Дэгу

      В тесном, наглухо закрытом помещении душно настолько, что от огня под раскаленными сковородками идёт видимый жар. Температура превышает все допустимые показатели: кожей чувствуешь, как воротничок форменной рубашки пропитывается потом насквозь, мерзко прилипая к ней. Из-за духоты на тело накатывает усталость. Ощутимая ломота давит на слабые суставы, а потяжелевшая голова просит одного — тишины и прилечь в уголок.       — Ги, заказ на третий столик.       Юнги у выхода судорожно проводит по мокрому лицу предплечьем, откидывая слипшуюся челку с лица. Маленькая Хвиин откидывает исписанный вдоль и поперёк блокнот вместе с фартуком, понимающе кивает, замечая замученный вид. Её смена подошла к концу.       Заполненный продуктами ящик, брошенный секундой ранее, с противным скрипом отъезжает к ряду таких же ящиков, пока Мин собирается с мыслями в попытках вспомнить, какого это быть милым официантом, неискренне улыбающимся розовыми дёснами в лицо клиенту. Ящик под ногой уныло прогибается, пока он счищает уличную грязь о его острый пластиковый край. Всё вокруг выглядит грязным, но Юнги знает, насколько может быть грязнее.       Расправив закатанные по колено штанины, ладони привычно берут заполненный донельзя поднос. Проведя большим пальцем по плохо обработанному краю, Юнги нервно сглатывает. Его ждёт зал, освещенный ярким красным светом, наполненный столиками, стоящими в притык, где многочисленным посетителям едва хватает места, чтобы удобно расположиться с бутылкой соджу или пива, размахивая локтями в пьяном угаре.       Казалось, что концентрация едких запахов острого на кухне достигла апогея, и, выйдя в более проветриваемое помещение, должно стать легче, но это далеко не так. В зале, кроме гула множества голосов, сталкиваешься со смесью свежеразлитого алкоголя с острыми национальными блюдами, обжигающими горло, и, что удивительно, чем-то благополучным. Тем, чем не пахнет на кухне: лоском отглаженных офисных костюмов и начищенных гуталином ботинок, рабочим духом с мозолистыми руками и добродушными простыми улыбками, уже привычной старостью от завсегдатаев и молодостью от студентов, пришедшими отметить успешную сдачу сессии. Всем тем, что Юнги одновременно любит и ненавидит.       Больше всего привлекает запах денег, с приятным шорохом отсчитываемых чужими руками. Глубоко в душе шевелится что-то довольное, словно старый змей услышал звон многочисленных золотых монет, стекающих ему в бездонную казну. Деньги звенят из каждой щели — в самом дырявом кармане заваляется маленькая монетка, которая обязательно попадет в личную кассу Мин Юнги.       «Каждый посетитель желанен, пока он может заплатить», — в голове всплывает знакомый, наполненный спокойствием голос. Эти слова выжжены внутри его плоти, и Юнги хочется выжечь их сильнее, чтобы на месте старых бесчувственных шрамов осталась ничего не значащая рана. Бесформенная пустая полость, не имеющая ни смысла, ни букв, складывающихся в то самое воспоминание, до боли скручивающее все кости и мышцы. Забыть или забыться? Юнги не знает, что выбрать, но одно не исключает другое, поэтому его путь один — помнить до самого конца.       Третий столик — самый дальний от кухни, ближе к выходу, для тех, кто не любит задерживаться и быть особо заметным. Чем дольше работаешь в общепите, подобным «Счастливому дракону», тем более наблюдательным становишься. Все особенные гости сидят именно там. Ни в центре и никак, ни в конце, рядом с кухонным балаганом. Им не важна скорость и качество обслуживания, им важно лишь то, зачем они пришли. После их ухода все многочисленные закуски и блюда остаются нетронутыми, вплоть до нераспитого алкоголя. Однако и прибыль соответствующая — часть платы за такие заказы Мин по старой привычке считает за собственные чаевые.       Юнги аккуратно лавирует среди людей, занятых исключительно собой или своими собеседниками, случайными или заранее приглашенными, старательно считая ряды в поисках заказчика.       — Нефор какой-то. Фиолетовые волосы. Ориентируйся так, если потеряешься, — Хвиин устало уселась на только что разгруженные Мином коробки от поставщика рыбы, не беспокоясь, что новенькая форма пропахнет, ласково улыбнулась и прикрыла покрасневшие от недосыпа глаза. Меж тонких пальцев тлела сигарета, а на безымянном болталось давно почерневшее от мытья посуды обручальное кольцо. Второе, такое же, давно покоится в земле.       Фиолетовые волосы. Юнги сосредоточенно смотрит исподлобья в поисках кого-то подходящего под описание, пока рука одного из посетителей требовательно не взмывается вверх. Секунда, две — рука тыльной стороной наружу остается вверху, и у Юнги не остается выбора, кроме как покорно подойти. Он помнит эту руку. Каждую выведенную неизвестным мастером татуировку, каждую вену, витиевато извивающуюся под тонкой кожей.       Фраза Хвиин монотонно повторяется в голове, как заевшая пластинка, постепенно сводясь к одному — к выкрашенным в фиолетовый волосы. Губы сами расплываются в насмешливой улыбке, которую Мин настойчиво прячет за безразличием. Юнги изначально шёл в лапы к Монстру и даже не догадывался. Смешно.       — Добрый вечер. Приятного вам аппетита.       Юнги, продолжая дежурно улыбаться вплоть до заболевших от перенапряжения щёк, дожидается разрешения — слабого кивка с небрежным жестом той самой руки. Поднос с едва заметным шумом занимает место посреди стола. Он не торопится садиться напротив, как того хочет посетитель, и теснится к выходу в попытке уйти: плевать, что кухня — единственное место, где есть возможность скрыться в противоположной стороне.       Хвиин не затыкается: глухие фразы, доносящиеся словно из толщи воды, сменяются истеричными криками, а затем снова утихают до едва разборчивого шёпота то в одно ухо, то в другое, и снова душераздирающий крик. К горлу подкатывает тошнота: прошлое должно оставаться в прошлом — почему же сейчас оно стало его настоящим?       Тонкое запястье перехватывает ненавистная рука, с силой усаживая рядом, абсолютно не беспокоясь о субординации или о том, что подумают другие люди.       — Чонгук.       — Помнишь всё-таки? — Чонгук крепко держит Юнги за руку, прижимая к себе, рассматривает из-под капюшона. Только сейчас можно заметить выбившуюся фиолетовую прядку.       — С годами не меняешься, — Юнги враждебно басит, на что Чон мягко усмехается. Руку выпускают из захвата, давая отодвинуться на безопасное расстояние.       Заевший повтор голоса Хвиин резко прекращается, давая сумбурному потоку мыслей заполонить зазвеневшую от секундной пустоты голову. Комок фантомной рвоты сидит где-то под кадыком, давит, прося засунуть два длинных узловатых пальца в рот и надавить на корень языка — нельзя. Не сейчас.       — Что ты здесь забыл?              — Как невежливо, Агуст. Мон соскучился.       Чонгук медленно встаёт из-за стола, витиевато расписавшись на чеке, и бросает за спину обещание заглянуть вечером. Ненавистная фигура исчезает из поля зрения меньше чем за минуту. Юнги выдыхает. Глаза закрываются сами собой.       Привычный серый фон. Шум мыслей сливается с окружением в один поток, постепенно сжимаясь в одну тонкую наэлектризованную белую линию, так и манящую к ней прикоснуться. Сколько бы он не тянулся, линия ускользала отдаляясь. Или же отдалялся сам Юнги, отчаянно борющийся с желанием получить то, чего хочет, которое в секунду меняет свой диапазон — от лёгкой ненавязчивой тревоги до агонии, выламывающей все тонкие кости в безвольном теле. Серое пространство сознания не давало заземлиться, отталкивая его все дальше в бесконечность.       Мин кидается вперед, пытается оттолкнуться ногами от пола — вместо твердой поверхности ощущает пустоту. Конечности безвольно обмякают, но он не падает в бесконечную бездну, а остается висеть, барахтаясь в попытке подойти ближе к наэлектризованному свету. Никто не хочет принять потеряшку Мин Юнги: ни бездна, ни холодный белый свет. От него отказалась ставшая второй матерью тьма, а то, чему он подарил свою первую любовь, отказалось за него бороться. Слизистая увлажняется, по щекам текут слезы.       Юнги чувствует боль в груди. Что-то бьётся о маленькую ломкую клетку из ребер, перемешивая заточённые в них органы в склизкую кашу, скребётся о пластину грудины и противно, громко воет от досады. Он тянет бледные руки в попытке ухватиться за тонкую линию света. Что-то громкое и жадное внутри просит дотянуться: лишь прикоснуться, уже не прося присвоить свет себе, спрятать от чужих невидимых глаз. Оно сменяет тихие мольбы на угрозы, а после невольного непослушания сильно бьёт в попытке вырваться из тела, кусается, рвёт длинными когтями и выжигает ядовитым языком. Его кровожадное начало спускается когтистыми лапами вниз по позвоночнику, недовольно урча где-то в области желудка, пытается прогрызть мышцы и тонкую кожу. Боль настолько сильна, что Юнги едва чувствует что-то помимо неё. Потоки слёз стекают по лихорадочно красным щекам. Дрожащие руки касаются растущей на глазах гематомы в области живота в успокаивающем жесте — сейчас, мы почти у цели — и зверь внутри успокаивается. Он готов ждать. Юнги чувствует опору под ногами. Делая робкие шаги, он замечает, что линия не отдаляется. Она не глупый фантом, выстроенный его фантазией, свет здесь. Он живой, подвижный и такой реальный, что Юнги чувствует, что может прикоснуться к нему.       Его руки — голод, жадность, желание. Его руки — сила, жизнь и смерть.       Юнги стоит напротив белой линии света, бесконечно тянущейся от одной части серого пространства к другой, теряясь в них, полностью растворившись и погаснув. Слезы высохли, оставляя стягивающие кожу дорожки, нутро пульсирующе болит. Маленькое нечто вновь недовольно ворочается внутри, намекая, что медлить нельзя. Вибрация нарастает. Дрожащие пальцы замирают в миллиметре от горящего света — вместо ожидаемого тепла Юнги чувствуется холод. Секунда — его мир заполняется тьмой. Он открывает глаза. Зал все так же полон.       Агуст отчетливо слышит тихий звон колокольчиков, звучащих, когда посетители открывают дверь — Чонгук только что ушел.       Агуст.       Как давно он этого не слышал. Дрогнувшие губы снова трогает улыбка, с одним отличием: в ней нет прошлой неуверенности. Агуст открыто усмехается над собой, над Чонгуком, над именем, данным ему при рождении. Мин Юнги.       Ю-н-г-и.       Обведя десны языком, словно смакуя произнесенное имя в голове, Агуст смеется. Смешно. Все это до боли смешно. Взяв чек и существенную пачку чаевых, Агуст без зазрения совести пихает их в карман форменных штанов — пусть это не по правилам Юнги, но сейчас его здесь нет. Он застрял в осточертевшем до тошноты сером пространстве, играясь с белым светом, и Агуст искренне надеется, что этот маленький ребенок увлечется этим занятием на подольше. Он слишком долго спал.       Агуст аккуратно берет нетронутый поднос и натягивает дежурную улыбку на лицо, распрямляя спину. Как бы ему не хотелось проводить с таким трудом выгрызенные минуты свободы на трудовом поприще обслуги, Агуст не будет руинить скучную жизнь маленького Мин Юнги, вцепившегося своими слабыми ручонками в честную и размеренную идиллию, строящуюся на приёме одних безвкусных капсул до других, которую привил ему тот глупый кудрявый мальчишка. Пока что Агуст стерпит. Сглотнёт, сплюнет и пойдёт дальше принимать заказы под торжественный звон монет. Под его личный гимн пополняющейся бездонной казны, наполненной кровавыми деньгами и трофеями.