Под контролем

Разведывательную операцию решено отложить до утра: состояние Прайса стабилизируется, он даже приходит в себя на достаточное количество времени для того, чтобы можно было переговорить с ним, а значит, критический момент миновал. Пускают к нему только Гоуста, и Соуп понятия не имеет о том, что они обсуждали, но элти возвращается из медотсека в неплохом, по его меркам, расположении духа, что даёт основания надеяться на лучшее. Всё в целом, ну… налаживается? По крайней мере, выглядит оно так, и Соупу как никогда хочется верить, что никакого нового пиздеца судьба и Ангола им не подкинут. Заботу о парне (и надзор над ним) Гоуст поручает Газу, что, по скромному мнению Соупа, решение более чем оправданное: у чувака есть ребёнок. Правда, до подростка этой малявке ещё далеко, но… …но, во всяком случае, теперь у них есть шанс расслабиться. Забить болт — хотя бы на несколько часов. И Соуп вдруг обнаруживает, что он чудовищно, охренительно устал. За азартом, адреналином и страхом за Прайса это не было так очевидно, как становится теперь, когда команда получает передышку. Сейчас у него и пожрать-то ни сил, ни желания нет. Так что он не сопровождает команду, отправившуюся на ужин. Игнорирует внимательный взгляд Гоуста — сейчас ему не хочется отчитываться ни перед кем. Остаётся у себя в палатке, как никогда довольный тем, что, в отличие от тех же Роуча и Ройса, не вынужден делить её с кем-то ещё. Снимает амуницию. Тысячу лет возится с ремешками. И, переодевшись в одни спортивные штаны, заваливается на койку. Чтобы вскочить с неё считанные минуты спустя, стоит высокой широкоплечей фигуре оказаться внутри вместе с потоком тёплого воздуха. Мгновение они смотрят друг на друга молча. У Соупа глупо и жалко пересыхает в горле, когда он выдавливает: — Не знал, что у нас назначено свидание, элти. Гоуст — разумеется, Гоуст, кто же ещё это мог быть? — неразборчиво хмыкает. Отворачивается. Задёргивает полотнище, служащее вместо двери: то, чего не сделал сам Соуп. И неозвученный мотив этого действия переплавляется у Соупа внутри в тугой ком и стайки мурашек. Гоуст оборачивается. Гоуст приближается к нему. Соупу хочется шагнуть навстречу, но что-то странное, пугающее и совершенно ему не свойственное — навроде робости — вынуждает его остаться на месте. Даже когда между ними остаётся всего пара десятков дюймов. Гоуст замирает. Его глаза изучают напряжённое лицо Соупа, а затем взгляд соскальзывает ниже, по шее — к ключицам, к голой груди. К животу. Останавливается на резинке штанов, ещё немного, и… — Ты не пошёл на ужин, — произносит Гоуст своим фирменным равнодушным тоном. Этот тон — единственное, что не позволяет безмозглому лейтенанту МакТавишу отпустить особенно рискованную шутку вроде судя по тому, куда ты уставился, сам ты явился за десертом. Вместо этого Соуп отделывается нейтральным и невинным: — Нет аппетита. Гоуст кивает. Повисает очередная пауза, на этот раз — до смешного неловкая. И Соуп прерывает её хриплым: — Ты что-то хотел? Бога ради, элти, мы оба взрослые люди, скажи уже словами через рот. Озвучь очевидное. Прямо, а не как обы… Мысль умирает вместе со стремительным движением человека напротив него — движением до того резким, что Соуп, рефлекторно отшатнувшись, умудряется запнуться и рухнуть на койку спиной вперёд, врезаться лопатками в жёсткий даже через слой ткани каркас. На его рот опускается чужая ладонь, обрывая протестующий вскрик, возле его бедра вклинивается колено. — Хотел, — отвечает Гоуст так безразлично, что это обмануло бы кого угодно. Кого угодно, кроме Соупа. И — едва уловимым шелестом в самое его ухо: — Тебя. Соуп беспомощно дёргается. Недостаточно сильно для того, чтобы это сошло за реальную попытку сопротивления. Только чтобы… Принять правила игры. Широкая ладонь Гоуста перебирается на его подбородок, небрежно огладив челюсть, спускается на горло, замирает, разместившись так, как размещается всегда за мгновение до того, как перекрыть ему кислород: четыре пальца справа, один слева, прямо под выступом кадыка. Соуп инстинктивно задерживает дыхание, готовый к знакомому и привычному ощущению удушья… Но рука в чёрной перчатке соскальзывает ниже. Повторяет разлёт ключиц. Задерживается на груди, словно Гоуст считает бешеные удары его сердца. Переходит на живот, вдоль — по напряжённому рельефу мышц… Соуп сглатывает, чтобы не заскулить и не дёрнуть бёдрами. Разве он виноват в том, что у него с такой лёгкостью встаёт на грёбаного, чтоб ему пусто было, лейтенанта Райли? — Команда… — бормочет он, толком не зная, что имеет в виду: что они услышат? что кто-то может залезть к нему в палатку? что это просто-напросто опасно? Давай, скажи мне, что ты не в курсе и не просчитал все риски. — Они на другом конце лагеря, — отзывается Гоуст; губы, спрятанные за балаклавой, почти вжимаются Соупу в висок. — А ты будешь очень тихим. — Не уве… — начинает Соуп — и осекается, глухо и шумно выдохнув сквозь зубы, когда чужая ладонь ныряет за кромку его штанов. Обхватывая твёрдый член. Гоуст издаёт смешок, вжимается почти-поцелуем в его щёку, прохладно комментирует: — Так быстро. — Пошёл… ты, — блеет Соуп, жмурясь и кусая губы; ему чудовищно хочется податься навстречу, толкнуться в кольцо чужих пальцев, ощутить, как грубовато и как охуительно правильно Гоуст сжимает кулак. Бля, бля, бля, в каком же он дерьме. Гоуст не отвечает. Гоуст сдёргивает второй рукой его штаны, обнажая тут же покрывшиеся мурашками бёдра, Гоуст склоняется ниже, вскользь задев его голую грудь грубой тканью куртки — в отличие от Соупа, он (снова) полностью одет, и это (в очередной раз) рождает в несчастном и влюблённом сержанте МакТавише волну жара, — Гоуст проходится по всей длине, задержавшись на головке и размазав по чувствительной кожице выступившую каплю… сукасукасука что же ты творишь-то со мной господи блядь иисусе Соуп давится стоном, перерастающим в дрожащий скулёж, когда Гоуст проворачивает запястье. Хрипит, болтая чёрт знает что, чтобы не заорать или не всхлипнуть: — Я столько… сука… раз представлял, как ты делаешь это. Как… как это делаем мы. Гоуст не отвечает, но в том, как нижняя часть его балаклавы касается лица Соупа, угадывается намёк на прикосновение губ. Ритм его движений делается тягуче-медленным, с оттягом, таким, что хочется закатить глаза и запрокинуть голову, но Соуп упрямо продолжает: — Каждую сраную ночь в своей комнате я воображал… Обрывается: громкий стон удаётся замолчать, удержать за зубами одним только чудом. Гоуст трётся носом о его висок, прежде чем приказать — неизменным сдержанным тоном, в котором сквозит сейчас нечто рычащее: — Продолжай. — …как ты отдаёшь мне распоряжение, — шепчет Соуп, упираясь пятками в каркас койки и силясь вскинуть бёдра, толкнуться в этот безжалостно-неторопливый кулак, — как приказываешь встать на колени… чтобы моё лицо оказалось на уровне твоей ширинки, и… с-сука, элти… — И? — чужие пальцы пережимают его член у основания, это — болезненная пульсация в паху, желание и невозможность кончить, и Соуп издаёт жалкий, тонкий, хныкающий звук, прежде чем выдавить: — И как я беру в рот… глубоко, помогая себе пальцами… как ты спускаешь мне в горло… ка… мхм… Остаток фразы тонет в неразборчивом мычании — Гоуст задирает свободной рукой собственную маску, обнажив нижнюю половину лица, и его горячий жадный рот атакует Соупа бесчисленной чередой злых и жалящих поцелуев-укусов; его твёрдое тяжёлое тело, всё состоящее из перевитых узлов мышц, вдавливает Соупа в жалобно застонавшую койку; его пальцы скользят по пульсирующему члену, теперь в размашистом и рваном ритме; Соуп скулит, хрипит, воет ему в губы, крупно дрожа и неуклюже елозя задницей по спальнику в попытке податься навстречу; Соупу нужно, чудовищно, охуительно нужно ощутить чужое желание, убедиться в том, что и Гоуст хочет всего, что происходит, до звёздочек перед глазами, обхватить ладонью его стояк, вылизать каждый дюйм, почувствовать его в себе каждым грубым толчком и каждой вспышкой саднящей боли… …Гоуст перехватывает его ладонь, накрывшую чужую ширинку. Сжимает — так, что ещё немного, и мог бы сломать ему запястье. Пальцы Соупа беспомощно дёргаются, и хватка слегка ослабевает, чужие губы касаются его, зацелованных, искусанных, саднящих, с извиняющимся шелестом: — Не нужно. — Почему?.. — выходит жалобно и как-то уж слишком… просяще. Как-то так, что Гоуст вжимается лбом в его, и их глаза встречаются. Чужие кажутся чёрными, не разобрать, где проходит граница между зрачком и радужкой; чёрными — и больными, злыми, голодными. До дрожи, которую Соупу не удаётся сдержать. — Ты ведь… хочешь этого, — бормочет он, зная, что каждое слово — новый гвоздь в крышку его собственного гроба. — Хочешь… меня. Секунду Гоуст смотрит на него так, будто собирается ударить: как на поле боя, перед противником, за секунду до выстрела. А потом приподнимается, увеличивая расстояние между их грудными клетками. Вжимает руку Соупа, которую продолжает фиксировать в своей хватке, в койку прямо возле его пылающей щеки. Проезжается грубоватой лаской кольца пальцев от головки, оттягивая крайнюю плоть, к основанию. И в тяжёлом загнанном дыхании Соупа почти теряется одно его беззвучное: — Да. Тогда почему ты не позволяешь мне прикоснуться к тебе? Когда Соуп крупно содрогается и скулит в новый поцелуй, заляпав собственный живот, эйфория от этой маленькой победы мешается в нём со смутным чувством разочарования. Как если бы, будь он чуть настойчивее, всё вышло бы… иначе. Гоуст вжимает его в койку, пока Соупа не перестаёт трясти, а его взбунтовавшееся сердце не утихомиривается. Но, как только его дыхание выравнивается, Гоуст освобождает его запястье и отстраняется. Соуп ловит его за плечи. Касается обеими ладонями обнажённой шеи: крепкой, с резким рельефным кадыком и пульсирующей жилкой. Ведёт пальцами выше, к твёрдой челюсти. Шепчет: — Почему нет? И зачем-то гладит большими пальцами участки кожи возле линии волос, там, где начинается кромка закатанной балаклавы. Гоуст едва заметно вздрагивает, будто эта крошечная невинная близость причинила ему боль. — У меня есть свои причины, Джонни, — глухо отвечает он. — Какие? — не унимается Соуп. О, он прекрасно понимает, что ходит по охуительно тонкому льду — ничто во всей той череде бессмысленных и необъяснимых поступков и почти-признаний, которые Гоуст совершает по отношению к нему, не даёт ему права считать себя особенным и на что-либо претендовать; ничто — ни то тихое «Моя причина», ни малопонятное смягчение после его слов про доверие к пацану, ни даже сегодняшнее появление Гоуста в его палатке: нечто, в чём Соуп нуждался и о чём ни в жизни не попросил бы. И всё же… Гоуст смотрит на него сощурившись. Глаза у него всё ещё чёрные-чёрные, до какого-то немыслимого, несуществующего оттенка пронзительной тьмы. И Соуп готов поклясться, что до того, как Гоуст перехватил его руку, он ещё успел ощутить, что у того стоит. Так в чём проблема просто позволить мне сделать тебе хорошо? Наконец Гоуст дёргает головой, вынуждая его убрать руки: мягкое, но решительное «достаточно». Опускает балаклаву обратно, позволив ей скрыть линию губ, подбородок, шею. Выдыхает почти неслышно: — Мне нужно идти. Это напоминает бегство больше, чем кому-либо из них хочется признавать, и Соуп вдруг ощущает себя незначительным. Удобным вариантом для переправления потока своей ярости; безмозглым сослуживцем, очевидно и безответно вляпавшимся в него, Гоуста, по самые помидоры; боевым товарищем, которому проще дать то, чего он хочет — в качестве награды за помощь, может быть, — чем позволять ему лезть себе в душу. Зачем ты пришёл, Саймон? Чем ты оправдал это у себя в голове, какой формулировкой, не содержащей в себе слова «секс», обозвал? Может, «оказанием посильной поддержки подчинённому»? «Извинением»? «Подачкой»? Соуп прочищает горло. — Хорошо, — голос всё ещё звучит безбожно хрипло. — Иди. Гоуст как будто бы колеблется: целое мгновение он вглядывается в лицо Соупа с эмоцией, больше всего похожей на совершенно не гоустовскую нерешительность. Но потом поднимается с жалобно взвигнувшей койки, поправляет балаклаву и, не сказав больше ни слова, покидает его палатку. Соуп лежит без сна, гипнотизируя взглядом потолок, долгие часы после этого, и у него нет сил даже вытереть засохшую сперму, неприятно стянувшую кожу его живота и бёдер.