Не на публику

Любовь — это портвейн со вкусом юности. © Операция пластилин Ода попадал в опасность часто — чего стоят только его байки в Люпене, но выходил из них проигравшим — единицы раз. Безупречный же. На самом деле безупречный. Недавно Дазай узнал, что тот о сиротах заботится. Чтож . Это в его стиле. Ода всегда такой — добрый, ласковый, умный. И очень очень предприимчивый. Раз уж попал в больницу, то он явно собирался болеть с размахом. По крайней мере когда Юна написала Дазаю "в кой-то веки в больницу не ты попал, бородатый твой... Приезжай. Ты ему нужен. А ещё вот, список продуктов, он просил передать" — Осаму даже немного присвистнул. В списке значились и булочки с начинкой, с примечанием брать не из комбини, и свежая вишня, которую Оде уже очень хотелось вот прямо сейчас, в середине февраля, и кисель — лучше бы домашний, "но ладно, купи готовый", и ещё множество продуктов, которые Дазай даже плохо представлял как выглядят, и всего два лекарства. Дазай пожал плечами, спускаясь в какую-то ближайшую комбини у станции поезда. Наполнял корзину почти случайными продуктами, косо, одним взглядом смотря в список. Такси вызвал по телефону уже на улице, поднявшись с пакетами по неровной лестнице из слегка подвального помещения. Мама ему позвонила, когда он сидел в машине. И он тихо рассказывал ей как устал от работы. Это... Было приятно — слушать её обеспокоеный голос. Тёплый, уверенный. Она спрашивала что-то о его жизни — он что-то рассказывал. Это было тепло. Дазай переступает порог больницы, с невинной улыбкой человека, что не сломал за эти сутки четверых людей, подходит к регистратуре. Прокрычивет в голове новости по делу — Вроде Анго нашёлся. Именно так как этот тихий и невзрачный человек умеет — гордо и с размахом. Привязанный к стулу в здании, что в скорости должно было бы взорваться. Хороший способ рассказать другу о том, что грезишь посадить его за решётку. Насколько Дазай знал в Европе недавно начала функционировать первая в мире тюрьма для одарённых. И наверняка в ней найдётся место для самого результативного наемного убийцы Японии. И для Мимика. Для Мимика точно. Отправить военных дезертиров в колонию, навсегда заживо сгнивать от одиночества, попрощаться с друзьями и снова.. Снова кардинально поменять свою жизнь. Снова подстраиваться под другой ритм, другую правду, другие ориентиры. Соответствовать другим желаниям. По крайней мере к тому, что от него хочет Огай — к боли, открытости и жестокости — он привык. Научился соответствовать. "Готовиться" к встречам в ванной, стрелять на поражение, резать себя, планировать отмывку серых денег и принимать яды. Научился завязывать следы на коже бандажом, носить неудобную, но кажущуюся ему красивой одежду, улыбаться чувствуя до синяков сжатые касания и терпеть пренебрежительное "боссова шлюха", и просто, опять, опять, опять улыбаться ведь возразить то нечего. Иногда кажется, что эта улыбка ни сходит с лица и ночью и не сойдёт уже никогда, даже если до трухи разорвать мышечные комки железной губкой для посуды. Посещения в больнице начинались с четырёх часов дня, но хрустящая купюра пятитысячника на проходной сразу решила все проблемы. И ни халат не потребовался, ни бахилы, ни даже удостоверение личности. Как удобно и просто. Дазай заранее знал, что увидет, поэтому его не шокировали ни облезлые коридоры, ни палата на шесть человек без туалета. Но любопытно всё же. Его всегда в одиночку клали — получается так выглядит общее? Вторая городская больница во втором по населённости городе Японии. Даже грустно как-то. Да и в Первой, кстати, условия не лучше. У Оды была самая блатная койка у окна. Тоже не обошлось без пятерки, быстро пронеслось в голове, пока Дазай ставил пакеты и соображал куда сесть. — Мафия меня и на том свете достанет, да? — откидывает какую-то книжку в сторону. В мягкой обложке. Он читал? Нет, нет, писал Все руки в шариковой ручке, она же за ухом. Юмор у Одасаку своеобразный конечно. Кажется соседи по палате тоже так считают. По крайней мере после сказанного в комнате замирает мёртвая тишина. Как в склепе. Ода выглядит очаровательно. ничуть не уставше, не болезненно. Будто сейчас встанет и побежит. Волосы живые, коротким рыжим ёжиком, слишком взрослое для двадцати трёх летнего лицо, брови ниточкой. Милый. Милый. — Я тоже рад тебя видеть. Наклоняется за объятиями. — Кисель в холодильник поставь. И что там ещё скоропортящееся. Моя полка вторая сверху. Вишню купил? — Купил, купил, вот. — Где? Я же нормальным языком сказал — шпанку! Это шпанка по-твоему? Корчу какую-то гримасу какую-то и закидываю за щеку ягоду. Не хочет — не надо. — И киселя себе налей, горе луковое. — Как ты себя чувствуешь? Что врачи говорят? Что произошло? — Химическое отравление через кожные покровы. В общем из-за этого сюда привезли. Как и тебя тогда... Ну ты понял. — отмахивается — вывести яд не могут. Не понятно что это. Почки поразил. Печень. Сердечная недостаточность. — Сакагучи убить мало... Эспер думаешь? Ода кивает, а Дазай чуть его не бьёт. С этого нужно было начать, а то десять минут бесконечных расшаркиваний. Кладёт свою руку на чужую и и вправду что-то на коже распадается на синие круги. — Лучше? — Лучше, спасибо Осам... И тут Оду захлестывает, затапливает словами. Дазай бесконечно извиняется, благодорит, сбивается, как заведенный повторяет "извини меня, извини, извини". Волосы лезут в лицо, на глазах собираются слезы. Ода свободной, тёплой рукой накрывает крошечную хрупкую, ладонь Осаму, до побелевших пальцев стиснувшую его собственную. — Эй, ты чего? Из-за Анго переживаешь? Ты не волнуйся, всё точно ещё хорошо будет. Как по старому. А Дазай не понимает как объяснить, что он извиняется из-за того, что не хочет как по старому. Он хочет счастливо. Так хочет, что у него уже собран тревожный рюкзак, что он уже готов уехать в далёкую столицу и бросить всё. Его бросить. Если бы не Ода он бы наверняка уже бросил всё и уехал. Но бросить его? Невозможно. — Спасибо, что в тот день подобрал меня. Спасибо, что ты рядом. Спасибо, что... Надо переводить Оду в нормальную больницу, совать деньги, чтобы за ним присматривали, и... И... А что дальше делать — мысль в голове не появляется Ода целует в макушку и Дазай поднимается на ноги. Пора что-то делать. Пообещав скоро вернуться, пошел искать Юну. Единственную нормальную в этом цирке. Он ходит по коридору больницы и какие-то дедушки шепчутся, что это к рыжему из палаты коллекторы пришли. В любом слухе есть доля слуха. Остальное обычно правда. Можно сказать, что он коллектор. Взявший в кредит безграничную привязанность и доверие у Дазая Ода теперь выплачивает его любовью и спокойствием. Которого младшему никогда не хватало. Слишком эмоциональный. Он привык. Привык к тому, что на нём оставляет шрамы не он сам, а две руки со скальпелем глубоко входящим под кожу. На самом деле даже к раздражению прямой кишки, привык к оружию, к криминалу. К... Ладно к этому он возможно ещё не привык, но уже смирился, сломался и об эту часть своей жизни. И теперь он должен будет привыкать и ломаться об что-то другое. Об мать. Не умея это делать. Язвя. Являясь плохим сыном. Не вписываясь. Оно ему нужно? Стать пускай возможно немного счастливие, но лишь поменяв одни правила на другие? На самом деле он чертовски не умел подстраиваться. Не мог быть тем, кем хотят его видеть. Анго — хотел видеть в нём просто опасного криминального авторитета с уникальной способностью, но Дазай не умея соответствовать стал его другом. Ода — просто хотел позаботиться о ком-то и легко отпустить, но теперь они вросли в друг друга. Вросли страшно близко и почти навсегда. Чуя — наверняка просто хотел поддержки, а не слышать каждый раз саркастические шутки. Огай просто хотел чего-то простого. Игрушечного рядом с собой. Похожего на Элис. Что пусть иногда и капризничает, но обычно тиха и послушна. Дазай "капризничал" всегда. Язвил, шутил, плевался ядом, угрожал, зацикливался. Лишь иногда был испуган настолько, что забывал говорить, но и тогда. Он слишком явно вёл себя отвращенно. За шесть лет он так и не вписался в того послушного щеночка, что из дикого добермана Мори пытался вылепить. Возможно только немного сломался. Как минимум.. Он очень долго не хотел бежать. В детстве убегал часто, покупал билеты на самолёт, пробирался на баржи, зайцем запрыгивал в уезжающие автобусы. В детстве он часто разбивался от эмоций — "играл" с животными, обливал себя кипятком. Резал. Потом прекратил. Больше не бежал. Себя почти не трогал. Сломался как-то. До прошлой недели, до субботы он правды не касался раскалённого утра и чайника, не резался бритвой. Пить начал. Потом с иностранными дилером познакомился. Сломался. Он сможет сломаться снова? Сломаться и стать нормальным, не хорошим, но и не плохим человеком? Хватит ли у матери сил сломать его так? Дазай думает, что он может хотя бы попробовать. Нашлась Юна не сразу, Осаму три раза отправляли то влево по коридору, то вправо, пока не выяснилось, что «Юночка в курилке, кос правит». Курилкой тут именовался пятачок на заднем дворе, сплошь усеянный окурками и оснащённый кривой банкой из-под сгущёнки в качестве пепельницы. — Что с Одосаку? С "бородатым" на твоём языке, язва. — А у самого Оды Сакуноске вы спросить не пробовали? Кстати милое прозвище. — Спросишь у него, как же. На нём было влияние эспера, я отменил, но вы не давайте ему бегать особо.. Пусть выздоравливает. — Ты лицимерие в этих словах не видишь? Сам же бегунок, с заражением убежал. Я между прочим устала перед главврачом за тебя отчитываться. Дазай... Будьте осторожнее, пожалуйста. Говорят в городе какие-то французы опасные. В сфере, ну, вашей работы. — За меня можешь не переживать. Я живучий. — А он? — А его я не дам обидеть.