Эшафот

      Слова разбиваются о каменную стену ответной немой тишины.       – Прости, – шепчет. Во второй раз не производит впечатления.       Калеб даже не дышит, замерев в ожидании. Смотрит прямо в фиолетовые глаза и видит в них, возможно, впервые – жизнь. Губы Инспектора дрожат, искривляются в горькой усмешке. На лице проступают эмоции, а завеса чёрного мрака его души рассеивается где-то в глубине зрачков, будто всё его механическое существо вдруг с треском рушится, разбивается в пыль. В стеклянных глазах – тоска. И Калеб больше не сомневается. У него самого на душе сплошное кровавое месиво чужих слов и чувств, что режут по сердцу с каждой секундой всё глубже. Тревога нарастает, а мгновение тянется мучительно долго.       И в один миг продолжительностью в несколько минут, как в замедленной съёмке, умирает всё. Застывает в немом ступоре, в крике отчаяния – и больше не в силах жить. Сердце пронзает холод острого меча, оно стучит в агонии и истекает кровью, во рту чувствуется вкус металла. Калеб хрипит, будто что-то пытается сказать, однако замирает с пропастью в глазах и пустотой в душе – не дышит.       И ниточка внутри совсем обрывается.       Меч падает и тянет за собой ручеёк крови от груди Калеба до самого пола красным водопадом. Пальцы Войда дрожат. Как никогда в жизни, в первый раз с трепетом сжимают кожу на щеках мертвеца и прижимаются к груди, в которой сердце не бьётся. А пожар горит, как и кровь кипит в жилах. Только в глазах – туман.       И Войд произносит в третий раз:       – Прости...       Голос его тихий и неуверенный. Ощущения совершенно новые, от которых где-то внутри зарождается странное гнетущее чувство. Будто что-то ломается.              Дверь распахивается, ударяясь о стену с громким стуком. Отскакивает обратно и упирается в плечо вошедшего человека. Слишком уверенно тот выставляет вперёд пушку. Секунда. И в глазах недоумение.       «Не успел...» – переключатель в мозгу резко щёлкает, и хочется расплакаться.       «Что-то» уже не ломается, а с грохотом рушится и падает куда-то в пропасть, в пучину отчаяния, по сердцу бьёт больно и точно, будто пулей. И хочется не плакать, а рыдать в голос, чтобы до истерики, чтобы до кровопролития и разбитых костяшек. А вместо этого тишина.       Звенящая, тяжёлая, она висит в воздухе одними страшными словами. А слова застревают в горле комом обречённой тоски.       Кровь впитывается в одежду Калеба. Лицо у того мертвенно-бледное, безжизненное и будто хрустальное. Войд в чёрном плаще на контрасте с ним кажется самой Смертью, такой же холодной и ужасающей в своём равнодушии. Инспектор всегда был таким, в то время как Калеб... Его смерть вообще не должна была случиться.       Картина маслом: Кавински стоит, оперевшись о дверной косяк с пистолетом в дрожащей руке; Войд – на коленях перед трупом и с холодным оружием в сантиметре от себя. И пушкой за поясом. У кого шансы больше?       И время хочется отмотать назад. Хоть на секунду. Бежать быстрее, чтобы мышцы горели огнём, сухожилия трещали, как сухие прутики, а кровь разъедала кожу; но успеть.       Всего лишь секунда. Мгновение. А чья-то жизнь безвозвратно обрывается...       – Твою мать, – Винс выдыхает. Почти разочарованно. Опускает взгляд не в силах видеть кровь. И дрожь унять тоже не получается.       Войд с механической точностью выставляет правую руку в сторону двери. В руке у него – пистолет; в глазах – слёзы; на лице – отчаяние. Его щёки блестят от воды, губы дёргаются при попытке в слова, а из горла всё равно вырывается только невнятный хрип.       Нет никаких мыслей, сказать совершенно нечего, и гнетущее чувство съедает изнутри.       Выжигает душу.       Рвёт сердце.       – Я убил его. – И слова разрезают воздух резким, громогласным звоном колоколов, тяжёлым и отдающимся эхом от стен черепа.       Слёзы рекой струятся по щекам, туманят взгляд. Рука с пистолетом дрожит, но не стреляет. Ствол нацелен куда-то левее от уха Кавински, и можно даже не уворачиваться – не попадёт при всём желании.       И плечи Инспектора содрогаются с каждым вздохом. Он похож на кота – беспомощного. И кот этот мокнет под дождём, хочет кусать и царапать, но, кроме себя самого, некого. И дождь так противно льёт за шиворот, что остаётся только жалобно мяукать и шипеть от безысходности.       И на душе скребут точно такие же недовольные мокрые кошки.       Он кусает губы в тщетных попытках кошек этих прогнать, сжимает пальцами окровавленную одежду Калеба, но чувствует себя просто прескверно. А тучи всё сгущаются... Наверное, никогда Войд ещё не ощущал себя более подавлено. Даже тогда, когда лишился своих собственных родителей, ему не казалось, что внутренности скручиваются в трубочку где-то в животе, там, где бензин заполонил своей механической чернотой всё то человеческое, что с годами отходило всё дальше от привычного понятия морали. А сейчас ему просто нестерпимо больно, и аккумулятор его сердца понемногу начинает перегреваться.       Мир вдруг останавливается и с концами разрушается – ничего не остаётся, кроме трупа и двух живых людей в бесконечно белом пространстве, с полным непониманием реальности, с отчаянием в душе. И кровь ненастоящая, и Калеб где-то в штабе Сияния живой и здоровый.       И с каким хладнокровием Войд обрывал чужие жизни изо дня в день, с такой горечью теперь он рыдает над телом, технически, собственного сына. Даже смешно.       И Винс улыбается. Уголками губ вниз – получается как-то истерично, когда на глаза слёзы наворачиваются. Сами собой. Пока не осознаёт страшного: Калеб мёртв. И чья в этом вина?       А кровь тем временем сохнет на лезвии меча, на одежде, и в рваной ране на груди постепенно останавливает кровотечение. И слёзы не дают видеть вокруг ничего, кроме пелены тумана и дальше собственного носа.       Винс смаргивает слезу и на ватных ногах подходит к застывшему, будто каменное изваяние, Инспектору. Почему? – Архонтам известно. Но только в своей сущности безобидного кота Войд даже возразить ничего не успевает.       – И ты раскаиваешься? – спрашивает с усмешкой, но тихим, сиплым голосом, какой бывает при простуде. И сам от себя не ожидая, кладёт ладонь на дрожащее инспекторское плечо.       Тот резко затихает, перестаёт вздрагивать и выпрямляет спину, кристаллики в его глазах начинают опадать серебряным дождём, оставляя после себя только выражение привычной ледяной решительности.       – Нет, – отвечает твёрдо, без тени тревоги. – Я сделал то, что должен был. Он оказался предателем. Предатель подлежит уничтожению.       Винс теряется. Молчит в недоумении, удивлённый резкой перемене настроения Инспектора – на лице того ни следа недавней печали. Тушуется, тупо глядя в пол, пытается понять...       Войд поднимается на ноги, и на железных его протезах виднеется засохшая кровь.       Стоят друг напротив друга, и разница в росте компенсируется расстоянием – чуть меньше метра, а в глаза оппоненту заглянуть не составляет труда. И даже удивительно. Глаза Войда обычно – непробиваемая бетонная стена, о которую вся их дурманящая глубина разбивается в пух и прах, и будто совсем не в душу глядишь, а сквозь тонированное стекло, где темнота да и только. Теперь же – океан. Фиолетовый и какой-то подозрительно живой, волнами захлёстывающий в пучину и на дно, заставляя задыхаться.       И сердце бьётся странно часто, как барабанная дробь где-то между рёбер.       В грудной клетке – пожар. И ледники тают.       – Меня бы ты давно уже убил. – Отводит взгляд, чтобы совсем не утонуть. Пытается в смех. Получается в отчаяние. И как-то совсем уж обречённо.       И дышать нечем.       А Войд молчит и только коротко кивает.       На секунду реальность рушится и превращается в ничто. Окунает с головой в вакуум бесконечного космоса и сбивает с мысли. И ничего. Теперь – пусто.       Лёгкие рвутся, а сердце замирает.              Войд – кусок льда; злой кот, промокший до нитки; бездушная каменная стена или просто груда металла. Кто угодно, но не человек. И Винс в этом давно уже убедился. Понял, что Инспектор – нечто, настолько противоречащее всей сути мироздания, что пустота его душевная со злом не перекликается, и насколько бы аморальны ни были его поступки, он – и есть закон, есть справедливость; а значит – частичка одного огромного механизма. Не больше, не меньше.       А сейчас Войд какой-то неестественно живой. В том смысле, что слёзы роботам не присущи, но ведь и в механическом сердце можно разглядеть человека...       Иногда.       И пальцы его такие же морозно-стальные, до боли сжимающие плечи Наблюдателя. Войд смотрит точно в глаза, прожигая роговицу и испепеляя нервы, и баррикада в виде цветных стёкол очков больше не спасает.       – Войд, – шипит сквозь стиснутые зубы. Зовёт по имени, когда должность меркнет где-то на уровне государственной бюрократии. И закона, следуя которому Кавински – труп.       А Войд даже не движется. Только хватку усиливает. Вот сейчас сломаются кости, разорвут кожу и останутся осколками в чужих руках. Прямо сейчас. В эту секунду.       Винс вздрагивает, болезненно стонет и матерится – по-прежнему сквозь зубы. Но Войд слышит. И пытается – в улыбку. Только зловещую, как у маньяка.       Боль прошибает нутро электрическим разрядом, и хочется рыдать и ржать в голос. Чтобы весь спектр эмоций. Чтобы до истерики. Чтобы больше не задыхаться. Чтобы из космоса – на лесную поляну.       И в выигрышную позицию. С оружием в руке.       Войд чувствует себя крысой, загнанной в угол, когда дуло пистолета прижимается к его груди. Его застали врасплох. Он беспомощен, он безоружен, он сломан. Чувствует, как в лёгких постепенно разгорается пожар, поглощает весь кислород, и дышать становится совсем нечем. Ему жарко настолько, насколько металл может раскалиться, и аккумулятор в его сердце пульсирует в такт тяжёлому дыханию.       Пистолет поднимается выше и касается кожи на шее. По загривку пробегает холодок. Войд невольно вздрагивает, но не шевелится.       Замирает. Забывает, как дышать. Теряется в паутине собственных мыслей, а на лице – равнодушие.       Смотрит в чужие глаза напротив, полные решимости. Сквозь голубые стекляшки, за помутневшими линзами очков они напоминают два омута кровавого океана. И в море шторм, в море ветер, в море смерч. Во взгляде буря, истерика, безумие и кроваво-алые воды. Они затягивают в пучину, и Инспектор боится утонуть.       Раздаётся щелчок. Пистолет снимают с предохранителя. И Войду не страшно. У него в животе порхают, падая под тяжестью крыльев, измазанных мазутом, сотни умирающих бабочек. И душа его, чёрная как уголь, трепещет от одного вида улыбки на лице Наблюдателя. Тот усмехается, ведёт ствол по щеке Инспектора, вдоль челюсти и останавливается у самых губ. Войд томно вздыхает, и бабочки задыхаются в клубах дыма.       – Страшно стало? Вдруг выстрелю? – шепчет, по-заговорщицки ухмыляется, щурит глаза и упирается ладонью в инспекторскую грудь.       И Войд чувствует, как плавятся металлические импланты там, где проходятся чужие пальцы. Его сердце – ядерный реактор, и оно вот-вот взорвётся, сто́ит только нажать в нужном месте. Инспектор тянет уголок губ – предпринимает жалкую попытку в смех. Не видит совершенно ничего весёлого. Не понимает резко переменившегося настроения оппонента.       – Не посмеешь, – так же шепчет. Тихо-тихо, одними губами. Будто боясь спугнуть. И он больше не может казаться грозным. Он ощущает свою беспомощность теперь в полной мере, будто перед казнью, не в состоянии ничего сделать во спасение. И ощущения эти в новинку настолько, что восприятие реальности изгибается в противоположную сторону и становится каким-то слишком сюрреалистичным.       Войд помнит о своей власти. Одного его желания достаточно, чтобы пистолет перекочевал в его руки и размозжил череп непутёвого Наблюдателя. Но Войд не хочет. Не может. Цепляется за человека напротив, как за спасательный круг. Умело держит хрупкое равновесие. И всё стремительнее погружается на дно.       Кавински обиженно фыркает, морщит нос, как ребёнок. Пистолет отводит в сторону так, что тот упирается в ухо Инспектору. А Войд пристально глядит в красные глаза и видит в них картинку бескрайних тёмных вод. В кровавом море вдруг сверкает отражение яркого огонька. Не лучи солнца – то звёздный свет во мраке ночи.       Свободная рука его скользит снизу вверх, туда, где железное сердце стучит метрономом. На стыке кожи и металла Инспектор ощущает нечто тёплое, почти горячее. Липкая, густая жижа сочится из раны, прямиком из бионического сердца. Ладонь Винса пачкается в черноте странной субстанции и горит огнём – жидкость будто кипит.       – Кровь? – удивляется. – Или... – Тянет носом воздух, пропитанный душным бензинным запахом. От жары – горящей резиной. – машинное масло?       Войд чувствует – это его сердце плачет и истекает механической кровью. Такое бывает от перегрева. И Войд боится за другие импланты.       Остатки кожи прошибает жаром. По всему телу проносится электрический ток. Сводит зубы. Заставляет шипеть от боли.       Войду кажется – сейчас точно его тело расплавится. Однако он молчит, пока огонь жжёт его внутренности, пока дым поднимается из лёгких в горло, пока чёрная кровь хлещет отовсюду. Бионические мускулы страдают больше всего – от жидкости мокнет одежда и прилипает к телу. Жарко.       Войд не может больше дышать. Не может ждать. Многолетние ледники его спокойствия тают в пожаре чувств, и он не может больше – ничего. Совсем. Крышу сносит окончательно.       Он падает мёртвым грузом на пол, тянет Кавински за собой. Чёрная жидкость бьёт фонтаном из сердца, пачкает белую куртку, капает на лицо и выжигает на коже маленькие вкрапления. Винс стискивает зубы, сдавленно стонет под тяжестью груды металла и пытается спихнуть с себя Инспектора. Тот не двигается. Атомная бомба в его грудной клетке тикает, отсчитывая секунды до конца света. А горячая жидкость плавит тонкую ткань имперского костюма.       – Чё ты творишь?! – возмущается. И в пучине кровавого моря на мгновение мелькает страх.       Войд молчит и объясняться не собирается. Его пальцы – железные и холодные. Его взгляд – такой же.       Проходится рукой по щеке Наблюдателя от скулы до уголка рта, смазывает чёрную жидкость и оставляет неглубокие царапины. Тот шипит больше от недовольства, нежели от боли и кривит губы. На Инспектора глядит не так уверенно, но и не враждебно, как до этого глядел Войд – в глаза напротив, но в пустоту. И никакого моря – только ледяная темнота.       Пистолет по-прежнему прижат к уху Инспектора и готов выстрелить в любой момент. Войд ощущает его холод, ощущает тепло чужого тела под своим собственным. Из двух зол выбирает меньшее: пусть стреляет, если страшно.       Но Кавински не стреляет.              Инспектор хватается за ворот чужой белой куртки, опаляет шею холодом железных ладоней и притягивает к себе. Кажется ледяной глыбой, а целует – горячо. Лава стремится по венам, костёр в грудной клетке разрастается до масштабов атомного взрыва, и становится так жарко, что сталь раскаляется, чуть ли не плавясь, и ожоги оставляет – на сердце.       Кровавые волны бесконечно глубоких океанов в глазах застывают в ту же секунду. Буря затихает.       Войд возвращает гримасу совершенного спокойствия и огонь превращает в космическое пространство. Винс смотрит пустым, отрешённым взглядом – не верит.       – Насколько же ты отчаялся, – шепчет замогильным голосом. Опять пытается – в смех. Но улыбка выходит нервной, кривой и поломанной.       Войд отводит взгляд, тушуется. Винс опять не верит. И Инспектор, выходит, больше не инспектор; он – просто Войд. Человек в конце концов, хоть и с атомным сердцем.       – Смеёшься всё? – по-прежнему ровный, спокойный, но теперь какой-то надменный голос слышится со стороны Войда. Тот не улыбается. Совсем. Даже эмоций никаких, будто на допросе. – А ведь ты прав. По поводу убийства.       Но Кавински не стреляет. Всё ещё.       И вдруг удар прилетает в висок так, что голову откидывает вбок. Накрывает волнами тупой боли, как молотком по затылку. Череп трещит по швам; в голове – статичный шум; из глаз – искры. По щеке течёт кровь.       А перед глазами – мертвец. Бледный, как мел, с окоченевшими пальцами, кровавыми пятнами на одежде и до жути знакомыми чертами лица. Рот приоткрыт, красная струйка стекает на шею. Взгляд пустой и затуманенный, будто стеклянный. От трупа веет холодом, смертью.       Пока тело чужое, оно не вызывает тревоги. Вот жертва кричала и плакала, а теперь она – мешок с костями. Однако сейчас совсем иначе.       По позвоночнику ползёт страх и парализовывает, в затылок впивается когтями и не отпускает, нагнетая только больше. Винс опять матерится сквозь зубы, когда хочется орать, и ненавидит себя, когда проще другого. Когда вроде всё равно, а от осознания – болит сильнее.       Разве убить легче, чем спасти?       Умереть легче, чем жить с чувством вины. Во всяком случае, после смерти нет отчаяния.       Войд забирает пистолет из чужих рук и нацеливает вперёд – в голову Наблюдателю. Даже не меняется в лице и чеканит, выделяя каждое слово:       – Предатель. Подлежит. Уничтожению.       Во второй раз не производит впечатления.       И «что-то» окончательно превращается в пыль.