Битое стекло

Бывало ли у вас такое, что жизнь кардинально поменялась? Ну, вот раз и всё! Треснула, расколовшись на «до и после»? У Андрея Князева, вот, случилось. И даже дважды. Только расколы, как и перемены, разные бывают. В первый раз треск он услышал, когда судьба занесла в реставрационку. И повстречался ему вовсе не «косматый геолог», то бишь алкоголик-анархист, а, пока, просто Миха. Прилизанный даже. С глазами такими глубокими, лучистыми. И он с детским восторгом внимал приоткрытому ему миру. Голову Андрея давно населяли невиданные кракозябры, а тут… Знакомца его нового те не только не напугали, но и, кажется, с ним те обрели новые, диковинные черты. Князь и не заметил, как открыл в том парнишке источник вдохновения. Неисчерпаемый, как ему казалось. Мишка был сплошные эмоции, сама непосредственность и… Объяснить это сложно. Но вариантов не изменить свою жизнь не было — это, определенно, было что-то большее, чем просто общие интересы и приколы. Это была странная внутренняя связь, словно предназначенность. Предназначение, да. Хорошее слово. И без всяких ведьмаков с их чеканными монетами. И ведь та жизнь была прекрасной. Какое-то время. А потом меч предна… Ну, вы поняли. Когда же всё пошло не так? Уж точно не в прокуренном тамбуре где-то в Сибири. Там апогей неправильности вылился во второй роковой поворот в новую жизнь. Да жизнь ли это? Вы когда-нибудь жили, как после смерти? Андрей вот… Существовал. Хотя, вот, первые месяцы после ранения Князев старался думать о хорошем. Врачи ошибаются. Чудеса случаются. Лишь спустя полгода стало доходить — чудеса случаются не с ним. Или он просто свой запас уже израсходовал. Может, Мишке передал — выплыл же тот как-то из всех своих клиничек? Везучий…. Ну, а что — даже доктора удивлялись этому коту со всеми его жизнями. А у самого Андрея сейчас нет-нет, да мелькала страшная в своей безобразной сущности мысль — если бы в один из тех случаев не откачали бы, то сейчас у него было бы две здоровые руки. А не неготовая к такому перегрузу левая, и правая, плетью повисшая. Как не пытался отмахиваться от этих мыслей, но они снова и снова приходили. Без стука в душу залетали ветром северным, выстуживая внутри всё до онемения. Нельзя же так думать про друга? Но друга ли теперь? Не мог, не хотел больше так его называть. Не после того, как то существо в тамбуре пьяным росчерком розочки его лишило не самой жизни, конечно, но части его столь весомой, что, казалось, всё — песенка спета, струна, как и нервы в его кисти, оборвалась. Прежней жизни не стало. Чувства внутри тоже убил отнюдь не волшебный мороз, оставив только боль. «Калека!» — стучали колеса навсегда оставшегося в его сознании поезда. Ни нормально себя самого обслужить — особенно первое время, пока не приноровился, а любое движение неосторожное острой, не глухой болью отзывалось… Ни рисовать, как раньше. А рисовал Князь сколько себя помнил. А Гоблин бухой это взял и забрал. Да он что-то пробовал вырисовывать левой, но получалось такое убожество… На уровне его восьмилетнего мазня, бл*дь, что хотелось выть… и никогда не брать в руку карандаш… Но он не мог. Тянуло. Он рисовал, злился и ещё больше расстраивался. Но начинал снова и снова. За год Князь продвинулся до уровня себя десятилетнего. Кто-то скажет успех, но… Для Атоса, то бишь калеки, и это много, а для графа де Ла Фер, то бишь прежнего Князя — ничтожно мало. Может, именно это и привело его к краю пропасти? К той самой внутренней боли Княже причалил от невозможности забыть-простить, и без Миши же существовать… Просто потому что — а кому он теперь, кроме него нужен? Больше не самостоятельный элемент. Горшок добился своего. Более не чтец, жнец и на дуде-дудец. Ныне он может до обидного мало… Как бы там ни было, но Андрей раз за разом повторяет себе — обезболивающие ему нужны. У него болит рука. И болит так, порой, что задумываешься: не отрезать ли её с концами. Всё равно теперь бесполезный придаток, а так бы, может, заказал где крюк прикольный… Не руки-ножницы, конечно, но тоже выглядит круто, не так ущербно. Даже у лечащего поинтересовался. Тот, правда, посмотрел странно, попросил задуматься о фантомных болях и выписал направление к психологу. Ну, вот, зачем ему психолог? Он с этим товарищем вообще малосовместим. Да и знает и так всё про себя. К чему ворошить раны? Это не поможет. Всё внутри, словно кислым чем-то наполнено. Безумно раздражал Горшок. Не Миха, не Миша, не Горшенёв, не Михаил Юрьевич даже — Андрей упрямо каждый раз про себя старался думать именно «Горшок». Хотелось бы — «Гоблин», но этот персонаж с момента происшествия в тамбуре не появлялся. Или успешно маскировался. Князев и так пытался, и этак вывести на свет. Собак спускал. Вот, казалось, появится то чудовище, в Горшке живущее, начнёт орать и чушь нести — да и, глядишь, исчезнет ощущение собственного про*ба. И легче станет. Будет кого овиноватить. Потому что начал-то всё Мишка, то есть Горшок, а вот продолжил уже он, Андрюшенька Князев, сам. Но — нет — этот теперь вокруг да около ходит, словно с торбой писаной на круче оставленной… заботится, сволочь, побитой псиной выглядит. Не хочет его жалеть Князь, совсем не хочет. Ему хватает и удушающей жалости в свой адрес от окружающих, и никуда от той не сбежишь. А по чьей милости? То-то ж… И мало этого… Злило его: какого черта Горшок жертвой выглядит? Спаситель, бл*, в глазах окружающих. Лучше б не очухивался вовремя да его не перевязывал — меньше б страданий причинил. Князь вообще не думал, что решение сказать, что он сам, во, дурак какой, порезался, может к такому привести. Фанаты теперь Горшенёва готовы на руках носить — как же, друг спас жизнь друга. Карлсон, бл*. Жизнь и смерть в его руках. Вот уж точно. Хочется забыться. Избавиться от этой боли. А таблетки, с*ка, приглушают только внешнюю, физическую. Может, если увеличить ещё дозу, пройдёт ощущение это? Он же не нарк какой… Ему в самом деле надо. Избавиться от стылости, холода вечного, что как в душу влетел в простуженном тамбуре сквозь разбитое стекло — так и остался. Не жизнь это, совсем не жизнь. Когда каждое движение напоминает, чего ты лишился. Вот и хочется, порой, малодушно всё закончить. Да не получится — сторож персональный имеется. Не даст. И жить не дал по-человечески, и сдохнуть не даст. И как его на это хватает? Почему Миш… Горшок ещё держится? Разве не должен был уже сорваться под гнётом чувства вины, развязаться? Вдвоём в бездну сигануть, а? Так нет… Бл*дь. Он даже, кажется, пить прекратил. Ходит до отвратительного трезвый и чистый как стеклышко… Несчастный и с глазами виноватыми. Сколько он, бл*дь, раньше его просил-умолял завязать? Хрен. А вот сейчас… Вы поглядите. Только поздно, Горшок. Князю этого уже не надо. И его проснувшееся чувство ответственности не только за свою жизнь лишь продляет агонию Андрея. Может, он так его помучить хочет, а? Сперва сломал, потом взял и завязал без его помощи, самоутвердился, бл*дь… И теперь из милости помогает. А Княже это всё через край… Отвратительно. И больно… Слишком режет. Сколько раз Андрей во сне видел этот чёртов тамбур? Сколько раз всё по-другому оборачивалось, а? Мог же, мог не подходить к обдолбанному идиоту. Сейчас, может быть, иначе всё было б. Жаль, переиграть нельзя. Жизнь уже сдала его колоду карт… Вернуться бы в тот день. Вообще б никуда не ходил. Сидел бы в купе, да Горшка сторожил. Раз уж остальные х*ево справлялись. Не исправить прошлого. И будущего нет. Ничего нет — рисования, творчества… тексты и те… не пишутся почти. А то, что пишется… Такое депрессивное, что хоть со скалы сигай. Потому что не пишется больше веселенькое и бодренькое, когда на душе тлен и пепел во рту постоянно ощущается. Андрей поёт на концерт старенькое шуточное, на короткие мгновения его отпускает, но… Ничего нового доброго, светлого он не может родить из себя. Просто потому что какая-то часть его умерла. Старый добрый шут, остался лишь… грустный Пьеро. А эта скотина не говорит ничего. Смотрит жалостливыми глазами, понимающе так. Понимающе, с*ка! Ему б своей части важной лишиться! Да хотя бы голоса. Чтоб понял, а не актёрскими своими умелками изображал сострадание. Это не у него, не у Андрея, жалости нет. Это Горшок. Он её не имеет. Вид только делает. По крайней мере, Князь себя в этом убеждал. Но нет-нет да прорезывались крохи сомнения. А если не делает, и жалеет в самом деле? Тогда ещё хуже — вот только жалости этого мудака и не хватало. И вообще, Андрей хотел бы возненавидеть его. Да ненавидит только себя — потому что не может. Казалось бы, что легче сделать — ведь испортил ему всю жизнь. Всё загубил! Надо ненавидеть. А не может. И в добавок ещё и боится, словно поменялись они ролями, что поймет Мишка — бесполезен он теперь, да и уйдет. Хотя Горшок, наверное, и так понимает. Чувство вины рядом удерживает, скорее всего. А, может, лучше было б, если бы и вправду ушёл тогда? Отдал бы группу… права. Хотя вой на болотах поднялся бы… Но в любом случае, кто не уйди из них… Не видеть эту рожу — помогло бы? Неизвестно. Вот, может — да, меньше стало бы муки и тоски в душе. Не звенела бы в голосе обида. Не было бы так тяжело от несправедливости жизненной. От которой не спасает ни одно лекарство. И не лекарство. Вот только на сцене и забываешь обо всём. И отказаться ещё и от этого Андрей бы не смог. Хотя и то… Вот специально, что ли, иногда напоминалки прилетают от Горшка? Нравится, что ли, мучить? Княже сегодня вот решил пораньше приехать. Подготовиться, настроиться. Может, зарядиться настроением. Последнее — как получится, но, порой, удавалось. И что он увидел? Как рабочие устанавливали на сцену огромное зеркало. Зеркало, бл*! Спросил у Пора, чья идея. Ну, конечно, — мог бы не спрашивать, — Горшочек их и эскиз одобрил, и сметы подписывал. С*ка! В край охренел, гад! По больному решил проехаться. Андрея очень сильно подмывало так в лоб и спросить: а не охренел ли ты, Юрьич, часом?! Но сдерживался. Унижаться не хотелось. Сильнее. Горшок его ныне каким только не видел, бл*дь. Может, прочувствовал даже хоть вполовину то, что ощущал сам Князь, когда того накачанным находил. Хотя… Живём не в сказке, бл*дь. Да и что ему проку с понимания запоздалого? Ничего уже в этой жизни не вернуть. А тот как обычно — бегает, с ног сбивается, правильный наш. Мельтешит перед концертом. Даже не сказал ничего про декорацию хренову. Словно сам Андрей тоже декорация. Бесчувственная. И спрашивать его нужды нет, и в известность ставить… Так… Рядом тут с микрофончиком ходит, что-то из последних сил подпевает, да? Естественно, не сказал ему ничего про зеркало Князев. Ещё чего — чтоб заметил, понял, что попал в больное место? Или — ещё хуже — посмотрел бы снова понимающими виноватыми глазами. И концерт не отменить. И раздражение никуда не деть. Вот и придирался ко всему Андрюха — к сет-листу, музыкантам, образам… Всё не так, и не то! И, вообще, он бы лучше сделал… И эскиз круче. Если б его спросили! И если бы рисовать, как раньше, мог! В общем — снова поцапались. Огрызался, правда, Горшок вяло. Ну, нехотя как-то. С ним это теперь постоянно, как будто тоже… повинность какую отрабатывает. Срок ли отбывает… Иллюзию нормальности создает. А нет у них больше ничего нормального, когда ж поймет-то? И когда примет уже, что ничего исправить нельзя? Всё, сказочке — п*здец! А, нет… Всё че-то пыжится, глядите-ка, как бы от натуги не лопнул. У-у, бесит! А ведь, поди ж, думает, что реально знает, каково ему, спасатель х*ров. С такими мыслями нельзя на публику. Только поэтому пытается за несколько минут перед выходом отдышаться, успокоиться. А взгляд всё натыкается на чёртову стекляшку, прямо над башкой у него зависшей. А Миха словно и не видит её. Ну, как тут успокоишься? Нет, надо. «Давай, Андрюх, вдох-выдох, сейчас концерт. Нельзя подводить», — так он себя успокаивает. В конце концов, Король и Шут — единственное почти, что осталось от его разодранного в клочки кривым осколком мира. Искажение, правда, и группу затронуло, но… Хоть как-то на плаву держало. И вот на сцене уже неожиданно понимает, что Горшок-то тоже не в курсах о зеркальце. Вон, как башкой лохматой крутит изумленно, нет-нет, да взглядом то пронзая. Играет?! Нет, не настолько он хорош… Свет, мой, зеркальце, скажи да покажи, бл*дь, каким образом этот чудила такую стекляндель проглядел. Чем мозг был занят? Ничего, бл*, нормально сделать не может. Как только группу до сих пор не развалил, а? Рубрика очевидное-невероятное. Потухающее было раздражение вспыхнуло с новой силой. Усилием воли погасил — не привыкать в последнее время-то. Что там дальше по сценарию… Ах, да, — нацепить масочку улыбчивого Сказочника на лицо, держать фасад, пока несущая стена внутри не рухнет окончательно, зазвенев трескающимся льдом. И вперёд, петь да плясать. Получить хоть откуда-то позитив. Пусть даже и от беснующейся толпы, которая совершенно его не понимает. Ну, да, конечно — жив, петь можешь — радуйся, с*ка. На декорацию Княже принципиально решил внимание не обращать — ещё чего. Он сильнее этого. Сильнее глупых страхов. И ощущений… Холодка, идущего по спине. Знакомого. Нет, бл*дь, это не реально! Поэтому и отрывается больше, чем на любом другом выступлении, стремясь прогнать тот разгоном крови по венам. Но в ушах нет-нет да прорывается в барабанную дробь стук колёс уносящегося вдаль поезда. И всё же это помогает — к середине Андрей забывает про веющее позади мрачным холодом стекло. До такой степени расслабляется, что сильный толчок в спину прилетает так неожиданно, что валит его далеко вперёд и практически плашмя. А за спиной жуткий грохот и звон. Аж в ушах звенит. Внезапно его обдувает, кажется, тем самым ледяным ветром из проклятого тамбура. Всё это настолько пугает, что внутри всё крошится. В голову оглушенную закрадывается мысль, что, может, в ушах звенит от моментальной тишины. Мёртвой такой. Словно разом в вакууме очутился. И музыканты не играют, и фанаты неестественно стихли. Более того — насколько он может видеть в темной массе в зале — они даже не шевелятся. Всё тело наливается свинцом, хотя ничего не сломал, вроде… Но двигаться сложно. Время такое тягучее-тягучее, нехотя проталкивается сквозь секунды. Андрей всё же, кое-как поднявшись с пола, оборачивается. Первое, что видит — разбросанные повсюду осколки треклятого зеркала — ну, какому идиоту пришло в голову из настоящего стекла сделать? Че, нельзя было щит фольгой обтянуть?! Ах, дешевка… Бл*дь! Теперь, вот, зато тёмно-красные пятна разных форм и размеров растекаются по сцене, посеребренные вовсе не снегом, а стеклянной крошкой. А в середине этого безумия — Горшок его. Лежит и не двигается. Князь не понимает, как внезапно оказывается рядом, пытается заглянуть Мишке в лицо (И когда снова Мишкой стал?), тормошит легонько, пытается пульс прощупать — а у самого рука трясётся так, что них*ра не может почувствовать. В отчаянии смахивает с него осколки, режется теперь уже здоровой рукой — пофиг, неглубоко. Главное, что Мишка вдруг глаза приоткрывает. Волна облегчения грозит утопить — живой, живой, бл*ть. Сердце стучит, вновь повторяя неумолимый разбег поезда. Только в этот раз он, кажется, пронёсся мимо него. Не сразу, совсем не сразу в мозгу вспыхивает, что сейчас Князь мог умереть. Наконец-то, проклятые зеркала б его забрали. Но — нет. Горшок, с*ка, решил иначе. Вытолкнул, гад… Что бы что? Всё равно у Андрея жизнь кончена, так он мало того, что ему агонию продлил, ещё и себя, дурак, хрен знает на чё обрёк. А ведь показалось сперва, что и не дышит… И так внутри всё сжало невыносимо, что аж сам едва не задохнулся. Князь вообще перестал понимать, чё он творит. Точнее рассудок его страхом замутненный, затопленный мутнеющим осознанием, что, как бы не злился он, что бы не говорил, а Миха ему в душу пролез, пророс и вытравить его оттуда, выморозив, не удалось… Оттого и проводит в отчаянии и облегчении рукой по щеке, уже и своей кровью чуть пачкая, приговаривает ласково почти, что всё хорошо… Миш, ты только дыши — вдох-выдох, и не бойся — всё же хорошо будет — сам себе не веря. А у Горшочка его (всё же его, видимо, да) глаза дымкой подёрнуты. Но смотрит прямо в глаза, ну, насколько может. Когда синий взгляд встречается с темно-карим, в последнем мелькает что-то похожее на облегчение. Раскроенные губы чуть улыбаются — ну, не придурок ли? На него свалилось огроменное тяжёлое зеркало, а он, кажется, ещё немного и радоваться начнёт. Ну, точно — безумец. Княже вцепляется ему в плечи, не замечая, как кусает собственные губы. А Мишка тем временем глаза скашивает, смотрит пристально в один из осколков — что он видит-то там? Какого чёрта, блин? Будто б там теперь реальный мир, а тут так… Напуганный этими странными мыслями Андрей совсем теряется, когда Миха глаза закрывает. Напрасно пытается дозваться — буквально чувствует, как на один сердечный ритм на этой сцене становится меньше. Князь знает прекрасно, что нельзя трогать — не так сдвинешь и конец позвоночнику, если там хоть что-то повредилось. Но сейчас это не имеет значения — врачей нет, и он даже не знает, не понимает, вызвал ли их кто-то. Не могли же не вызвать? Но пока те доберутся… Всё это вторично — Мишка не дышит. И это неожиданно рвёт и сердце, и душу. Не отболело там, видать, ничего. Поэтому и нарушает всякие доводы рассудка, возможно, оказывая медвежью услугу… Как тогда в тамбуре Мишка ему, решив спасти с такой вот травмой. Вот парализует Горшка из-за него, и тот взвоет — зачем спасал, бл*дь, отомстить решил? Нет, с*ка, совсем нет! Неизвестно ничего — может, и нет там травм никаких… Да и просто не может Князь его отпустить, внутри всё вьюгой воет. Потому на спину переворачивает — и сталкивается с очередной проблемой — не сделать массаж сердца одной здоровой рукой. Разве что использовать калечную, как подпорку, на которую будет давить здоровая… Но тут парни отмирают, может, они и до этого уже отмерли, но Княже их присутствие только сейчас осознает, когда они мягко, но быстро отталкивают. Так что Мишку вернуть пытаются Балу с Ренником. А не он. Всё, что Андрей может — тупо сидеть чуть в стороне, не понимая, что чувствует. Даже не пытается совладать с собой и понять. Да Князев и дышать-то, кажется не может, — пока Горшок вдруг не вдыхает тихонько сам. Настолько слабо, что Андрей не заметил, если бы не был предельно сконцентрирован на его лице, стараясь не замечать расползающихся пятен порезов… А, впрочем, кровь течёт — значит давление есть, значит живой… А теперь и вовсе… Дышит. И Князь тоже может вдохнуть.

***

В больнице серые скучные стены, но это сейчас последнее, что его волнует. Потому что дальше приемного покоя и не пускают. Мишке где-то там, наверху, делают операцию — наверное, это уже хорошо, что успели довезти до хирургов. Всё это Андрей узнает от бледного Яшки, добравшись-таки до больницы. Не сразу, совсем нет. Он ещё час тупо просидел в гримерке, когда Миху увезли. Пялясь в висевшее там громоздкое зеркало со странным выражением лица, даже не делая попытки переодеться или заняться хоть чем-то нормальным. Помнится, влетевший в гримерку Балу цветасто выругался, но трогать не стал. Вместо этого, предварительно пошептавшись, оставил с ним Ренника, сам же уехал вслед за скорой. В результате время шло, а они всё так и сидели. Лось молчал, просто был рядом — спасибо ему за это. А Князев по-прежнему не понимал, что чувствует. Отражение собственное ему было противно, но он заставлял себя в него смотреть — рожа бледная, вокруг глаз круги, рука в кровище, колени тоже — видать, пока там ползал… Красавчег — слов нет! Но по сравнению с тем, как выглядел Горшок, когда его увозили… Совсем ничего. Всё-таки Князь был жив. И будет. И даже что-то может по-прежнему, что же будет с Мишкой теперь неизвестно. Жизнь натянулась, как струна, что-то внутри зазвенело. Мог бы, мог сегодня погибнуть Андрей — конец страданиям и сломанной жизни… А вместо этого Горшок принял удар на себя. Спас друга, на этот раз по-настоящему, бл*дь. Только вот его не просили. Совсем нет. И теперь вместо одного окончательно дохлого фронтмена, они имеют двух сломанных. Мда, собери свой пазл Король и Шут, сложи одного солиста! Не этого ли ты, Княже, хотел? Инвалидность, равенство, братство — ха! Прислушивается к себе — какая-то гадкая мизерная часть неожиданно торжествует. От этого мутит так внезапно и резко, что еле-еле успевает схватить ближайшую корзину для мусора. И блюет — долго и муторно. Сашка, дождавшись, воды ему наливает. Сообщает адрес больницы странным тоном. Он тоже не в курсе, есть ли у их группы фронтмен, или всё, надо поминки готовить и прощальный тур, бл*дь. Андрей некстати вспоминает, что Мишка всегда хотел кремацию. От этой мысли вода, едва попавшая в желудок, снова оказывается где-то в глотке. Больших усилий требуется её проглотить, не поперхнувшись. Ещё больших — тупо встать. Встать и поехать в больницу. Даже если страшно и не хочется. Потому что пока вот у них есть ещё ощущение реальности. Пусть и иллюзорное. А в больничке, кто знает, что они услышат? И Князь со всей отчетливостью лопнувшего внутри пузыря, почти стеклянного купола, в который он упрямо прятался от Мишки всё это время, понимает, что, несмотря ни на что, не готов оказаться в мире, где нет Горшка. Больше нет. Карма, скажете? Отработал, мол, свою вину?! Но так не должно быть. Не должно вот так что-то незримое всё решать, за тебя. Шанса не дать. А нужен ли ему этот шанс, чтоб самому простить? А не постфактум, труп оплакать да индульгенцию выписать?! Князев долго–долго прислушивается к бушующим внутри эмоциям, пока молоточек в мозгу тонким переливом не выносит вердикт: нужно. Ему не нужна Михина смерть, никак! Ему возможность нужна самому принять и простить, может, ещё не поздно? Или судьба устала им шансы давать?! Вот и убирает тревожащий фактор как умеет… Весь путь до больницы оказался пронизан подобными мыслями. От них в голове, словно колокольчики звенят, мигрень вызывая. Кого просить в такой ситуации? Шута, что ли, если ни в Бога, ни в черта не веришь? Точнее раньше верил, да вот после поезда как-то… Перестал. Лучше бы, впрочем, и не ехали. Балу в приемнике вообще молчит, к стене бессильно привалившись, Яша на стуле качается, сливаясь цветом лица с дурацкими стенами. Пор вот — спокойный. Каспер тоже, резво Андрею кофе набрал, проигнорировав красноречивый взгляд Ренника: «А мне?» Егорыч — тот, да, ходил маятником, периодически вставляя комментарии: «Следил я за установкой, следил! Нормально всё было! Не знаю, как эта хреновина свалилась!» Директор их — ныне совсем не Гордей, периодически его осаждал словами: «Много ты понимаешь в установке! Все мы доверились подрядчику! Тот уже звонил — компенсацию досудебную предлагал — я пока притормозил!» — Вахтанг не договорил, но все они понимали, чего именно тот ждёт… Выживет или нет… Какой вред здоровью будет причинён. А пока ничего неизвестно. Жив ли, мёртв ли… «К вам подойдут! Ждите!» — отрезает одна из строгих медсестер, когда они пробуют хоть что-то выяснить, осаждая пост. Ждите… Как будто это так просто, когда за жизнь твоего… э-э-э, коллеги борются врачи. Ну, пускай, товарища… Или человека, с которым большую часть жизни провёл. Чаще его рожу видел, чем родных, коих почти и не осталось-то… И всё равно Князев не пытается назвать другом. Даже мысленно. Слишком давно у них всё разладилось. А то, что здесь сейчас сидит — так это обычное человеческое участие и жалость. Не чужие же… Да и он не гоблин какой… Хотя последние же годы, пока Мишка исправить всё тщетно пытался, он вообще невольно перетёк для него в разряд тюремщика, надсмотрщика какого… Снова внутри прорезалось раздражение. Андрей же не нарк какой… Он просто болен. А Миха, бл*дь, следил за ним. Не давал никогда попробовать боль полностью погасить. Заботился, с*ка. Князь постарался успокоиться, в мозгу невольно снова возникло воспоминание. Недавнее. Он срывался, Горшок на него всей тушей навалился, а с Андрея полезло всё, чё в относительно нормальном состоянии скрыто было. Кажется, снова плакал бессильно и шептал, как его ненавидит. Вряд ли Мишка знал за что конкретно. Не за розочки кривой взмах. А за то, что сдохнуть не даёт. Тянет зачем-то на своем горбу. Когда ему противно и невмоготу выносить это существование. Так бы глядишь тихонько угас. Так нет… А теперь может статься, что это да ругань перед выходом — последнее, чё тот от него услышал. Сердце кольнуло. Нет… Оставаться безучастным Князев не мог. Вон, все остальные тоже сидят. Хотя и их, наверное, не назовёшь друзьями Горшка. Не всех — это точно. С Балу у него тоже всё разладилось, кажется, знал тот, да и остальные больше, чем желали показать. Однако переживают же. И он как все, да же? Наверное, даже хорошо, что не друзья уже. Не будет так больно в случае чего. На этой мысли сердце начинает суматошно биться, а из глубины поднимается тяжелой волной колотящаяся колесами все того же треклятого поезда паника. И он гонит от себя эти мысли, упрямо сосредоточившись на соседней стенке, пересчитывая трещинки в краске. Та совсем не похожа на стекло, зеркало или ещё какую хрень с тамбура — потому успокаивает. Сколько они там вестей ожидали — Андрей не понимает. Сашка Балунов потом сказал, что они просидели почти пять часов, синхронно поворачивая головы на каждого человека в белом халате, ну или форменке цветной. Уже и Лёшка, спешно вызванный, вместе с Юрием Михайловичем приехали… Куда Татьяну Ивановну дели — непонятно. Может, в соседнем отделении даже приступ снимали. И вот тогда, наконец, выходит к ним хирург, двоящийся в раздражённых покрасневших глазах, — сам какой-то землисто-серый, — сердце у Князя почти делает кувырок, готовое остановиться. Но новости не плохие. Ну, не самые плохие. Живой их чудик лохматый. Но тяжёлый. Даже шансов пока не дают — вот, отмеряют: сутки переживет, тогда можно уже и о шансах поговорить. На выживание. И Андрей дышит медленно-медленно, ловя на себе почти одинаково странные взгляды Горшенёвых. Хотя отчего странные-то? Он внезапно вспоминает, кого должно было зеркало расплющить… Желание подняться и взреветь, что он не просил ни сейчас, ни тем более тогда Горшка встревать, жгло изнутри. Но разве ж будет от этого хоть какой-то прок, кроме галоперидольчика ему в задницу прописанного, а?! — Чудо какое-то, — бормочет напоследок этот сурового вида мужик. — С такими травмами не живут, вообще-то, — и уходит, оставив их переваривать, а лично Князя — бороться с прямо противоположными желаниями. Сутки… Интересно, с*ка, а он бы тоже чудом тут подзадержался или на месте откинулся? И Горшочек его уже, поди ж, отмучился б. А чё? Злой рок. Ополчились на Андрюшу Князева зеркала. Только вот Миха эту карту взял и переиграл. Лежит теперь там, зависнув между. А Князю невмоготу, его колотит, оттого не сразу замечает, что Юрий Михайлович оказался опасно рядом. Невольно обрадовался, что Татьяна Ивановна не примчалась. А потом тяжелая ладонь легла на плечо. Вздрогнул, с трудом заставив себя поднять взгляд. Обвинения, к удивлению, не приметил. А потом свистящим шепотом его спросили: — Может, теперь простишь? «Он знает», — понял, почти не удившись, Князь и мотнул неопределённо башкой, треснуто выдохнув честное: — Не знаю. Юрий Михайлович, впрочем, активно наседать не стал. Потоптался неловко, а потом также тихо сказал: — Он думал, ты его ненавидишь, но я в это не верил ни тогда, ни сейчас. Так не ведут себя, когда ненавидят, — он снова потрепал его по плечу. — Это прощение не только Мишке нужно, — наконец заявил он и отошёл. Андрей повёл ухом, прислушиваясь к себе. Тяжесть внутри расползалась уродливым пятном. Может быть и так. Но прощать вот так, перед страхом смерти, использовав тот, как душ против грехов… Нет, так он тоже не мог. Пусть переживёт сутки, тогда посмотрим, как карта ляжет.

***

Сутки Миша переживает. Вместе с ним, всё в том же месте — в реанимацию никого не пускают — переживает и Андрей. Князев съездил домой, попробовал поспать даже — не сумел. Промучился только, лёжа с открытыми глазами с час, потом собрался, перевязался кое-как, поклеив пластырь на мелкие порезы. И назад поехал. Потому что всё время казалось, что оставь он свой добровольный пост — и Мишка дышать перестанет. Поэтому в эти сутки везде — и в больнице, и в такси, и дома Андрей постоянно просит их шута дать Горшку сил, уже не задумываясь, кто он для него такой. Не шут, разумеется. Сутки прошли, уверенности становится на 15 процентов больше. Именно столько дают, не желая обнадеживать, врачи Мишке. Пятнадцать процентов из ста — у смерти по-прежнему слишком много хороших карт. В сознание Миха не приходит — это не удивительно, поэтому появляется новый ориентир — очнуться в ближайшие трое суток. Маленькими шагами, да? Ну, это хоть какая-то определённость. Хотя от неё Князю хочется выть. Балу с Ренником силком уводят Андрея домой, обещая не оставлять пост у дверей в реанимацию и сразу же звонить, если что. Правда, дежурит там Шурик, а вот Сашка Лось, вызвавшийся проводить, неожиданно упирается рогами, да и остаётся с ним дома. Следит, чтоб поел и поспал. — Андрей, — серьёзно замечает Ренник, заметив, как он поменялся в лице. — У нас уже один друг валяется в больнице, давай постараемся, чтоб и ты туда же не попал. Это сейчас вообще не в кассу. Странно, но это действует. А может просто организм выдохся. Спорить сил не остаётся, да и желания… Хочет Леонтьев трястись над «последней полуживой курочкой» — пусть. Всё равно будущее и группы, и самого Князя туманно. Думать о нём он не хочет. Слишком страшно представить, что на сцену одному придётся… Не то, чтоб не хотел. Или не сможет вывезти. При желании дорогу осилит идущий. А ноги и одна рука у Андро были целы. Тексты писать — он мог. Музло при желании — тоже — показывал ему давеча Ренник всё тот же прогу одну… Самому играть не надо. Комбинации компу знай, что пробуй задавай. Так что… Было б желание, а выплыть бы смогли. Наверное. Но откуда ему взяться, если Горшок возьмёт и помрёт… А они даже не поговорили по-человечески, бл*дь. В сон Князь проваливается моментально. Странный сон — куча осколков в нём, будто снежинки, опадая медленно, кружатся. И Мишка среди них блуждает, вглядываясь поочередно в каждый, словно ищет что-то. Или кого-то. Андрей к нему бежит, а внутри точно зверь воет, — удержать, остановить. Но его Миха и не видит, и не слышит, бродит всё так же потеряно. Чего ищет — непонятно, и что будет, когда найдёт — тоже. И не добежать, не дотронуться. Только и оставалось, что смотреть, как в результате в один из осколков и втягивает Горшочка его, родного такого и чужого одновременно. Князев даже в детстве не просыпался с криком от кошмаров. Что ж, всё когда-то бывает впервые. Перепуганное лицо Ренника тому — явное подтверждение. Тем более, что поводов для снятия беспокойства Андрей и после второго распитого чайника не даёт. Он бы и рад, но… Сам подспудно ждёт, после такого-то сна, известия из больницы. Очень-очень плохого. Однако реальность его снова удивляет. Балу в самом деле вскоре звонит с новостями, но не с теми, каких Княже боялся. Мишка таки очухался. Ну, наверное, правильный осколок выбрал… Хотя, что с того, что очнулся — всё равно остается там же, увидеть его нельзя, но шансы растут. С каждым прожитым даже не днём — часом. Ведь крепнет понемногу организм. Борется их дружочек-Горшочек за жизнь эту, всерьёз борется. Так и врачи говорят — значит, есть за что держаться. Андрей же продолжает просить мысленно все доступные пониманию божественные силы. Хоть кто-то да услышит. А нет, так вреда всё равно не будет… И самому поспокойнее. Может, и пустяк это, но шансы у Горшенёва неуклонно растут. И вот, долгих две недели спустя переводят из реанимации. Пусть и в палату интенсивной терапии, однако и врачи выглядят чуть более оптимистично настроенными, да и лица родных-друзей проясняются. Камень на душе у Князева тоже чуть легче становится. Уже и дышать нормально можно. Их даже по одному запускают на несколько минуточек к Михе. Папка его добился, думая, очевидно, что присутствие рядом друзей поможет, укрепит сына в борьбе. При этом Юрий Михайлович задерживает свой взгляд на нём, но Андрей лишь качает легонько головой… И от очереди своей отказывается. Хотя парни, наоборот, предлагали ему ещё и свои минуты отдать. Более того, провожаемый сердитым взглядом Балуновских и печально понимающих Горшенёвских глаз, сбегает домой. С намерением никогда больше в больничке этой не появляться. Ну, не знает он, что делать дальше. Сидеть рядом с Михой, вид делать, что друзья не разбей зеркала? Прекрасно понимая, что обманывает. Знать, что и Горшок это наверняка понимает. Конечно, может и не понимает — такой должно быть коктейль вливают в него из лекарств… Но поймет однажды. А лицемерить Андрей не хотел, изображая чувства, которых нет. Вот, придёт в более-менее форму Мишка — тогда и поблагодарит за спасение своей жизни… Наверное. Всё-таки нелегко будет удержаться, от дикого желания взять и стряхнуть за шкирняк, спрашивая, зачем, с*ка, спас, когда шанс такой хороший предоставился… И всё. Кстати о лекарствах — дома Князев с удивлением обнаруживает полный пузырёк с обезболивающими, и понимает, что последние две недели про боль в руке и не вспоминал. Либо же она не болела, либо… Мишка, колдун этакий, с собой утащил. Мысль эта, несуразная и нелепая, вызывает истерический хохот. Хорошо, хоть Ренник сегодня за ним не увязался. А то б набрал ещё шестую бригаду… Вот и сидит теперь Андрей на полу, среди своих вещей и Мишкиных — недаром в последнее время чуть ли не прописался тот у него, охраняя — и хохочет, слезами заливаясь. То ли от облегчения, то ли от горя, то ли от какого-то внутреннего обессиливания. Понять не может. Или не хочет. Так несколько дней и проходит. Андрей маниакально наводит порядок в запущенной квартире, от мыслей спасаясь. Мишкины вещи не трогает, старательно обходя — лишь одежду неловко складывает поприличнее. Чтоб не мялась. За уборкой его и застаёт Шурка. Балу, в смысле. А то много у них Александров в окружении. Заявился, понимаешь, с бутылкой коньяка. С чего бы? Князь было испугался, что с Мишкой что — на звонки-то он тоже не реагировал… А потом подумал, что не выглядит Балунов, готовящимся друга хоронить. Да и принёс бы водки в этом случае. Однако гнетёт его что-то, а что — непонятно. Молча проходят на кухню. Коньяк разливают в стопки — ну, не держит Андрюха дома коньячные — да и пофиг. — Долго морозиться будешь? — без предисловий, в лоб, Сашка спрашивает, а потом укоряет: — Хоть на звонки реагируй. А то я уж ехал и думал, в каком состоянии тушку твою обнаружу. Он недоговаривает, но Князев и так прекрасно знает — ищет признаки известного состояния. Вон как глазами бегает — переводит с почти вычищенной берлоги на его рожу. — Я не принимал, — раздражённо и устало отвечает, зная, что ему навряд ли поверят. Хотя… не всё ли равно? Шурка спорить не стал, как и светить ему в зрачки, просто берёт и к окну отворачивается: — Не интересно? — меняет резко тему. — Ты ж всё равно скажешь, — к коньяку Андрей так и не притрагивается, отчего-то топить намерзший внутри шубой лёд таким способом ему не хочется: — Да и жив он. Балу же махом свою выпивает: — Жив, да. Тебя вот ждёт, как в сознанку пришел. Не о себе волнуется, о тебе всё. И, кстати, он них*ра не помнит, — вколачивает он в сознание ударом наотмашь. М-да, не такое услышать Андрюха ожидал. Неожиданно, что Горшка так зеркалом расплющило, что памяти лишило… Как не разума-то?! И насколько всё плохо? Что последнее тот помнит? Смотрит на Сашку немым вопросом, а тот и прибавляет: — Последнее воспоминание о ране на твоей руке. И от этого всего Мишку ещё больше кроет чувством вины. Тебя ведь нет рядом. Значит, либо ты обижен смертно, либо помер — и мы все Миху обманываем ему во благо — вот, представляешь, так и сказал, — звенит голосом дрогнувшим Балунов. — Ты знал? — Андрей не удивляется — всегда подозревал, видя, порой, взгляды Сашки на Миху. — Я ж розочку и выкидывал. Сложил два и два, — невесело улыбается друг, а потом вновь серьезнеет. — Но не об этом сейчас. Его сейчас не только поэтому кроет всего. Мишка… Мишка парализованным может остаться. — Чего? — а вот этого не ожидал Княже. Совсем. Хотя… вспоминаются ему собственные мысли, когда решение реанимировать принимал. Вот и оказали, получается, медвежью услугу. Жив Горшочек, но явно об этом вскоре пожалеет… Когда последняя надежда иссякнет. Как и сам Андрей когда-то. Только тут много хуже. Под ложечкой засосало. — Как? — Да, там один из осколков повредил чёт в шее, — совершенно несчастно выдавил Шурик, — операцию делать надо, иначе останется из двигающегося у него только голова. Профессора Доуэля, бл*. Будет он тем самым пнём, говорящим, которого ты нарисовал — помнишь? — горько так усмехнулся. — Когда операция? — Князь одним махом осушил свою стопку, хотя это нисколько не приглушило скребущееся внутри чувство мрака. Да и лёд не растопило. Напротив, сейчас он ощущал себя пленником Снежной Королевишны какой, которому в сердце осколок льда попал — кажется, что вот сейчас или кровью своей захлебываться начнёт, или треснет то, окончательно заледенев, на тысячи осколков, не выдержав боли. — Не всё так просто, — Балу помолчал, пожевывая губу, — недешёвая она. Скорее наоборот — дорогущая. Бюджетнее какой-то экзоскелет для Мишки собрать. Или коляску прикупить. С мотором. Был просто панк — станет кибер… — неловко снова попробовал пошутить, кажется, это было защитной реакцией на стресс. Но справляться с ним у Санька хреново получалось. — М-да, — крякнул Андро, понимая, что такой вариант тоже для Горшка будет не вариантом. — Ну, мы собираем на операцию. И фанаты, вот, клич бросили, и группы дружественные… помочь хотят, — тяжко так всё проговорил Балунов, словно не верил, что всё это с ними взаправду происходит. — А сами? Сами что, сидим и ждём? — вспыхнул Князь, нервно вскакивая с места и нависая над басистом. — Пока другие принесут в клювике нужную сумму? — А что мы можем? — вопросом на вопрос ответил Балу. — Петь, что ли, есть кому? Михе, или тебе, может? Ах, не, простите, ты ж окопался, как крот в берлоге, напрочь нас игнорируя. Простить не можешь — понимаю, не знаю, простил бы сам, но как-то не считал тебя способным бросить человека. Даже не хочу знать, что в башке у тебя, Князь творится, но видел я в больнице, что не пофиг тебе. Думал, что видел, — Сашка тяжело дышал, затравленно как-то глядя на него. Тяжело ему было. Помочь Гавриле хотел, как и все, но ему только Князя увидеть было действительно важно, а тот… загасился. Хоть и полыхал до этого так, что всерьез с парнями опасался, как бы на соседнюю коечку не прилег… А он, как только получил известие, что опасность миновала… Растворился. Спасибо, хоть не в наркотическом дурмане. А просто Золушку однорукую решил из себя состроить. — Не пофиг, — прошептал Андрей, мгновенно остывая. — Только не знаю я, что чувствую. Не понимаю. И злиться не могу, и простить тоже, — нервно дёрнул бровью, глядя куда-то поверх Шурки. Понимая прекрасно, что положение у Миши сейчас аховое. И проигнорировать это он не может. Никак. — Так ты и не прощай сразу, — морщится Сашка, хватая бутыль и делая большой глоток, — для начала попробуй, может, просто, по-человечески приехать, а? Хотя бы в палату зайди, ну, не верит он нам до конца, что не преставился ты… И хоть ты тресни! — Пошли, — буркнул Князь, выходя в коридор и хватая куртку. — В больничку? — остро глянул на него Шурик — Нет, тур планировать, — погасил его рвение Андрей, понимая, что сейчас чисто физически не может. Не вывезет. Вот приедет он, а Миха там недвижный, беспомощный… Б-р-р. Вместо этого неловко оправдывается: — Я так понимаю, что работы у нас много. Да и полезнее это будет моих визитов… Что до верит или нет, — остановился, натужно сопя. — Видео с концертов показывать не пробовали? С интервью? — по вытянувшейся недовольной морде Балунова понял, что предлог это был его заманить. — То-то ж, — тихо договорил и вышел в ночь уже, как выяснилось. Плевать — репточка двери всегда приветливо распахнёт… Да и Сашка хоть и злился, но следом послушно семенил. Даже не пыхтел злобно ничего, доказывая, что он хреновый друг. Удивительно.

***

В больницу он всё же заезжает. Перед началом тура. В палате полутемно, Мишка, с кучей проводов и капельниц, кажется, спит. За ними его и не видно-то почти, только нос выдающийся торчит да волосы топорщатся лохмами, выделяясь на подушке. Андрей постоял немного в дверях. Что-то щемящее сжимало грудь. Что-то что не смогли убить годы и травмы. Хотел было уже уйти, да больной их полушепотом окликнул: — Не уходи. Пожалуйста. Значит не спал. И, видимо, даже всё это время тихонько дыхание замедлял, чтоб таковым показаться… А ведь не звука не проронил, ничем себя не выдал. Дико нетипичное для Горшка поведение. Князев сжимает зубы до скрипа. Как и сама эта мольба в голосе… Чего это ему стоило? Наверное, не меньшего, чем ему остаться. Но он не мог иначе. Не смог бы просто так уйти. Не тогда, когда в голосе некогда родном такие вот нотки отчаянные звенели. Пришлось подойти и сесть на неудобный стул рядом. — Прости, — тяжело выдохнул Мишка, а в тёмных глазах его застыла такая мука, что приходится отвести взгляд. Чувство в груди раздувалось, как шарик — вот-вот лопнет. — Поставим тебя на ноги и поговорим, — неловко пожал плечами Андрей, у которого дыхание сперло ощутимо. А потом он проглатывает сдавленно: — И ты тоже… прости. Не уточнял, за что. Но, казалось, Горшенёв понял и удивился — но не сказал ничего. Вместо этого: — Не уходи, — ещё раз повторил. — Миш, — так внезапно легко это имя выскользнуло, а вместе с тем глыба льда внутри стала чуточку тоньше, — надо. Надо денег собрать на операцию. Тебе же надо. Но я побуду немного, — обещает, всё же скользя взглядом на вытянувшееся в робкой надежде заострённое лицо, на котором причудливыми узорами очертились поджившие шрамы от стекла. Немного это вылилось до утра. Князев осторожно взял за ладонь своего… друга (?), положил их руки так, чтоб Мишка видел — хоть и не чувствовал почти прикосновений, но знал бы, что рядом. Но тот чуть завозился, напрягаясь, видимо, изо всех сил, показывая, что нет, что-то ещё чувствует. Невольно душу наполнило ощущение тоски. Андрей против воли скосился на свою правую руку. Даже эта оглобля мало подвижная на большее способна была. А как не получится, бл*дь, у них ничего… Он хоть джойстиком от кресла управлять сможет? Разве ж это жизнь?! Он внутренне задрожал, вновь вглядываясь в бледное лицо на подушке. Тёмные омуты Мишки с жадностью перехватили его взгляд. Он походил на изголодавшегося и наконец дорвавшегося — кажется, даже про немощь свою и боль немного позабыл. Нет… Не такого Андрей хотел. Такого и врагу злейшему не пожелаешь. А Горшочек — нет, не враг в отражении. Потому и остаётся. Молча сидит. В глотке не то, что пересохло, просто боится он что-то сказать и всё испортить. Да и неловко ему — стыдно с одной стороны, что столько времени в раковине своей просидел, а с другой — дурак этот сам во всём виноват. Мишка тоже молчит. Видимо, точно также боится лишнего сп*здануть. Но взгляда не отрывает, пока силы не оставляют. Странно, что медсестры не прогнали — Князев все сроки нахождения у больного превысил… всю ночь просидел. Утром, дождавшись прихода Лёшки (к слову, нисколько не удивлённого его присутствием — видать, не даром его не прогнали. И всё было не иначе, как Юрием Михайловичем уговорено), оставил уснувшего Мишку и ушёл. Уходить было безумно трудно, зная, что нескоро сможет вернуться.

***

Тур был долгим, изматывающим, но собиравшим полные залы. Давно в такие не ездили. Казалось, все стремились помочь. Хотя журналисты на разные колкости во вью бывали горазды. Но откуда-то взялись силы и вернулось былое спокойствие. Напялил Князев свою броню и пёр, как танк, успешно маневрируя. Андрей регулярно звонил в перерывах Мишкиным родным, иногда просил приложить трубку самому Михе — надолго того не хватало, но радость, которая была слышна в голосе на том конце, словно ставила на место какую-то нужную деталь пазла. Или же наоборот вынимала постепенно из сердца засевшие там осколки льда. Крохотные, но болезненные. И не иначе, помогал им кто-то — но нужная сумма общими усилиями была собрана. И даже по прикидкам на реабилитацию последующую должно было хватить. На первый этап, а там снова в тур… Заработают. Прорвутся. Главное, чтоб получилось.

***

В вечер перед операцией Князь опять неловко сидел рядом с другом. Сейчас это слово далось проще, да и стул таким неудобным не казался, хотя всё равно нервно было… Но по другой причине уже. — Скажи, сможешь простить? — допытывался в очередной раз Миша, щеночком заглядывая ему в глаза. — Не буду душой кривить, — Князев покачал головой, может, и следовало бы солгать — обнадежить, но… Во-первых, лгать не хотелось, а, во-вторых, вот даст он ему сейчас своё не самое искренне прощение, тот уверует и помрёт на столе с чистой совестью, лишь бы калекой не жить… В таких ведь операциях от настроя пациента многое зависит. Потому ответил уклончиво: — Я, наверное, на пути к этому. Но ещё не совсем. Мих, давай постепенно, — поднял он руки к верху. — А если у меня нет этого времени, — Горшок, казалось, расстроился. — Если я умру завтра? — Дешёвая манипуляция, Миш, — медленно заявил, а у самого сердце так и сжалось, — давай без этого. И без смертей. Нам ещё многое проговорить надо. Не для этого ты меня выталкивал же, чтоб мы опять ничего не решили. И… спасибо, Миш, — на сей раз искренне прибавил. Потому что удивительно, но жизнь постепенно обретала прежние сказки. Музло с помощью проги писалось. Текста он на компе выпечатывал… А рисование… Последний рисунок он посчитал вполне сносным — на уровне четырнадцатилетнего Андрюши Князева, но… Сойдет. Потому и приткнул он Горшочка своего впервые за бездну времени нарисованного в шутовском обличии к цветам на тумбочке. — Накосячил — разгребай, — мог бы, Горшок наверняка бы пожал плечами. И тут заметил он возню его с рисунком — в глазах у него что-то заблестело подозрительно, но это он никак не прокомментировал. Вместо этого снова сдавленно прошептал: — Просто так было бы легче, зная, что простил. Вот упрямец же! — Давай так, — криво улыбнулся Андрей, буквально заставляя себя не вестись на провокации. — Переживешь операцию, зачтём за ещё один кирпичик дружбы, — в ответ на удивленный взгляд пояснил, отчаянно вцепляясь в эту свою мысль: — Мишка, даже если прежнее не вернуть, можно всегда построить новое. И кто знает — может,именно сейчас, мы это и делаем. — Ну, хоть кирпичик, — раздраженно выдохнул Горшок, отвернувшись от него… К рисунку. Будто само наличие его Миху крепко успокаивало… Словно было тем самым прощением. Только негласным, и вредным Князем не признанным.

***

Операция была сложной. И долгой. Андрей не считал, сколько стаканчиков кофе он выпил, пока очередной не вырвал Балу, молча заменивший бутылкой с водой. — У тебя скоро кровь на кофе поменяется — в ответ на возмущенный выкат глаз выдал, — и, хотя мы и в больнице, но давай обойдемся без закатывания тебя в токсикологию. В этот раз, выслушав хорошие новости от хирурга, Андрей не нашёл в себе силы уехать домой — что-то подсказывало, что его место снова было здесь, рядом с Горшком. Да и надо же было приз выдать — как проснётся — выиграл же свой кирпичик, если не целый кирпичище. Песню он ему принёс… К музлу, на которое никак ранее текст не желал ложиться. Зато сейчас… Понравится тому — уверен Княже был. Затем, тихонько усевшись в уголочке, у палаты, обратился к своим чувствам. Да, не прежняя дружба. Но дружба. Новая какая-то рождалась. А внутри словно что-то размораживалось медленно — то, что замерзло тогда в тамбуре. Или ещё раньше, когда перестал он чувствовать, что в голове у Лохматика этого происходит. Если до этого зимняя стужа царила, то сейчас весенней капелью сменилась. Уже позже, помогая Мишке с реабилитацией, Князев подумал, что и до летнего тепла тут недалеко.

Знают зеркала в чём моя беда; Не смотрю я в них больше никогда. Тугая маска спасение моё, И днём и ночью — я вечный раб её. А что под ней — никто не знает! Хэй! Всё случится как всегда! Не желая вам вреда, Буду Вас я развлекать опять; опять. Посмотреть хотите вы, что под маской но, увы, Мне Вас так не хочется терять; вас терять!

А текст Мишке в самом деле понравился… Они же всегда были за то, чтоб смотреть страху в глаза, а зеркала и придуманные обществом роли — им и были. Так, постепенно, и фанаты успокоились, и при виде зеркал со стеклом вздрагивать ребята перестали. Но дурацких огромных декораций более не устанавливали. Да и передвигались самолётом или автобусом.