Стид хорошо успевал в школе, несмотря на подхваченный Эдвардом тунгиоз; Стид выполнял свой долг отца и мужа, хотя ощущения, как его режут, рубят, располосовывают даже, часто не давали ему уснуть. А потом он оставил дом и устремился в море, влекомый опасностями, которых уже не боялся: он словно сам пережил их все. Стид рассказывал, продолжая неумело, но ответственно перевязывать Эдварда; Эдвард же тихо радовался, что предназначенные, как он и Стид, не способны обмениваться уколами совести, мать ее. — Как ты вообще выдерживаешь такое похмелье? — риторически спрашивал Стид. — А кто, скажи на милость, зацепил тебя под лопаткой в тысяча семьсот десятом? — сочувственно спрашивал Стид. — А с татуировкой вокруг твоего... Ты сам это придумал, или так сейчас модно у пиратов? — смущенно спрашивал Стид. Эдвард не мог перестать смеяться, глядя, как Стид Боннет пытался уложить в голове, что его предначертанным стал не просто пират, но живая легенда. Вдруг Стид произнес: — Знаешь... Я всегда ужасно за тебя боялся. — Его пальцы завязали аккуратный бантик из обрывков бинта. — Я, конечно, не знал, кто ты, Эд... Эд? А Эдвард — Эд — снова чувствовал брызги соленого моря под веками.