В сумерках моря

      Ходить на одной ноге и при этом не падать довольно тяжело. Иззи осознал это далеко не сразу: в момент, когда пытаешься отбиться от бешеного пса, кроме попыток сохранить свою жизнь, тебя мало что беспокоит. Но когда Хэндс очнулся после шторма, подъём с кровати обернулся для него падением и пылающей болью на месте среза. Бедро, заканчивающееся убогим обрубком, перемотанное метрами бинтов, кровило, пачкая простыни, зрение размывалось, а во рту чувствовался тошнотворный привкус желчи. Тогда Иззи в очередной раз пожалел, что дерьмовая пушка Эда дала осечку.       Он учился ходить и сражаться заново. На импровизированных костылях, сколоченных на скорую руку командой, передвигаясь по палубе шаг за шагом, как беспомощный брошенный ребенок, он учился жить. Жить без Эда и без его приказов. И это оказалось в десять раз сложнее, чем жить без ноги, потому что без капитана смысл существования старпома терялся, как одинокий пиратский корабль в туманной бухте. Бесследно.       Иззи перестал звать его по имени, ошибочно полагая, как когда-то полагал сам капитан-чьё-имя-нельзя-называть, что если не упоминать причинившего боль, наделив его всевозможными прозвищами, то забыть оного будет проще. Акула, бешеный пёс, Кракен, но только не Чёрная Борода. Только не Эдвард Тич. Многоликий, он находил отражение в его снах и рисунках Люциуса — сам Иззи мельком поглядывал мальчику за плечо, разглядывая очередную каракулю с лицом бывшего капитана. Вырезая из бруска зубастую фигурку морского хищника, Хэндс не мог не думать о том, кто на самом деле лишил его возможности как прежде ходить и дышать, не чувствуя яда, проникающего в лёгкие с каждым вздохом — ему явно стоило поменьше находится в компании вечно курящего Спринггса.       А потом, когда команда уже негласно похоронила своего капитана, и жизнь, казалось бы, начала возвращаться в хотя и не совсем привычное, но всё же более-менее спокойное русло без каждодневных попыток остаться в живых, насколько это вообще возможно с пиратской жизнью, вернулся Боннет, притаскивая с собой, как заразу с улицы, Эда, буквально вытянув его с того света. И совсем не такого, каким Израэль видел его в последний раз, перед тем, как балансируя на одной ноге с гудящим в ушах штормовым ветром, выстрелил в него, даже не целясь.       Разбитый и раздавленный своими же поступками, Тич выглядел как человек, который похоронит весь экипаж в братской могиле и сам уляжется на неё сверху, оплакивая товарищей.       Нездоровый.       Эд был болен, его недуг прогрессировал до сих пор, медленно убивая носителя инфекции. Любовь отравляла, она жрала его медленно, но беспощадно, оставляя лишь слабую безвольную оболочку, которая когда-то звалась Чёрной бородой, грозой всех пиратов. Иззи до конца не мог понять, хотел ли он видеть перед собой Чёрную бороду или быть возбудителем болезни Эдварда.       Сложнее всего было не кинуться ему в ноги, увидев живым, пусть и совсем не невредимым: с расшатанным рассудком, истощением и впалыми щеками, но всё теми же темнеющими глазами и вьющейся копной густых волос.       Даже не осознавая того, Иззи скучал.       С тех пор, как Тич вернулся, он слышал слышал порой, как тот копошится ночью под дверью в его каюту, как помойная крыса, но так и не решается постучать. Эд боится его, но ещё больше он боится самого себя и того, что может сделать, если ему не откажут и пригласят внутрь.       Иззи слишком хорошо помнит, как на горле ощущаются его пальцы: до синяков, наливающихся лиловым на следующий день. Помнит, как горит лицо от пощёчин и грязных, звучащих постыдно из уст Эда, ругательств. Со Стидом он не такой и никогда не позволяет себе таким быть. Для этого есть Иззи, послушно принимающий любые выходки Эда, будь то убийство молодожен или простреленная нога Хэндса. Он честно пытался обрубить эту зависимость, запереть воспоминания, связывающие их неразрывным морским узлом, на замок, как советовал Француз, но каждый раз, встречая на себе взгляд Тича, он чувствовал, как его внутренности прошивает волной холода, а сердце замирает на несколько секунд.       Прохладный ветер, оседающий солью на языке, разогнал тучи, позволяя луне лениво примоститься в центре небосвода. Почти округлившийся полумесяц слепил Эдварду глаза, он мотался по палубе из стороны в сторону, скользя на мокрых досках, разгоняя наваждения из смутных пугающих образов — за бортом то и дело мерещились гигантские щупальца. Он и луна среди мерцающих звезд — они давние друзья. Приятели со времен его выхода в море. Ночами, когда её закрывают тучи, Эду проще заснуть, не ощущая на себе постороннего взгляда. Экипаж давно спал, и только он, пьяный запасами Стида и своим безумием, не находил себе места.       Каюта, расположенная в задней части корабля, маленькая, но выделенная с сочувствием и жалостью к калеке, манила полоской света, мерцающей под дверью. Противостоять этому влечению казалось невозможным. На подкашивающихся ногах Эд подобрался вплотную к двери, опираясь о стену и сползая по ней, будучи не в силах стоять. Он с упоением ловил каждый шорох, доносящийся изнутри, стараясь игнорировать плеск воды за бортом — океан облизывает корпус. Тихая ругань себе под нос, скрип половиц, размеренный цокот костыля об пол — Тич обладал поистине животным слухом.       Дверь распахнулась, и из проема показалось злобное лицо Иззи с рассекающим лоб шрамом, в очередной раз напоминающим Эду, что он натворил. Хэндс был настроен агрессивно, решительно, абсолютно точно уверенный, кого увидит снаружи. Эд испуганно подобрался, прижимая колени к груди, и вскинул на Хэндса удивленный умоляющий взгляд. Обмануть этим взглядом он мог кого угодно, но только не Иззи.       — Ты серьёзно думал, что я не услышу, как ты кряхтишь у меня под дверью и не учую запах пропитого бродяги? Теряешь хватку, Эд.       Эд не знал, что сказать. Он не был готов к тому, что проход в эту каюту когда-либо будет ему доступен, и что Хэндс ещё хоть раз соизволит заговорить с ним.       — Ты сейчас либо зайдешь внутрь, либо клянусь, я выкину тебя с этого паршивого корыта, и ты испытаешь во всей красе то, что испытывал я, когда мне наживую отрезали ногу.       В глазах Иззи на секунду отразился лунный свет, делая его похожим на демона. Взглядом Эд проследил это свечение, пробегающее по морщинистому, искаженному болью и ненавистью, лицу. Ему нужно, нет, необходимо было зайти, иначе соблазн самому прогуляться по доске, станет слишком велик. Тич поднялся, придерживая в руках полупустую бутылку рома и осторожно протиснулся в каюту, задевая бывшего старпома плечом.       Дверь за ними закрылась, тихо и жалобно скрипнув.       Теперь единственным источником света был небольшой фонарь, стоящий столе, отбрасывающий игривую, мельтешащую в дрожании свечи, тень. Иззи, даже не смотря в сторону Эдварда, прошел обратно к койке, скидывая близ неё костыли, и устало выдохнул.       — Ну и чего ты хочешь? — Испытующий взгляд прожег затылок Тича.       Ответа не последовало. Усталость сказывалась не нем не лучшим образом. От количества выпитого ноги подкосились. Держась за стену, Эд опустился на колени, глядя в пол, закрывая волосами с изящной проседью побледневшее лицо. Осторожно, будто боясь спугнуть добычу, он потянулся к сидящему на краю кровати Иззи, ища спасения в руках человека, которого сам же и предал.       — Позволь мне… Увидеть её. Я хочу посмотреть.       Брезгливость на лице Иззи сменилась удивлением, когда он ощутил, как чужая рука — чувствовать голую мозолистую кожу после гладких перчаток было слишком непривычно — опустилась на его перемотанное бедро чуть выше повязки, там, где полоска кожи отделяла бинт от ткани обрезанных брюк.       Он зашипел от боли, стоило локтю Эда задеть его слишком близко к срезу. — Чёрт, просто позволь мне… — Маниакальный шепот сопровождал его движения. Голос хриплый, слова надрываются, утопая в нервном покашливании.       Повязка пропиталась кровью, подсыхающей противной коркой, из-за которой отодрать волокна бинта от кожи становилось в несколько раз больнее. Эд действовал осторожно, глядя на изуродованную конечность с благоговейным восхищением, как смотрят ценители на произведения искусств. Эд себя таковым никогда не считал. Не ища скрытых смыслов, он умел наслаждаться простыми человеческими благами, но Иззи теперь казался чем-то божественным и эфемерным, что с трудом верилось в его материальность. Но изрубцованная кожа под пальцами приятно теплая, живая и, несмотря на свое нетрезвое состояния, Эд с точностью врача, уняв дрожь в руках, разматывал липкие бинты, складывая их рядом.       Не предпринимая попыток оттолкнуть Эда, Израэль чувствовал себя пойманной на крючок рыбой: задыхающейся в чужеродной среде и проткнутой насквозь. Стоит только потерять бдительность, железный крючок безжалостно разорвет чешуйчатый рот. Из Эда бы получился отличный рыбак.       Как только с бинтами было покончено, взгляду предстало изуродованное бедро, заканчивающееся обрубком, со стекающей тонкими струйками сквозь запекшуюся корочку свежей кровью, которую Эд осторожно размазал пальцем по ране. Иззи над ним казалось не дышал, замерев в одной напряженной позе, и только ловил внимательно каждое движение снизу, ожидая, когда ему вновь придется защищаться. Но ему не приходится, Эд трогает нежно-нежно, собирает красные капли с трепетом, не давая запачкать кровью пол. — Прошу, Иззи, не бойся. Я не причиню тебе вреда. — В это предложение он попытался вложить всё своё сожаление, дать Иззи прочувствовать тяжесть тянущего груза вины, который как камень, привязанный к удавке, тащит за собой на песчаное дно, не даёт возможности ни вздохнуть, ни закричать, умоляя о помощи. Только бы Иззи верно истолковал вставшие поперек горла извинения. Но несмотря на все ничтожные на вид старания, извиняться по-другому он не умел, как и Иззи не умел прощать. Животы неугодных он распарывал, выпуская кишки свисать карнавальной гирляндой, или вздёргивал перешедших его капитану дорогу на рее, откуда крики блаженным эхом доносились до его ушей. Любые задушевные беседы между ними двумя были лишены всякого смысла.       Смахнув в сторону мешающую челку, Эдвард посмотрел на него снизу вверх уставшими, полными сожаления, смешанного с восхищением, глазами. — Тебе больно?       Конечно, ему больно. Было больно до звона в ушах, до абсолютной темноты перед глазами. А сейчас тупая ноющая боль просто нервирует, раздражая Хэндса ещё сильнее. Эд с нажимом проводит по бедру, ускоряя циркуляцию крови. Кожа шелушится, горячие руки натирают её до жгучей красноты, но спазм на удивление понемногу спадает. Тич старается не задевать открытую рану, растирает круговыми движениями с небольшим усилием, начиная снизу и переходя наверх. Лёгкими щипками разминает кожные складки. — Ты, блядь, прекрасен. Я не видел никого красивее тебя, Иззи. Правда. Иззи давится воздухом. — А как же Боннет? — Кидает он с показной усмешкой. Голос предательски дрожит при произнесении ненавистной фамилии.       На секунду Тич прервался, задумавшись: это было видно по его поджатым в тонкую линию губам и сведенным к переносице седеющим бровям. В воспоминаниях замелькали отливающие золотом в свете полуденного солнца кудри и голубые, как океан в самый погожий и теплый день, глаза, в них посмотришь, и кажется, можешь доверить любой секрет, потому что знаешь: не осудят, примут, поддержат. Но напротив сидит кто-то до истомы родной, кто может и осудит, но приползет побитой собакой зализывать раны хозяина, кто захлёбываясь ненавистью, отыщет в своем сердце каплю любви для него. И эта исключительная преданность согревает в разы сильнее здоровой нежной влюбленности, она скорее обжигает до вздувающихся на ладонях волдырей. Но Эду так безумно холодно, что кости его, поросли ледяной коркой, и оттого, кажется, лучше пусть кожа слезет от кипятка, зато ему на мгновение станет теплее. Такого рода размышления не давались ему легко, в особенности, когда приходилось делать выбор между самым ценным, осознавая, что обязательно лишишься одного из вариантов. Поэтому он тихо зашептал, прижавшись к здоровой ноге Иззи. — Стид не такой, как мы. Я не встречал человека, светлее него, и я хочу, чтобы часть его света передалась мне, чтобы он озарял мою тьму, не давая мне утонуть в ней. А ты… Ты и есть тьма. Тьма моей души, Иззи.       Грудь обожгло спазмом, распространяющимся по всему телу, как при лихорадке. Очарованный внезапный признанием, Иззи запустил пальцы в мельтешащую внизу копну спутанных волос, и осторожно потянул Эда на себя. Между ними считанные миллиметры, когда Хэндс решается прикоснутся к его губам с привкусом морской соли на них своими: сухими, потрескавшимися. И в это действие он вклыдывает всю боль, что накопилась в нём за годы неразделённой любви. Сейчас не важно, что сделает Эдвард. Он может оттолкнуть его, может убить. Ничего уже не имеет смысла, потому что у Иззи нет блядской ноги и его рассудок тоже катится ко всем чертям.       Это даже не было похоже на поцелуй, они просто жались друг к другу в отчаянной попытке почувствовать тепло на контрасте с бесконечно долгими и холодными прежде ночами. Дыхание Эда сбитое, жаркое, от него в ноздри бьёт запах алкоголя. И он не отталкивает, напротив, сминает его губы своими, облизывается, кусается. Иззи жадно слизывает капли рома, осевшие на его губах, пока Эд гладит его изуродованную ногу, запуская пальцы под кромку штанов в успокаивающем жесте, проходясь по мягким волоскам. У Иззи кожа там, где он касается, вся в мелких мурашках, они щекочут, ползут вверх по позвоночнику, к самому затылку.       От этой близости на глазах наворачиваются слезы, они душат похлеще хватки Тича в безумном припадке, но их ни в коем случае нельзя показать капитану. Он проглатывает их вместе с чувством абсолютной беспомощности, заталкивает глубже, чтобы Эд ни в коем случае не разглядел. А Эд отрывается от него и нежно прижимается к уголку глаз губами там, где соленые капли вот-вот сорвутся и тонкой струйкой скатятся по щеке. — Я хочу заняться с тобой любовью, Иззи.       От самой формулировки, от того, как это называет Эд, внутри все переворачивается. Никто из них никогда не смел сказать этого слова, того не требовали обстоятельства. Но сейчас капитан стоит перед старпомом на коленях, медленно растирает бедро, не имеющее продолжения, и говорит непривычно ласково, как никогда прежде с ним не говорил.       И Иззи сейчас слишком не в себе, чтобы отказываться, он согласно тянет Тича на себя, опрокидываясь на кровать и позволяя ему улечься сверху. Сгорая от желания, Эд шарит руками по его телу, забирается под одежду, — когда хотелось бы под кожу — мнёт, оставляя быстро исчезающие красные отметины. Кусает шею, будто желая перегрызть глотку говорливой ласточке, натыкается щекой на колючую бородку. Кровать под ними жалобно скрипит, прогибаясь от веса двух взрослых мужчин.       Штаны с Иззи сдергивают нетерпеливо, по неосторожности задевая только начавшую заживать, рану, но ему слишком хорошо от прикосновений Эда, от его близости, поэтому, когда жёсткая ткань раздирает поджившую корочку, Израэль стонет, сильнее вжимаясь в напряженную грудь. И от этих звуков у Эда в голове что-то щёлкает, он царапает ногтями обрубленное бедро до новых кровоточащих ран, пока зубами неистово искусывает губы Иззи.       От жилета Хэндс избавляется сам, а потом длинные пальцы, увешанные массивными кольцами, помогают расправиться с пуговицами на рубашке.       Обнажаться перед капитаном было привычным делом не только дня него — пираты часто моются вместе, застав на острове источник пресной воды. Но оставшись без одежды в такой обстановке, без ноги, Из чувствовал себя абсолютно беззащитным и открытым. Чувствовал, как горят жарким пламенем скулы и сводит сладкой судорогой низ живота.       Эд всегда мылся отдельно от команды, разрешая лишь за редким исключением Иззи составить ему компанию. Он называл это мерой предосторожности, мало ли что может случиться с обезоруженным пиратом посреди непроходимого острова. Терять бдительность на земле опасно, она скрывает во тьме хищников страшнее акул и имеет особенность засасывать тебя не хуже морской пучины, но Хэндсу честно было на это все плевать. Если бы Тичу действительно грозила опасность, им бы в худшем случае предстояло сдохнуть вдвоем, потому все мысли Иззи были заняты лишь обнажённым капитаном, купающимся в лунных отблесках, и его широкой спиной со стекающими по ней жемчужными каплями. Тогда под змеёй, обвивающей череп, ещё не красовалась предостерегающая надпись. — Скажи мне, Иззи, каково это? Какого ступать по земле, не чувствуя опоры с одной стороны? — Сжав в кулак чужие волосы, задыхаясь, шепчет Эд, наклонившись к самому уху.       Иззи не хотел отвечать на этот вопрос. Он лишь выгнулся в объятиях Тича, окончательно сползая в лежачее положение, давая Эду почувствовать, насколько сильно он возбужден. — Да, вот так. — Простонал Эд, крепко сжимая ладонь у него между ног. — Ну же, покажи мне, как сильно я тебе нужен, покажи, что ты можешь.       Он скалится, потираясь о лицо Иззи своим. Его взгляд ненадолго задерживается на продолговатом свежем шраме. Тич проводит по нему языком, оставляя на лбу мокрый след и отрывается от старпома, полностью лишая телесного контакта.       Лампа за спиной Эда превращает его в зловещий силуэт, отступающий спиной к двери каюты. Пусть ему и не удается отойти далеко в силу небольшой площади помещения, зато теперь его и Иззи, валяющегося практически голым на кровати, разделяет не менее трёх шагов.       Иззи без слов понимает, чего хочет капитан. Это вошло в привычку довольно быстро после начала службы: он учился ловить мысль Эда на полуслове, предугадывать его дальнейшие действия, различать его настроение. Это было частью его работы, предоставляло ему мнимое чувство осведомленности и контроля, но контролировать бурю невозможно. Можно было научиться лишь выживать в шторм. — Если тебе действительно это нужно, ползи, Иззи.       Ему действительно нужно.       Насколько сильно, что он сползает с кровати, ощущая себя беспомощным жуком, добровольно подползающим под смертоносный ботинок. Сложив руки у груди, как в молитве, он смотрит на Эда, как на божество. То, что должно было быть коленом, упирается в жёсткие доски, оставляя на них кровавые разводы. У него обязательно останутся занозы, они вопьются в и без того израненную кожу, начнут прорастать и гнить внутри него, до тех пор, пока ему не придется ампутировать всю ногу. И тогда Эд снова придёт к нему в каюту, чтобы бесконечно любоваться тем, как Иззи по кусочкам скармливает себя Кракену: тело и душу, душу и тело. В этом чувствовалась некая закономерность, у Иззи к моменту их прощания осталась всего три пальца на ногах, но и нога, справедливости ради, всего она.       Израэль делает упор на руки, тащит на них за собой оставшуюся часть тела, как безвольную парализованную тушу. Сверху на него смотрят голодные, абсолютно лишенные человеческого сочувствия глаза. Эд — это уже не он — гладит себя через плотную кожу, впервые за очень долгое время ощущая себя настолько твердым, впрочем, как и Иззи, стискивающий на полу бедра и скулящий не хуже преданного пса. В конце концов, ни одна собака не полюбит его такой безграничной, не требующей отдачи, любовью.       Рана собирает с пола всю грязь, что сюда приносят на сапогах, соль, что на них осела, жжет, разъежает кожу, и Иззи прикусывает язык до крови, чтобы не застонать в голос. Их отделяет один шаг, и Эд снова отступает назад, практически упираясь в дверь спиной. Дополнительное условие, но разве Иззи откажется от него после уже проделанного расстояния?       Оказавшись вплотную, Хэндс полностью переносит вес на уцелевшую ногу и отчаянно вцепляется в напряжённые бёдра, обтянутые чёрной кожей. Пальцы скользят, не слушаются, но он держится крепко, ищет опору и находит её. Эд хватает его за волосы, прижимает лицо к паху, запрокинув голову с блаженным вздохом. — Это мне в тебе и нравится — покорность. Ты сделаешь всё для меня, Иззи.       Тяжело дыша сквозь крепко стиснутые от саднящей боли зубы, Хэндс отрывает голову и смотрит прямо в глаза капитану, выискивая то самое заветное восхищение. Но встречает там абсолютную пустоту, пронзающую насквозь всё его существо. Бог не говорит с молящимися, он награждает иначе. — Сделаю. — Подтверждает Иззи, и вцепляется в шнуровку брюк дрожащими руками. Потому что он не привык к отдаче. Его работа не требует взаимности. Он просто делает, потому что так надо. Эд так приучил.       Иззи припадает губами к влажной головке, блаженно целует, обводит круговыми движениями языка, а затем заглатывает так глубоко, как может после долгого отсутствия практики. Конечно же давится, позволяя слезам обжечь щёки. Эд благодарно гладит его волосы, вплетая пальцы в серебристые пряди. Сейчас он чувствует себя слишком хорошо, давая наконец волю чувствам. Секс с Иззи всегда отличался, он был направлен исключительно на удовольствие Эда. А Иззи для получения заветного оргазма нужно было лишь слышать похвалу своего капитана и смотреть прямо в поддёрнутые пеленой страсти темнеющие глаза.       Его насаживают глубже, так, что головка касается ребристорого горла, вызывая душащий спазм. Израэль возмущённо мычит, и его голос вибрацией прокатывается по члену, от чего Эд стонет, сильнее дёргая старпома за волосы. Большой палец осторожно отодвигает растрёпанную чёлку, являя взору Тича маленький крестик, клеймом набитый на скуле. Эд удовлетворённо хмыкает, задевая татуировку ногтем. — Вот оно, Иззи. Видишь, кому ты принадлежишь? Я сделал это, чтобы ты никогда не забывал, чья ты собственность на самом деле.       Иззи под ним стонет, потираясь о ласкающую ладонь, как послушный пёс.       Внутри него все кипит от противоречивости этих событий. С одной стороны, это всё тот же Эдвард, который прострелил Иззи ногу, который пытался убить его и подверг опасности весь остальной экипаж, но в то же время это Эдвард, под началом которого Хэндс впервые вышел в море, который подарил надежду и веру во что-то большее, чем грязные закоулки портовых улиц. Ни один из этих фактов нельзя было просто вычеркнуть из их совместной биографии. Но всё о чем в действительности мог думать Иззи это сладостная тяжесть между ног и сильная рука, вплетённая в мокрые волосы на затылке: направляющая, позволяющая отпустить лишние мысли и возложить контроль на кого-то другого.       Иззи так и делает.       Он позволяет полностью овладеть собой, Эд одним движением засаживает ему до упора, трахает услужливо подставленный рот в нечеловечески быстром темпе: до брызжащей слюны и мерзких хлюпающих звуков, до саднящего горла.       Общая слабость слишком сильно сказывается на состоянии Иззи, в глазах темнеет даже от лёгкой гипоксии. Поэтому, когда его снова оттягивают от себя, чтобы вытереть о раскрасневшиеся щеки слюну и предъэякулят, шлёпая членом по распухшим губам, он смотрит с выражением чистой благодарности, принимающий унижение, как благо.       Эд отпускает его, позволяя продышаться, и зачем-то тянется к столу. Иззи окатывает ледяной волной ужаса в сочетании с волнительным предвкушением, когда он видит в его руках свечу с дрожащим огоньком, которую Эд извлёк из лампы, лишая их нормального освещения.       Тич улыбается, склоняет её набок, позволяя горячим каплям, скопившиеся в небольшой лунке под горящим фитилём упасть на кожу Иззи. Тот удивленно распахивает рот, заломив брови.       Это было не настолько больно, воск приземлился гораздо выше открытой раны, на сухую шелушащуюся кожу, но небольшие ожоги все равно должны были остаться. Он начал сверху: горячие капли падали на грудь, живот и бёдра, вырывая из горла Иззи блаженные вздохи и стоны. — Пожалуйста, Борода, ещё… Только… Только не останавливайся. — Сбивчиво шепчет Хэндс, растирая по груди подсыхающий воск. Меньше всего он хотел, чтобы всё заканчивалось на такой ноте, когда удовольствие смешалось с болью в идеальной пропорции, доводя его до звёзд перед глазами. — Тебе это нравится? Кто бы сомневался, больной мелкий ублюдок. — Они оба больные, раз уж на то пошло.       Эд ставит ногу ему на плечо, перенося большую часть веса на разомлевшее тело Иззи так, что ноющий от нагрузки сустав хрустит, и Хэндсу приходится опереться на руки, чтобы не упасть. Деревянный пол до крови раздирает зарубцованную кожу, и доски пропитываются въедливыми бурыми разводами. Очередная капля приземляется аккурат ему между ног, застывая восковой корочкой на волосках. Иззи вскрикивает от неожиданности, но тут же прикусывает язык, боясь вызвать слишком много шума. Он дышит тяжело, загнанно, пытается сохранять спокойствие, но Эд снова капает, попадая на чувствительную головку, и сдержать болезненный стон становится невозможным. Воск забивается в уретру, и, застывая, отбирает такую желанную возможность кончить. По инерции Иззи вскидывает бедра в попытке поймать прохладный поток воздуха, но сапог на его плече жестче пригвождает к полу. — Не нужно дёргаться, Иззи.       Если Черная Борода говорит, что в этом нет необходимости, значит Иззи действительно не нужно так делать. Все его слова абсолютная неоспоримая истина, Хэндс принимает её с благодарностью, склонив голову и прижимаясь виском с сапогу.       Горячий воск обжигает, застывая в паху белесой, стягивающий чувствительную кожу, коркой. — Ты готов? Я хочу сделать это здесь. — Взгляд Эда падает на отрубленную конечность. Этот вопрос просто для видимости, чтобы дать Иззи иллюзию контроля над ситуацией, на деле же Чёрной Бороде не нужно ничье разрешение.       Воск на месте среза ощущается адски горячим, Иззи хочется откусить себе язык, дабы заглушить мерцающую вспышками боль. Он дёргается, сгибаясь пополам, и жалобно скулит, получая под ребро грубый пинок сапогом за непослушание. Сплёвывая скопившуюся во рту вязкую кровь, пузырящуюся на зубах оранжевым блеском, он хрипло произносит, усмехаясь Эду в лицо: — Значит в этом проявляется любовь, Эдди?       И после этих сгоряча сказанных слов мир на мгновение меркнет для них обоих, но лишь затем, чтобы в следующий миг озариться адским пламенем, слепящим привыкшие к полумраку глаза. Эд на секунду замирает, будто не расслышал, что сказал Хэндс. Взгляд его тускнеет, становится каким-то отрешенным. Он отшатывается от стоящего на коленях помощника, держась за край стола, чтобы не упасть от внезапно накатившего головокружения. Слова Иззи ощущаются оглушающим ударом, проламывающим череп.       Тич перебарывает в себе желанием трусливо сбежать. Он не сделает это снова, только не сейчас. Внезапно охрипшим, дрожащим голосом, он произносит: — Поднимайся. — Это звучит как насмешка, потому что Иззи просто не способен подняться физически, не используя опоры. Он продолжает также стоять на коленях, разглядывая Эда из-под полуприкрытых век. Его скулы раскраснелись, волосы взъерошены, он выглядит как воплощение греха, особенно в сочетании с маленьким блестящим серебряным крестиком на его шее, но Эда слишком сильно пугают его желания, поэтому он отшатывается от Иззи, как от прокаженного, натыкаясь спиной на запертую дверь. — Ты не сможешь сбежать от меня, Эдди. Только не от меня. Я всегда буду рядом, буду тенью за твоей спиной, помогать тебе и защищать. Подойти и возьми то, что тебе нужно.       «Потому что только я могу тебе это дать», — хочет добавить он, но замолкает, видя, как Эд снова движется к нему, как призрак, обтекаемый мягким жёлтым светом. Он помогает ему подняться, закидывает ослабевшую руку на плечо и тащит к кровати. Осторожно усаживает, а сам за отсутствием достаточного места снова оказывается на полу. Они вновь оказываются в положении, с которого начали.       Эд успокаивающе глядит его бёдра и живот, осторожно соскребает подстывший мягкий воск, что застревает под ногтями. На месте капель остаются маленькие красные пятнышки. — Прости меня, Из. Я не знаю, как это контролировать, не могу.       Эд выглядит жалко, он валяется в ногах, хватаясь за единственного человека, который никогда не бросит его, не смотря ни на что. Окончательно потерявшись в себе и своих демонах, он сам не знает, чего ищет. — Ты и не должен. Это часть тебя, так позволь ей выйти на поверхность. А я всегда буду ждать у твоих ног, что бы ни случилось. — Эти слова не помогают, он слышал их столько раз, что к горлу подкатывает тошнота.       Среди множества спутанных, противоречивых мыслей, Эдвард вылавливает одну, крепко вцепившись ей в горло. Тич спрашивает единственное, в чем точно хочет быть уверенным на данный момент. — Скажи, Иззи, ты любишь меня?       Иззи не думает над ответом, лихорадочно перебирая в голове варианты, как ранее делал Эд. Этот вопрос он сам задавал себе за последние несколько лет далеко не один раз. — Как никто другой.       Эд кивает. Он находит в себе силы подняться, чтобы снова поцеловать Иззи, но не так, как раньше: он касается его губ совсем слегка, нежно обводит их языком, попутно гладя его лицо и заправляя за ухо пряди мешающих волос.       Собрав на затылке свою гриву, он опускается ниже, целует кожу под пупком с запахом воска, где маленькие колючие волоски щекочут подбородок. Эд медленно берет в рот опавший член, стремясь действительно сделать то, о чем они говорили изначально: обводит языком и, втягивая щеки, заглатывает внутрь, придерживая пальцами основание. Иззи сидит молча, его дыхание выровнялось, а брови в недоумении свелись к переносице. Он без скрытого удивления разглядывает старательно мельтешащую между ног голову, ожидая, когда тягучее удовольствие снова накроет жаркой волной. Это ведь должно быть приятно, верно? То, что делает Эд.       Но ничего не происходит.       Эд отрывается от члена, вытирая рот тыльной стороной ладони и забирается на его сверху, расставив колени по бокам. Курчавые волосы вновь водопадом рассылаются по массивным плечам, когда Тич потирается о него задом. — Ну же, Иззи, возьми меня. Я хочу этого. Хочу с тобой.       Какое-то он время он ещё ёрзает на чужих бёдрах, пытается пристроиться так, чтобы Хэндс смог в него войти. Но у Иззи не стоит, как бы Эд не изгибался на нем, вертя задницей из стороны в сторону. — Достаточно, Эд. Слезь с меня.       Иззи обхватывает его руками за плечи и отстраняет на приемлемое для разговора расстояние. — Я не могу так. — Просто произносит он на вопросительный взгляд Тича. — Тебе лучше уйти. Я хочу побыть один. — Я что-то делаю не так, Иззи? Просто покажи мне, как тебе нравится. — Это дерьмо не работает, он прекрасно знает, как ему нравится, в этом и кроется проблема. Он не может прямо сейчас просто проломить Иззи грудную клетку ради того, чтобы у него встал. — Да просто съебись, блядь. Я не хочу с тобой трахаться, Эд. Выйти из ебаной каюты и забудь сюда дорогу, ясно?!       Это необходимая мера, не иначе, потому что только так он заставляет Эда подняться и подобрать раскиданную на полу одежду. Он одевается слишком торопливо, боясь лишний раз взглянуть на взбешенного Хэндса, отмечая, что тот как-то умудрился дорваться до бутылки, которую Эд приволок с собой, и теперь самозабвенно хлестал ром, как воду. — Мне жаль, что так вышло. — Эд виновато окинул взглядом его ногу, всю израненную, с запекшимися каплями крови и воска. — Иди к черту, Эд. Просто оставь меня. Твои слова пустой блядский звук, и ты это знаешь.       Тич хотел возразить в очередной раз, но не стал, видя, насколько это бесполезно. Он вновь заискивающе оглянулся на помощника и, не встретив попыток задержать его, покинул каюту, плотно прикрывая за собой дверь. Он не стал забирать бутылку, очевидно, что Иззи она сейчас была нужнее.       По прошествии некоторого времени, когда по другую сторону двери стало не слышно ничего, кроме плеска волн, Иззи осторожно придвинулся к краю кровати, поднимая запачкавшиеся бинты и переворачивая их более-менее чистой стороной. Плеснув на культю остатки рома, он зашипел от боли, прикусывая губу. Перевязав вновь воспалившийся рубец, Хэндс вернулся в лежачее положение и уставился на плавно плывущий перед глазами потолок.       Он прогнал его сейчас, но когда-нибудь Эдвард вернётся снова. Может через два-три дня, может через неделю, но обязательно вернётся. Голодный, измученный. И Иззи обязательно пустит его, даст ему то, что в чём тот так отчаянно нуждается. Потому что Израэль Хэндс никогда не предаст своего капитана.