***
Наутро приезжают в больничку. Хорошая, видно. Чисто всё и даже без разрухи. Ну, тут-то точно должны помочь, так ведь? Надежды рассыпаются, когда видят Гордея. Есть ещё маленькая вероятность, что лицо у него такое сумрачно-мятое, потому что всю ночь здесь ошивался, попутно вопросы разные решая. Но — нет. Первые же слова разрушают все мало-мальские шансы: руку спасли, а вот подвижность — нет. У Мишки гудит в голове, стук колес поезда сбивается с ритма — это правая рука, Андрей — правша, значит… Всё просто и поэтому страшно: ни рисовать, ни писать, да даже играть Княже, скорее всего, не сможет. Не, есть уникумы, конечно. Те и ртом кисточкой мазюкать умудряются весьма талантливо, но… При мысли о том, как это выглядит, Горшок сник. Ну, наверное, играть и писать можно научиться левой… А в остальном, ну стопроцентная подвижность для Андрея была бы приговором будь он хирургом, а так… Мысль это возникает от безысходности, но он цепляется за нее. Пока Гордеев не добивает — рука пох*рена на 90 процентов. Тут уж речь не про мелкую моторику, бл*дь! А про качество жизни, потому что, по милости Гоблина Миши, даже самые простые действия, типа есть/одеваться ему придется выполнять одной левой. Никогда ещё это выражение не звучало со столь злобным сарказмом. В палату к Князеву они вползают. Миша понятно, отчего он весь трясётся — кажется, вот там его эшафот и судья с палачом в одном лице притаились. Остальные же… Либо прониклись к чужой беде, рожденной «молодецкой удалью» и, как он слышал от Ренника с Пором, «его Горшок покусал, вот и взбесился», либо как Балу… Всё знали и только притворялись валенками. Внутри они застывают безмолвными статуями. У Андрюхи вид оглушённый, рожа бледная, соперничающая с выпавшим утром снежком… Куда там Аньке — та почти нормально выглядела, а повязка на руке, казалось, была толще самой руки. Мишка нервно сглотнул, взгляд его приковал тихий, застывший, совсем на себя не похожий Князь. На секунду ему даже стало страшно, что тот умер, просто им не сообщили. Настолько застывшей восковой фигурой тот казался. По цвету лица — уж точно не сильно отличался… — Андрей, мы тут… — Балу первый решается заговорить. Но осекается — что тут скажешь? Апельсинчиков привезли? А, да — ты себе их сам и почистить, бл*дь, не сможешь. Кушай — не обляпайся. Можешь даже с кожурой. Прокашлявшись, Шурик пробует снова заговорить, а Андрей не откликается, равнодушно пялится в потолок. Только глаза подозрительно блестят. Этим, пожалуй, от трупа и отличается. Мишке хочется умереть прям тут, на месте. Ну, чтоб его молнией, что ли, поразило. Только вот за окном зима, метель воет, какая уж тут гроза… Если только сам Перун не услышит — но с ним сейчас игрались явно не те боги. А жаль… Так, может, увидел бы Андро, что кара его настигла, и полегчало б. Обоим. А сердце меж подсказывает — нет, не полегчает. Время и то, скорее всего, не поможет. Потому что напоминание о том, какой Миша х*евый друг останется не только в виде шрамов, а и постоянное — немощь. В итоге так и сидят они в скорбном молчании, пока Шурик решительно всех не выгоняет, оставив их с Андреем одних. Горшку, кажется, что он язык проглотил. Казалось бы, сколько просил, умолял Вселенную дать шанс хотя бы повиниться, в глаза поглядеть… А теперь, когда самое время тут бухнуться виновато — ничего не мог из себя выдавить. Совсем. Глаза зажгло. Мишка решительно придвинул к себе пакет с апельсинами — надо же было хоть чем-то заняться. Начистил штук пять — помнил, как Анька их с жадностью уминала… Но Андрей и бровью в его сторону не повёл. Поставил тарелку на тумбочку да так и остался стоять рядышком, чувствуя, что вот сейчас его прямо тут разорвёт нахрен. С хлюпаньем втянул в нос воздух и скороговоркой выдохнул тому в ухо: «Прти, ме очн жль!» То, как Князь, дернувшись, от него отодвинулся, ударило наотмашь. А чего он ждал, бл*дь?! От продолжения пытки его спас заглянувший внутрь Гордеев, напомнивший о концерте. Миша чувствует себя предателем, но он использует этот предлог, чтобы сбежать. Внутри всё саднит, и облегчения никакого не предвидится. В автобус до клуба его грузят, как дрова. Он ниче не соображает, но позволяет себя увезти. Лишь в гримерке немного приходит в себя. Понимает, что играть никому не хочется, а он сам так вообще — не может собраться, пока его Балунов не встряхивает: — Гаврила, неустойку хочешь за сорванный концерт? — и словно понимая, что плевать Горшку на бабки — и было и будет, добавляет: — Мы тут и так уже попали, Андрюхе деньги нужны. Пой давай, герой. Подумай хоть раз не о себе! Приходится выступать. Пой, птичка, пой. На потеху публике за презренную монету. Даже если в сердце вворачиваются шипы и внутри всё горит. Не от этого ли всегда отстранялись, а? А толпа ликует, кажется, даже не особо заметив, что «этого второго нет». И от этого ещё гаже.***
Через неделю Андрея выписывают. Всё такого же бледного и равнодушного. Кажется, от него осталась тень прежнего человека. За эти дни Мишка поседел. Его пытались сковырнуть на Байкал, раз уж всё равно простой — хоть отдохнуть… Парни в итоге и поехали. Задницы морозить. Он остался. Ходил в больничку, как на расстрел — всё повинность отрабатывал. Фрукты чистил, хотя — медсестер разговорил — Князь к ним и не притрагивался. Он вообще-то почти ничего не ел. И не делал, чем пугал до чертиков Горшка. Слишком непривычно. Будто он всё-таки умер. Хотя вот — здесь сидит, руку протяни… Но ласту протягивать Миша опасается, больно характерно от него Андрей стал отшатываться, словно удара поджидая. Внутри всё выло и лопалось, как елочный стеклянный шарик. Пробовал говорить с ним. Всё по одному сценарию — сперва винился, потом носом хлюпал и говорил, что рука — это херня, главное — живой. Что-то про Томми Айомми вещал, потом заткнулся, осознав, что не та опера. Стал разглагольствовать про тех, кто левой ловко и рисовать, и писать выучился. Князь по-прежнему игнорировал его, но не подчеркнуто… С врачами он тоже едва ли парой слов перекинулся. Но то, что Андрей и бровью так и не повёл… Мишка пару раз донимал лечащего, а не пригласить ли психиатра на консультацию. Но каждый раз ответ был неизменным — оплачет ваш герой-расхититель стекл потерю — и придёт всё, понемногу, в норму. Но если затянется дело, тогда, мол, обращайтесь, но не к психиатру, а к психологу. Горшок только остатками зубов и скрипел. Не думал он, что до такого дойдет, бл*дь. В результате тем вечером не выдерживает, нависает над безучастным, гипнотизирующим пятнышко на стене Князем. — Давай, Дюх, ударь меня, бл*дь, да посильнее — может, полегчает! — отчаянно просит, пытаясь поймать его взгляд. Не видя реакции, шипит: — Чё, говоришь? Левой не удобно? Ну, тогда я сам! — и разворачивается, чтоб с разбегу впечататься котелком в стенку. Может, боль физическая немного приглушит душевную, только вот треснутое: «Стой!» — достигает его ушей раньше. Медленно оборачивается, и натыкается на злой взгляд Андрея. С учетом того, что это его почти первая эмоция, Миша рад. Потому он подкладывает дровишек: — А чё стоять-то? Нах*й мне всё это не сдалось! Я тебя чуть не угробил, а теперь ты сам доканчиваешь. Я уж лучше лбом о стену, чем досматривать финал этой саги! — Дурень ты, Горшенёв. Скотина эгоистичная, — фамилия его из уст Князя хлещет обжигающее, но Горшок терпит, зубы сцепив, ждёт, че ещё скажет, ибо заслужил. Но Андрей молчит, сверкая злобным взглядом. — Че, значит запрещаешь мне лбом о стенку? — тихо-тихо спрашивает, а у Князя тем временем аж лицо вытягивается: — Да когда ты меня слушал? Мишка молчит понуро и хочется опровергнуть, но… Прав он. Тогда он идет с другой стороны: — Я пойду в милицию сдамся или журналистов позову — как есть всё расскажу. А тебе придётся оторвать свою задницу с койки и петь, иначе Королю и Шуту придёт кирдык. — Ему уже пришёл — тебе не кажется, Мих, — голос Андрея срывается, глаза блестят. — Не смей сдаваться, — наконец, шепчет он едва слышно. — Этого я тебе точно никогда не прощу. Если ты, с*ка, сядешь, и меня одного со всем этим валандаться оставишь, да на вопросы журналюг отвечать, почему я друга посадил. — Ты справишься, Князь. Ну, не хочешь меня ментам сдавать — ладно. Но неужели тебе хочется каждый день рожу мою предательскую видеть? Давай — я уйду, тебе — группу, права — всё оставлю? — Мишка, сам того не замечая, вцепился пальцами в спинку кровати до онемения. — Это будет уже не Король и Шут, — упрямо заявляет Андрей. — Это и так уже не то, но… Пациент, скорее, жив, чем мёртв, — он грустно улыбнулся, и от улыбки этой Михе совсем поплохело. — Что я могу для тебя сделать? — севшим голосом спрашивает он. — Ничего, ты уже всё сделал, — Князь смотрит прямо настолько тёмным взглядом, что кажется будто небесную синеву сменила глухая ночь. А затем берёт и отворачивается к стенке, давая понять, что разговор окончен. Больше ни в тот день, ни в следующий, Миша ничего от него не добился. Но робкая надежда поселилась в сердце, потому что Андрей не воспользовался ни одной из очерченных им возможностей. А ведь мог бы сменить показания… Правда, выглядело это тогда не очень бы. Улики все затёрты, и — не признай Горшенёв вину — сам бы Князев в дураках да с подмоченной репутацией и остался бы. Голову кольнуло. А что если и правда — он этого боится? Не верит ему? Вот же, бл*дь.***
После выписки все вместе улетают в Питер — Гордей, неожиданно, расщедрился на самолёт. Андрюха не стал роптать или требовать поменяться местами, молча плюхнулся на соседнее с ним кресло и почти весь полет проспал, наглотавшись обезболивающими. Горшок за этот полёт весь извёлся: он одновременно и боялся и ждал, что тот с ним заговорит, но этого не произошло. Они приземлились и Мишка, не дожидаясь, попёр две сумки с ленты, ещё и рюкзак у несопротивляющегося Князева стрельнул. Нагруженный он и молчаливый, тенью следовавший Андрей двинулись к выходу. Конечно же, Горшок вызвался проводить его до дома, сдать с рук на руки Алёне. Даже, если бы тот был бы резко против — вряд ли бы удержался, всё равно побитой псиной следом потащился. Совсем уж на душе погано. Вновь хочется поговорить, но не в такси же? И не в подъезде. Тем более не при перепуганной Алёнке. Да и Князь, видимо, совсем не хочет разговаривать. — Ты иди, Миш, — тихо говорит, вполоборота повернувшись да из тени не высовываясь. — Потом, на точке, пересечёмся. Звучит совершенно не обнадеживающе, но ничего не остаётся — приходится уходить. Хотя всё внутри говорит, что это неправильно. Но Андрей ведь заслужил покоя… Он и так ему в больнице досаждал, не мог с собой справиться и приставал со своим прощением и нытьём. Мишка в который раз чувствует, как внутренности затапливает жгучий стыд. Он понуро опускает голову и идёт прочь, ощущая, впрочем, как спину прожигает взгляд… Хоть что-то. Пусть злится, пусть ненавидит — это лучше равнодушия. А то, что на точку прийти обещает — чуточку успокаивает. Может, и остынет Княже его… Он же отходчивый. Главное, чтоб в депресняк не ударился. Не идёт ему скорбным Мимом быть. Совсем не идет трагическая роль. Но как вернуть смех и улыбку — Горшочек не знает, потому что до одури боится, что сломал его.***
Андрей почти месяц не появляется на репах. Трубки не берёт — отвечает Алена — в больнице, или спит, или устал… Всегда есть причина. Когда Мишка, не выдержав, приезжает сам — всё та же Алёна не пускает его, решительно разворачивая: — Андрей устал, он сегодня на процедурах был, давай, Миш, в другой раз. И так раз за разом. Всегда находятся отговорки. Горшок более чем уверен, что это просто Князь его видеть не хочет. Балу-то к нему в гости прорывается. Как и Сашка Леонтьев. Только для него, для Мишки, нет места. Потому новости он узнает из вторых рук. Что, нет — ни хрена реабилитация не помогает, что Князь зло иронизирует: полезнее было б кисть совсем рубануть и крюк прилепить, чем с безвольными колбасками ходить. Фанаты ещё, бл*дь, прознали о ситуации — ну, как бы они такое скрыть смогли? И, неожиданно, стали восхищаться Горшком — спас, мол, другу-идиоту жизнь. Читая подобные комментарии, Мишке натурально хочется проблеваться. Что думает по этому поводу Княже, который, наверняка, тоже это всё анализирует — даже представить боится. Пару раз он уже порывался или в ментовку сорваться или пресс-конференцию назначить, но каждый раз натыкается в мозгу на слова Князя: «А когда ты меня слушал?» — вот в этот раз он не игнорирует, и не идёт сдаваться хотя очень и очень хочется отсидеть пару лет за непреднамеренные тяжкие телесные, чтоб совесть хоть немного очистить. Но через месяц Андро всё же приходит. Повязка меньше, грусть в глазах — больше. Точнее — не грусть даже. А холод тот, из тамбура проклятого. Казалось, застыл этот ветер там, льдом обернулся. Андрей даже улыбается — краешками губ, говорит парням, что «уже и не больно почти». Плевать — картины это не меняет. И Мишка даже не может прочитать, что в голове этой удивительной творится. Раньше — мог. До осколка всё мог. Но не всегда нужным считал. Вот. А сейчас к такому примешивалось совсем уж печальное: а что, если это потому, что не его Андрюха-то? Вот и не читается. Но тут гаденько кто-то внутри спрашивал: «А мысли своего-то давно чувствовал, а?» И Мишка холодел и сам, понимая, что и с его Князем всё ещё до тамбура разладилось. Не читал он его, совсем не читал… Дурак-балбес. А теперь вот уж… Поздно, наверное. Но расписываться в своей несостоятельности он пока остерегается. Поэтому приходится привыкать к этой новой реальности и к этому новому Князеву. Такому родному, и такому чужому одновременно, у которого ему, порой, кажется, что он всё же считывает лишь одну мысль. Страшную настолько, что Миша от неё бежит упрямо, надеясь, что ему примерещилось… Ведь не может же быть, в самом деле, чтоб Князь, который, в отличие от него, помереть молодым никогда не планировал… Его Андро взять и сожалеть о том, что Миха не протупил и кровью он там не истёк с концами? Это, с*ка, было совсем невыносимо. Потому, чтоб не *бнуться окончательно, да и не дать Князю совсем омертветь, он про это не думает и разводит бурную деятельность. У них пока есть несколько черновиков, на альбом хватит — не придётся бередить Андрюхины раны и спрашивать, как с текстами быть. Правда, потом Горшок понимает, что сваливает в альбом все ранее отбракованные им княжеские тексты с таким лицом, что никто в группе ему и слова поперёк сказать не может. Да и не хочет. Чуют, какая задница над ними нависла. Раньше Андрей Миху на плаву держал, а сейчас… то ли роли поменяются, то ли ко дну корабль пойдет. Даже Балу с Ренником затыкаются про свой уход. То ли для того, чтобы лодку ещё больше не раскачивать, то ли надеялись отвоевать частичку зрительского внимания, пока Князь в таком состоянии, когда не он зал подпитывает, а, скорее, зал его ещё на плаву как-то держит. Горшочек не знает, да и вникать не хочет. Остались — ладно, забот меньше: и так скрипачку искать надо. С Гордеем, вон, расстаться пришлось — тот п*здел много, что сидят на базе они долго, Андрея ожидая. Хлопот много было — не забалуешь особо. А Князь между тем послушно приходил на точку, даже опаздывать перестал. Как часы — точно в срок приходит и… ни на минуту дольше не задерживается. Как на работу. Или — ещё хуже — повинность какую отбывает. Барщину, бл*дь. Даже на его жест с альбом едва ли ушами повёл. Просто кивнул да ручкой кривовато подчеркнул, какие строчки ему отдаёт. Настолько эта его замороженность начала пугать, что Мишка намеренно аранжировку утяжелил, проверяя, скажет, или же позволит из своей лирики забойный боевичок делать. Не может же Князь и дальше морозиться, будто от анестезии не отошёл. Что ж, Андрей в самом деле заметил, брови нахмурил сурово и поинтересовался спокойно так, а не решил ли он второй Бунт издать? Напомнил о фанатах, не особо тепло тот альбом принявших. Никакой бурной реакции Горшок от него не дождался, но дальше дергать за хвост не рискнул. Не совсем пофиг на творчество их — стало быть, не всё потерянно. Но сделать Миша может немного. До обидного. Ну, вот, старается рядом держаться, помочь, чем может. Куртку там придержать, дверь открыть… Андрей не возражает против помощи, но во взгляде, случайно Мишкой замеченным, такая мука застыла, будто продолжает он кровью истекать. И морозится Андрюха не от мира, хотя и от него тоже, но больше от самого Горшка. Да и явно так. В группе их, может, розочку и один Балу видел, но со временем догадались все. Молчали — позволили самим разбираться — и на том спасибо. У Михи сейчас проблемы пожестче. Сам Горшенёв, хоть и не является экспертом по языку тела, но этот момент с заморозкой считывает ясно. И тушуется, отступает, думая, как бы обратно своего Андро отогреть. Если, конечно, там есть что ещё отогревать. Может, поэтому и пропускает момент, когда ситуация из стабильно-плохой стала «пздц как плохо».***
В один момент Князев на репу не приходит. Горшенёв, теряясь от беспокойства, срывается, едет к нему. Долго стучит и звонит в дверь, пока, наконец, шатающийся Андро не открывает. — Чё, Мих, — спрашивает сипло, — подъезд весь посреди ночи перебудил… — вот вечно он про других парится, хотя сам как привидение почти — рожа бледная, а круги — будто гример косорукий пририсовал, перестаравшись. — Какая ночь, Андрюх? — недоверчиво переспрашивает Горшок, пристально вглядываясь в лицо, — заполдень уже… Он предположил бы по взъерошенности и бледно-зеленоватой физиономии, что перепил Княже, но нет в воздухе между ними ни малейшей частички духа перегарного. Сам он в последнее время почти не бухает, может, наказывает себя этим, а может боится до чертиков снова в Гоблина превратиться. Скорее второе. Вот и открытие это заставляет насторожиться. Заболел, что ли… Миша получше вглядывается в знакомо, по себе, бл*дь, шкерящегося от белого света друга, и страшное подозрение вдруг накрывает, заставляя вспотеть. — А, ну-ка, в глаза мне посмотри, — не дожидаясь, хватает за голову и, вытягивая поближе к окну, пристально вглядывается в зрачки. Так и есть — неестественно расширенные. — Бл*ть, Андрюха, какого лешего, а? — выдыхает поражённо. А Князев взрывается — переход от «оставь меня, старуха, я в печали» до «убью и не пожалею» моментальный: — А тебе какое дело? Нах*й иди, Горшочек. Чё ты меня проверяешь, а? — Ты же знаешь, этот путь только в одну сторону ведёт, — заталкивает своего бешеного в квартиру Миха, — на кладбище. — Кто бы говорил, — злобно скалится Князев. И это так не похоже на него, что Мишка не сразу абсурдность всей ситуации осознает. Да, такие сцены уже бывали, вот только в этот раз они ролями махнулись. Не должен быть таким Князь, никогда! А вот он взял и сделал его таким — росчерком розочки своей треклятой. — О тебе забочусь! — вырывается невольное, где-то он уже это слышал, с*ка, а теперь, словно в кривое зеркало смотрелся. Хотелось выть и проклинать судьбу. — Не твой это путь! — Помог уже, спасибо, — Андрей издевательски взмахивает рукой со шрамами перед его лицом. — На всю жизнь осчастливил. Рад, небось, а? Ты ж этого хотел, не так ли? Я теперь от тебя никуда не денусь, даже если захочу. Потому что не нужен теперь никому. Лучше б умер! — вырывается у него то, что Горшок давно читал в глазах… А теперь вот вслух произнесенное, оно тяжестью исполинской на его плечи свалилось. «Бл*дь, бл*дь, бл*дь!» — колесами убыстряющегося поезда звучало у него в башке. — Ты чего несёшь, — Мишке хочется его хватануть за плечи, да встряхнуть, так, чтобы дурь всю вышибло. — А родителям, а Алёне, а? Где она, кстати? — Понятия не имею, — Андрей устало опустился на пол, словно последние слова отняли все силы. — Ушла пару недель назад… А родители… — впивается невидящим взглядом в стену, — ну, вот, из-за них всё ещё тут. Горе ещё большее причинить боюсь, — и вдруг, пожевав губу, с горьким отчаянием прибавляет: — А, может, это и облегчением будет, для всех. Миша медленно переваривает информацию. Не зря чуйка его говорила, что нельзя оставлять в покое, надо говорить и трясти. Почему не послушался — вон, до каких мыслей Княже его додумался. А как его переубедить — и непонятно вовсе. Хоть волком вой да на фонарный столб бросайся — авось повезёт… И этот круг ада последним будет. Хотя Данте, вроде, девять изшагал. Но что может быть хуже вот этого вот варианта — он подумать боялся. Но и права сдохнуть не имел. Он уйдет, а поломанный им Андрей тут останется. Так нельзя, бл*дь! — Уходи, Миш, пожалуйста, — уже умоляет Князев, — уйди, прошу. Оставь меня. Высплюсь, приду сам, — затем прибавляет, почти успокаивающее: — Не бойся, нет у меня в планах смерти от передоза. У меня вообще их, планов, нет, — обухом придавливает. — Не уйду. Не могу, — Горшенёв старается это твёрдо произнести, но получается как-то жалко. Даже голос чуть подрагивает, мог бы — себе руку отгрыз, ему — пришил. Так ведь не поможет же, бл*дь. Андрей молча, махнув теперь уже здоровой рукой, уходит в спальню. И зарывается на весь остаток дня и всю ночь под одеяло. Миха теряется и неслышно скользит по квартире, решив, что самое разумное дать Андро проспаться. Может, когда кайф спадёт, они смогут поговорить более деятельно. Вместо этого тот выползает к нему сам — с лопнувшими капиллярами глаз и треснуто говорит: — Помнишь, ты музло написал? — и напевает мотивчик хрипло. Мишка рвано кивает, а Князь продолжает: — Текст, кажется, на него начал оформляться… Запиши, — просит полузадушенно. Горшок мечется и с трудом отрывает карандаш из-под завалов — уборкой себя Андрей не утруждал. Ну или банально неудобно ему было. Мысленно выписав себе леща, пообещал заняться, и тут же словил дежавю от Аньки… Эх, как бы ему хотелось. Но нельзя. Он приготовился записывать, а было что. Миха слушал, а у самого шевелились волосы на затылке.Лодка скрипит возле причала. Лунная ночь — тревог начало. Мрачно стою, В воду смотрю. Нет моего в ней отражения, Есть только горечь поражения. Ну почему Лезть в мою жизнь вздумалось ему!
Кажется, он так скоро будет бояться всего — стекла, зеркал, воды даже… Бл*дь! А у самого сердце ныло. Да, зря он Андрею жизнь испортил — чёрт… Обидно так. Если б не он — Мишка Горшенёв — локомотив, проехавшийся по чужой судьбе… А Князь продолжал надорванно не петь, шептать:В сером мешке тихие стоны. Сердце моё — как трофей Горгоны. Жалости нет — Во мне простыл её след! Злоба меня лютая гложет, Разум судьбу понять не может; Против меня Восстала сущность моя.
Горшок вздрогнул — нет, не зря он Княже не узнавал… Если б знал, что поможет — сам бы в мешок серый полез. Только не поможет это окаменелое от мороза сердце отогреть.Лихорадит душу! Я обиды не прощаю! Я разрушу План твой — обещаю! Ты меня не знаешь! Ты всего лишь отражение! Средство есть Лишь одно — Сгинь на дно! Я пережил крах, разорение. Кто я теперь? Сам как отражение. Был я богат… Во всём лишь он виноват! Тот, кто пришёл из зазеркалья, Кто принёс в мою жизнь страданья… Мой Бог, утешь меня! Уверь, что я — это я!
Князь затихает, кажется, исчерпав весь свой запас сил, устало заваливается на диван. А Мишка стоит ни живой, ни мертвый. В этой песни режет всё — и дно, которое Андрей, очевидно, ощущал. И обида горькая, его снедающая, и то, кем он себя теперь считал — тенью, отраженьем себя прежнего. На строчке «он виноват» — Князь на него не посмотрел, но Миша всё равно записал на свой счет. Он задыхался и от отчаянной мольбы в конце, но чем он мог помочь?! — Дюх, — тронул было осторожно за плечо, но Князь рванул то, что-то шипя гневно. Не получилось у них в тот день деятельного разговора — Андро и слышать ничего не хочет: — Я ж не ты, у меня всё под контролем, — хмурится, практически выталкивая Миху из квартиры, напоследок прибавляя: — И вообще, мне надо. И захлопывает дверь. Горшок стоит убито, сжимая в руках листочек с текстом… Впрочем, он бесполезен — строчки, кажется, на обратных сторонах век выжглись. Хотел бы — не дал себя выкинуть. С одной рукой Андрей его слабее. Но он по-прежнему не может заставить себя перечеркнуть эту черту невидимую, в которой они поменялись местами. И бесноватый солист, что крушит стекла в поездах и потребляет всякую дрянь — это Князь, а не Горшок. Только вот скребёт что-то край сознания. Откуда столько обиды праведной в: «Я ж не ты!»?! Какое-такое, с*ка, надо может быть?***
О каком «надо» Миша и сам вскоре узнает — боль это. Андрюха, оказывается, несколько последних месяцев постоянно на болеутоляющих. Потому что рука болит. А все врачи говорят — это нормально с такими травмами. И выписывают колёса. У-у, с*ки! И Андрей… Скрывал, делал вид, что всё в порядке, постепенно увеличивая дозу. То, что не под контролем и не в порядке — Горшенёву, как бывалому, очевидно с первой минуты. Ситуация ухудшается — вскоре Андро уже начинает пропадать регулярно. Колесико фортуны выбросило им непросто зеро, а, бл*дь… Если есть боги, и это они его в поход по реальностям спровадили, то они, определенно, сейчас к экранам своим или к чему там приникли. Как ловко ситуация извернулась — теперь уже не Миху ищут по притонам, а Князя. В жизни бы Горшок не поверил этому факту. Но он, как говорится, налицо. Да и таблетки тот больше не пытается оправдать. Совсем. Ему просто всё равно. Но на уколы не переходит. Банально… Ему колоться никак не изловчиться. Потому может мало-мало, но на плаву ещё и держится. Хотя — и колёсами можно передознуться. Иногда Андрюху хочется прибить. Или себя. Горшок теперь уже не знает, какая реальность хуже. Что хуже — быстрая физическая смерть, или постепенная, с потерей человечности? Хотел же любого Андрея? На, получи. Что только с ним теперь делать? А с собой? Вряд ли дальше осколки будут резать слабее. Больнички не помогают, впрочем, Миша на них и не надеялся — по себе помнил. Разговоры тоже. Всё может помочь только тому, кто реально хочет уйти от этого. А если у тебя хроническая боль и реальность кажется слишком ужасной… Мише кажется, что он бьётся в закрытую наглухо дверь, но не сдаётся. Права не имеет. Полный контроль помогает немногим больше. Горшенёв практически поселяется у Князя, с постоянным бдением. Сам, что удивительно, не срывается — кажется, взглянув со стороны, он уже никогда… Ну, или так кажется — да. Он ни в чем уже не уверен. Да и не важно это, потому что кое-как, но им удаётся прийти к чему-то похожему на почти адекватность. По крайней мере Андрей употребляет… в меру. Достаточно, чтобы заглушить боль физическую, но недостаточно, чтобы прекратили болеть раны внутри. Достаточно, чтобы не сдохнуть от боли, недостаточно, чтобы передознуться. Этакая почти жизнь. Даже выступать его Мишка снова вытягивает. Живой, рядом — уже хорошо. О том, что Андрей на него волком смотрит — старается не думать. О том, что чувство вины у самого полыхает огромным вулканом — тоже. Иногда Князев срывается — в такие моменты Михе приходится физически его удерживать. Благо… Теперь, да — он сильнее. — Как я тебя ненавижу, — исступленно шепчет Андрей. Лучше бы орал. Было бы понятно, что это просто эмоции, ломка, обида — всё вместе, короче. А так — когда почти спокойно говорит — видимо, в самом деле ненавидит. Сам Мишка давно уже забил на свои чувства. Не видать ему счастья после такого — оно и понятно, зря шары раскатил только, к Аньке мчась… Судьба не позволит. Все его силы направлены на Князя. Он не теряет надежды всё же достучаться, выпросить прощения, что ли. Может, если Андрей сумеет его простить, то и помочь позволит? Ну, не хотел Горшок верить, что вот так всё и будет. Постоянно. Стылый ад. Вроде как не полыхает он ярко, как сам Мишка умел. Для обывателя, наверное, почти и незаметно проходит. Князь — товарищ небуйный, х*йни почти не мелет, со сцены летать не пробует, даже до передоза не доводил… А то, что в глазах у него теперь две льдинки застыли, которые разве что на сцене блеском талым сменяются — это почти никому невдомёк. Может, оно и к лучшему — шумиха эта… Последнее, что им нужно. Срывы же его пока удаётся маскировать — болеет человек. Нервы повредил — обострения. Группа, кстати, несмотря ни на что, имеет успех. Черновиков у Князя достаточно. Андрей иногда даже что-то пишет — ну, как — надиктовывает. Левой рукой он почему-то упрямо отказывается учиться писать. Правда, Миха догадывался почему… Порой, он находил сгрызенные под ластик карандаши и обрывки бумаги, в которых угадывались попытки рисовать. Пару раз складывал пазл — было недурно, сам Горшок и обеими бы так не нарисовал, но для Князя, видимо, недостаточно. Правда, как удрученно отмечал Миша, порывы творческого вдохновения всё реже и реже приходили к нему. По большей части Княже отсиживался на репах, да пел на концертах. И ныне настроение у него чаще пасмурное, хорошо, если не грозовое.***
Вот и сегодня, перед концертом, опять успели поцапаться. Снова Мишка услышал о себе множество «приятных» эпитетов. И, что самое паскудное, и Князь это знал, как прежде, кулаками поработав, пар выпустить не выйдет. Не подымется у него теперь уж никогда ни в одном из миров рука на него. И вовсе не потому, что тут Андро — инвалид. Нет, после тамбура одна мысль об этом паничку вызывала. Поэтому на сцену вышли в состоянии холодной войны, кое-как приняв нормальный (относительно!) вид перед бушующей толпой. Людям невдомёк… Зритель не виноват. Надо было отыграть. Князь, вон, уже запрыгал, собираясь, как всегда делал. Миха хмуро на него смотрит, подозревая наличие какого-то невидимого тумблера-переключателя, о котором он, увы, не знает. Он ведь там, порой, забывался и к нему приближался, чуть приоткрываясь. Потом вспоминал и снова отгораживался. Сколько б Горшочек отдал, только б Андрюха со сцены и вне её соединились… И нет, главное, чтоб Кай этот хренов, с обратки зеркала Снежной Королевишны, не победил. Тихонько вздыхает Мишаня наш, напоминая себе о том, что мечтать не вредно, как вдруг замечает, что на сцене — сюрприз — декорация огромная. Зеркало, бл*ть. Что это ещё за штучки и шуточки? Кожу пробирает холодок. Кажется, последнюю мысль Миха озвучил вслух, потому что топтавшийся рядом Яшка, наклонившись, прошептал: — Мих, ты чё? Сам же смету подписывал на декорацию к «Отражению». И эскиз с тобой согласовывали… Месяца не прошло! Точно, было что-то такое, внезапно всплывает в памяти. Только месяц назад у Андрюхи срыв очередной был, Горшок бы любые доки, не глядя, подмахнул — не до того было, совсем не до того… А теперь-то уже совсем ничего не поделаешь. Никак. Придётся петь под этим вот. Насмешка судьбы, бл*. Но вряд ли это боги или дьяволы, что за ним тут следят, решили оборвать этот осколок. Чувствовал Горшок, что не все оттенки боли испил. Или, может, наоборот, жизнь его начала обретать черты шаткой нормальности — вот и подбрасывают ему, эх. Ну, увернуться от судьбы — конечно, вряд ли можно, но он попробует. Энергично передвигаясь по сцене, Мишка всё равно старался не упускать из виду Андрея — сочетание Княже и огромного стекла рядом навевало ужас. Поэтому, наверное, успел заметить, как хрень эта зеркальная стала шататься. И заваливаться на стоящего к ней спиной Андрея. Черт её знает — закрепили плохо рукожопы окаянные, или расшаталась от их прыжков диких… Миха не думал — бросившись вперёд, он вытолкнул Княже далеко вперёд из-под падающего зеркала. И в тот же миг его самого накрыло слепящей волной боли и некоторой правильности что ли, бл*дь?! Кажется, он сознание потерял. В любом случае — перед ним вдруг из темноты возник Андрюха — ошарашенный, с испуганными глазами — спасибо провидению — без крови. Он был в этом почти уверен — хотя всё расплывалось и затягивалось ржавыми пятнами. Боль в теле стала нестерпимой. Княже всё что-то говорил да рукой дрожащей по щеке легонько водил, но Мишка не слышал. Краем глаза он уловил в одном из валяющихся рядом осколков знакомый вагончик… Но гораздо важнее был сейчас расплывшийся страх в горящих глазах Андрея. Он боялся за него. Значит — не всё равно, не ненавидит. Может и простить сумеет, хотя бы посмертно… А осколочек уже затягивал его в следующую реальность. Вперёд, вниз, на шестой круг ада! Миша рвано всхлипнул, чувствуя знакомый холод и сквозняк, казалось, достававший до самой души этого раскачивающегося тамбура.