внутри, как на мясокомбинате,
со временем не остаётся никакой эмпатии
да и поебать
Шум наверху будит детей моментально. Подрывает и Славу, который не то чтобы спал, так, дремал поверхностно с трухлявой, пропахшей плесенью книжкой на лице. Сначала приходится успокаивать пиздючню, все по методичке, все продумано. Не высовывайся, пока тебя не кликнут, а лучше вообще ебало не показывай, особенно если слышишь звуки стрельбы. — Так, дармоеды, спокойствие, — Карелин садит сонных детей в кучу полукругом, встает главенствующе посередке, упирая руки в бока. — Наверняка ложная тревога. — А если что-то случилось? — тянет осторожно Ромка, вскидывая голову вверх и навостряя уши. Прислушивается. Слава на секунду вторит его жесту. — Стрельбу слышишь? И я нет. Вот и не кипишуем. — А дядя Фаллен наверху? С ним все будет хорошо? — воинственно спрашивает любимица Ванечки Лина, тоном таким, будто готова сама кинуться грудью на амбразуры, чтобы защитить никудышного воспитателя. Вот это Светло умеет, конечно, авторитет в малых кругах зарабатывать. Слава выдыхает и скрещивает руки. — Дядя Фаллен пошел с дядей Ваней по делам. С ним все нормально. — На «хорошо» Слава ставку не делает. — Так, вроде затихло. Сидите тут, я выгляну. — Дядь Слав, а если не вернешься? — кидает в спину девчонка. Слава закатывает глаза. — Тогда ты, Линусь, решала тут. За главную, — Карелин щелкает пальцами и кидает «пистолетики» в сторону девочки, прежде чем выбежать за железную дверь. Едва он успевает откинуть крышку люка, как до слуха доносится активный спор. Женя. Мирон. Еще парочка голосов, кажется. — Мир, не выебывайся, ну серьезно! — Да поздно уже, Жень. Я тебе еще там говорил. — Пошли деду покажемся, он наверняка какой-нибудь херней уколет. — Только заразу по лагерю разносить, я тут подожду. — Чего, блядь?! — взрывается Женя. Слава решает, что ныкаться в темноте дальше бессмысленно. Он сворачивает за угол барака рядом с воротами, подслеповато щурится в темноте, но глаза быстро привыкают к тусклому лунному свету. — Че тут у вас? — интересуется хрипло, ежась зябко от холода. — О, Слав, отлично. Сгоняй за дедом, Мир на измену сел. Его куснули, — поясняет Женя, несмотря на протесты Мирона. — Заебись, Жень, ты еще всему лагерю распизди, — шипит Федоров в ответ. — Так вы шумите погромче, тогда и рассказывать никому лично не надо будет, — подъебывает Карелин, но тут же подбирается. — Давно куснули? И кто? В смысле, псина? — Грибница, — шепотом отвечает Женя. — Буйная. Минут сорок назад. Слава вытягивается в лице. Он слышал о таких случаях еще в городе, когда кто-то из застенных нападал на стражу. Кто-то из мудрых умов пришел к заключению, что так проявляется грибок у психически нестабильных людей, из-за чего те становятся агрессивными и кидаются на кого попало. Ходили слухи и о том, что мутация при передаче спор через укус протекает медленнее, и даже в Институте студенты тестировали ампутацию на зараженных. Славе таких плюшек не доставалось, поэтому он резать тренировался в подвале Ванечки на мертвых тушах. — Где укус, тело? — Рука, — нехотя отвечает Мирон. — Жень, веди его в карантин, я сейчас за дедом сгоняю, — откликается Слава и бежит по темени сломя голову в медотсек. Док находится сразу же, задремавший на топчане с самокруткой в зубах. — Дед, там беда, резать надо, — оповещается Славка, по-хозяйски собирая бинты и антисептики с видного места в скатерть на столе. — А где, где? — подрывается седой, осоловело моргая. — В карантине, я сюда не потащил, если зараза пойдет — пусть лучше там останется. Пила у тебя есть? — Ась? — Пила, дед! Пи-ла! — громче и четче повторяет Карелин. Старый совсем плохенький стал, еще и паркинсон мучает в последнее время, резать точно не сможет, хоть подержит. Док кряхтит с пониманием, идет к себе в каморку, тащит инструменты, которые Слава тут же сгребает в одну кучу. Хватает еще пару пузырей обезбола, шприц страшный металлический, пакует все это добро и уверенно машет рукой, подгоняя деда. Внутри красной зоны Мирон уже за столом, Женечка позади него, тревожно пялится на нездорово краснеющий след почти человеческих зубов. Слава подходит ближе, но уже и так видит, что пизда. Не Мирону, пока только руке. Повезло хоть ниже локтя. Они с дедом цокают почти синхронно, и Славка вываливает на стол поклажу, пока док затягивает Федорову жгут. — Может, вы меня уже не будете мучить? Толку-то? — хрипло просит Мирон. — Ты шути-шути, Мирош, юмор тебе сейчас ой как поможет, — Женя хлопает того по здоровому плечу, подбадривая. — Док, как там? — интересуется Слава, расстилая клеенчатую скатерь на столе, которая ожидаемо будет заляпана кровью. — Мне подержать? Или ты подержишь? — Стоп, блядь, какое подержишь, Карелин? Ты вообще че сюда примазался? — возмущается Мирон на полтона выше, пока дед вводит ему анестетик. — Славка дело говорит, у меня руки не те для пилы, — кивает согласно седой. — Слав, а ты резать-то умеешь? — Женечка кидается оценивающим взглядом, пока Карелин обрабатывает руки и поверхность. — А у вас выбор есть? Или что, кухарку позовем? — огрызается Слава, беря в руки инструмент. — После укуса есть час, пока зараза не пошла дальше с кровью до органов. Если хотите, потратим оставшиеся десять минут на философию. — Карелин смеряет гневным взглядом присутствующих, но потом смягчается, выдыхает: — Да умею я. И шить, и резать. Расслабься. Мирон смотрит подозрительно, но быстро просекает, что Слава не прикалывается. Поэтому пододвигает конечность ближе, удерживаемый по обе стороны двумя парами рук. — Ладно, соловей. Раз так — режь. Утро начинается с тревожной бесноватой хероты в башке, которая вынуждает открыть глаза раньше, чем хотелось бы. Фаллен трет заспанное, замерзшее за ночь лицо, а после удивленно таращится на перемотанные ладони, не сразу вспоминая, откуда и зачем эти бинты взялись. Руки на удивление не болят, боль не приходит даже когда он враскорячку слезает с огромного дерева, цепляясь руками за выемки, которые оставил своими ботинками Охра. Фаллен поднимает взгляд вверх, щурится, распознавая в верхнем гамаке все еще спящее тело. Или притворяющееся спящим, скорее всего. С учетом того, с каким инфернальным пыхтением Светло слезал с треклятого дерева. Он наскоро делает разминку, ссыт на ближайший куст засохшего орешника, разматывает бинты, любуясь на затянувшиеся раны. Промыть не помешает. Да и помыться, в принципе. Фаллен хватает полупустую бутылку под деревом, моет лицо и руки сначала остатками чистой воды, а потом, не заморачивась над сложными моментами с фильтрацией, спускается до ручья и решает ополоснуться в нем. Утром вода выглядит почище, видно, песок осел на дно. Пить такую залупень все равно не прельщает, но для остального сойдет. Фаллен наскоро сбрасывает вещи, смывает прохладной водой всю налипшую за минувшие сутки пылищу, запрыгивает обратно в штаны… подумав, опускается на колени, решив помыть и голову. За плеском воды различает осторожные шаги, краем глаза — тело, пристроившееся по левую руку. — Утра, — бормочет, выливая очередную порцию воды, зачерпнутую бутылкой, на темечко. — Там если угли со вчера остались, давай на них погреемся. Или мы без завтрака? Фаллен скребет кожу головы, косится в сторону на затянувшееся молчание, убирает за ухо прядь отросших волос, мешающую обзору. Сердце натурально пропускает удар. В метре рядом — не Охра. Блеклые водянистые глаза смотрят на Фаллена с каким-то отдаленным осознанием, будто их владелец глубоко задумался и ушел в себя. Но это бред. Ведь грибницы не умеют думать. Поросший грибком организм просто не способен на что-то большее, чем когнитивные функции. Так говорили все — знающие, не знающие, успокаивали себя мыслью, когда выгоняли несчастных зараженных за стены. Мыслью, что больной — это чуть больше гриба и чуть меньше бродячей собаки. Но за уродливой мутировавшей кожей, поросшей белой плесенью, за бесцветными воспаленными глазами Фаллен по прежнему видит человека. И от этого становится по-настоящему страшно. А вдруг, даже когда твое тело пожирает болезнь, ты все равно остаешься в сознании? День ото дня чувствуешь мучительную боль остатками нервных окончаний, осознаешь свой сосуд остатками неповрежденного мозга? Скребешься по стенам не в поисках еды, а с молчаливой просьбой. Мольбой, чтобы тебя добили. Светло смаргивает резь в глазах, полуприсядью делает шаг назад, когда грибница наклоняется, чтобы, копируя жест, зачерпнуть ладонями воды. Пьет ее, в простом человеческом жесте, и сердце Фаллена отчего-то сжимает в грудине так, что хочется выть. — Эй, — вылетает само собой, сипло, будто через игольное ушко. Грибница наклоняет неповоротливую голову — вода мутноватыми струйками стекает с обезображенного рта — смотрит в ответ почти осознанно. И улыбается. Слабое движение пораженных мышц так и застывает на лице, когда та валится под собственным весом на берег ручья. Фаллен пропускает шорох за их спинами. И пропускает пулю, нет-нет, чертов бесшумный дротик с желтым раствором, который выпустил Охра одним верным и отточенным движением. Как делал тогда, в промзоне, метко и молчаливо отправляя бездомных дворняжек в собачий рай. — Заканчивай исследование, юный натуралист, — басит хрипло спросонья Рудбой. — Зачем… ты убил ее? — отвечает в тон севшим голосом Фаллен. — Она же… не нападала. Моргает еще раз, отгоняя соль с глаз. — Не убил, — обрезает Охра. — Усыпил. Она нужна нам живой. — Живой? — переспрашивает Светло, все еще находясь в плаксивой прострации. — Зачем? — голос непослушно вздрагивает, и Охра обращает на это внимание. — Неподалеку есть лагерь техников, они там дурь готовят из мозгов зараженных. Заношу им добычу, если по пути. Они меняют на дозу, — объясняет Рудбой, но как-то мнется под застывшим взглядом Фаллена. — Вань, ты в порядке? И голос у Охры почти сочувственный, как тот взгляд у грибницы, который почти осознанный. Вот только это «Вань» режет хлеще, чем фамилия, уже привычно вылетающая из красивого рта. Светло клацает зубами, поднимаясь, хватает кофту с высоким горлом, наспех напяливая ткань, неприятно липнущую ко влажному телу. Бросает: — Нормально. Зачем нам доза? Я же говорил, что Янка такое брать не будет, — выходит злобно, Охра аж в лице вытягивается, но быстро подбирается. — Валюта, — сухо поясняет Рудбой, а потом заводится тоже. — Нам до твоей Янки еще пять дней ходу, ты жрать что собираешься, пыль с камнями? — выдыхает шумно, разворачивается назад к дереву, бросает уже через плечо. — Сушись и пошли. Без тебя бы, блядь, не справился, — проглатывает Фаллен. Проглатывает вместе с необоснованной обидой, но вот раздражение никуда деваться не собирается и серьезно портит что атмосферу, что наблюдательность. Охра по очереди снимает рюкзаки, скидывает гамаки под дерево вместе с тяжелыми крепежами, которые едва не прилетают Фаллену по башке, потому что тот продолжает тихо вариться в собственном говне, шнуруя высокие ботинки. Подошва на одном из них вот-вот норовит отклеиться, и это серьезная проблема в их положении, куда серьезнее, чем вопросы морали и человечности. Охра бесшумно слезает с дерева, нависает за плечом вороньим пугалом, интересуется вполголоса над ухом так, что Фаллен от неожиданности вздрагивает: — Как руки? Светло уже и забыть о них успел. Разворачивает кисти ладонями вверх — раны закрылись и покрылись плотным слоем запекшейся крови. — Жить буду. — Не будешь, если продолжишь с порезами в каждой луже плескаться. Фаллен закатывает глаза. Ну прямо мать года, куда там. — Ладно, сейчас обработаю, — спорить бессмысленно, по фактам ведь говорит, хотя съязвить так и чешется. Но обстановка и так закипающая, не стоит лишний раз дрова подбрасывать. Он наскоро обливает руки перекисью, Охра без лишних вопросов помогает затянуть бинты. Рюкзаки готовы, гамаки собраны, вода набрана… что еще? Тело. Светло со вздохом кидает взгляд на откисающую у ручья тушу грибницы. В кишках что-то скребется в очередной раз, но Фаллен топит это чувство поглубже. Будь сильней или будь съеден, вся хуйня. Охра цепляет тело карабином за шиворот, тащит за собой, как дохлую собаку на привязи. Фаллен стискивает зубы крепче. Но одна злоебучая мысль продолжает драть черепную коробку изнутри, кидаться галькой в окна оставшейся человеческой эмпатии. На месте этой несчастной грибницы спокойно могла оказаться его мать. Славка, сам он — мало ли кто заразится в следующий раз? В то время, как в Городе люди хотя бы создают видимость сочувствия, работают над вакциной и методами безболезненного умертвления, народ из пустоши барыжит телами, из которых заживо вырезают органы, да и чего ради? Минутного удовольствия. Способа забыться и представить, хотя бы на пару мгновений, что живешь в мире лучшем, чем он есть на самом деле. Вся эта цепочка охуенно символична, и Фаллен решает, что не будет копать ров еще глубже, чтобы лишний раз, сука, не расстраиваться. Потому что эмпатия — ни к тем, ни к другим, не дает тебе нихера, кроме бесконечного самобичевания. Фаллену с головой хватает имеющегося. Лагерь действительно находится поблизости, в полутора часах монотонной ходьбы в гнетущем молчании, разрушать которое нет ни сил, ни желания. Охра говорит: — Жди здесь. И скрывается за высоким сетчатым забором, где его, судя по радостным возгласам, встречают как своего. Фаллен бессмысленно ковыряет булыжник у забора носком ботинка минут с пятнадцать, с интересом косится на двух охранников и смотрителя на вышке, а потом Рудбой возвращается, сует пару пакетиков сероватого порошка Светло в рюкзак, остальные прячет у себя в нагрудном кармане. — Совсем уже охуели, раньше десятку давали, сейчас на шестерке еле сошлись, — делится своим негодованием, поправляя перекрученные карабины на рюкзаке. — Инфляция, дядь, — кисло усмехается Фаллен, по прежнему пребывая в каком-то нихуя не располагающем настроении. Охра мотает башкой в сторону перевала, поглубже закрывается широким капюшоном. — Нам туда, пойдем по селениям, может, ночлег нормальный найдем на сегодня. — Ага, — Фаллен неуютно кивает в ответ и опускает взгляд на дорогу. Охра шумно выдыхает сквозь маску, перехватывает за плечо, притормаживая. — Я в мозгоправа играть не умею. Так что прекращай париться. Охуенно, совет из разряда «не грусти». Фаллен вскидывается, уходя от прикосновения. — Я не парюсь, — врет в лицо так тупо, что самому не верится. — Ты паришься. — Да ты заебал, дядь, в порядке я, — огрызается Светло, штурмуя невысокий косогор на пути. Охра сжимает кулаки в тугих перчатках так, что те зловеще поскрипывают. А потом забивает хер, и правильно. — Ладно. Чудненько. Чудненько ему, блядь. Сдал живое существо на органы за дозу и ходит себе спокойно, только сиги вальяжной в зубах не хватает. Фаллен выдыхает, успокаиваясь. Так, притормаживаем. Данное себе часом раньше обещание крошится с хрустом, как песок под подошвой. Светло неопределенно жмет плечом в ответ, ускоряя шаг. Две недели блядской прогулки под открытым небом грозятся переломать устоявшиеся принципы начисто. Славка утирает мокрое лицо краем футболки, прекращает возиться с чисткой многострадальной пилы. Мирон, бледный как паленая самогонка, спит мертвецким сном на кровати изолятора под ударной дозой анаболиков. Дед улыбается ему уголком губ, хвалит в очередной раз за проделанную работу уже не вслух — глазами. — Док, а ты лангеты делал тут кому-нибудь? В смысле, материалы на него остались? Седой задумчиво чешет подбородок, складывая иглу с нейлонкой обратно в набор. — Должны быть, шурупы правда нужно у народа поспрашивать. Зачем тебе? Слава неуверенно жмет плечом, от своего рвения помочь становится как-то неловко. — Да хотел протез попробовать смастерить. Я делал как-то, на кисть, даже двигался на пружинках. Тут, думаю, принцип тот же, только еще опора до локтя нужна. Док с пониманием кивает, раздумывая. — Тогда лучше полую делать, иначе вес большой будет. Ты молодец, Славка, что помочь вызвался. Я бы сам уже не смог, тут молодые руки нужны. Хочешь в подмастерье пойти? Я тебе каморку выделю. — Хочу, — с готовностью отвечает Карелин, не раздумывая. — Только мне это… Ваньку дождаться надо, не могу я ребятню кинуть на кого попало. Дед смеется так, что едва не кашляет, сверкает слезящимся взглядом, омоложаясь улыбкой этой лет на десять. — Тогда приходи, как Ванька твой вернется. А на протез я тебе выделю, хорошее дело. Негоже главе с культей разгуливать. Славка скалится бодро, задобренный легким согласием. — Да я такую дуру ему смастерю — покруче руки будет! Главное, чтобы отошел только, а то мы его так анальгином обкололи, что он еще двое суток в бессознанке валяться будет. — Пусть спит, — хмыкает старый. — Быстрее на ноги встанет. Славка кивает согласно. Вот это, Ванечка, вы с Охрой тут дружно под ручку охуеете, — думает. — Только бы вернулись поскорее. Только бы, блядь, вернулись. За три дня в компании Охры Фаллен научился многому — как разбивать лагерь за пятнадцать минут, как фильтровать воду для питья без хлор-таблеток, как жарить сраных змей так, чтобы те были съедобными и не похожи на горелый шланг, но самое главное — как развлекать себя в критической обстановке, когда твой единственный собеседник — запакованное в черные шмотки унылое уебище, из которого лишнего слова не вытянешь. Не научился он почему-то только вовремя заваливать ебало, хотя такими проблемами страдал обычно Карелин. Но, видно, болячка заразнее грибка и передается воздушно-капельным. Поэтому, когда это чмо долговязое, торгующее расписными ножами на бродячем рынке, недвусмысленно ему намекнуло, что Фаллен может заплатить чем-то получше грамма дури, Светло сначала не понял и попросил уточнить. — Рот у тебя рабочий, красавчик. Отлично будет смотреться на моей члене, — торгаш подмигивает так похабно, что Фаллена начинает мальца мутить. Хочется сразу же натянуть поглубже арафатку, но пекло такое, что даже натянутые ткани посреди ветхих ларьков не спасают. С него в толпе народу под накидкой течет нещадно в три ручья, а ведь это он еще не все сапоги перемерил, потому что залип возле лавки этой проклятой с клинками и украшениями. — Мужик, я лучше опоссума дохлого засосу, чем к тебе прикоснусь. Сравнение так себе, и в реальной жизни вообще не котируется, но, с другой стороны, предложение у продавца такое же — из ряда заоблачной фантастики. Фу, бля, у него че, бумажка на лбу какая наклеена, с хера ли вообще такое в порядочном месте происходит? Ну, как порядочном. На рынке, где можно за наркоту выменять себе оружие, но должны же хоть какие-то человеческие понятия оставаться в этом мире. Торгаш грубоватый диалект не оценивает, видимо, тут так не принято. Было бы здорово услышать в следующий раз от Охры хоть какую-нибудь сводочку с местными понятиями, чтобы избежать вот таких… инцидентов. Полоумный хватает с прилавка нож, дергает Фаллена за капюшон, прижимая мордой к столу — от недосыпа рефлексы сегодня явно прихрамывают. Лезвие тычется в опасной близости к сонной артерии, какие-то брошки, наколотые на красную тряпку, неприятно царапают голую щеку. — Тогда че ты тут лицом торгуешь, кокетка? — шипит где-то сверху мужик, надавливая лезвием сильнее. Фаллен чувствует порез и пытается не брыкаться лишний раз, чтобы ненароком не убиться и… в смысле лицом торгует? Каво, блядь? — Дядь, епта, жарко же, — без лишней мысли оправдывается Светло и только сейчас, с неудобного ракурса замечает, что все остальные-то действительно прикрытые по рынку шароебятся, только брови и торчат дай бог. Это прикол какой-то? Привет от древней религии? Фаллен не успевает уточнить, потому что за спиной раздаются характерные шаги, звук которых за минувшие дни он уже выучил, и не менее характерное недовольное шипение. — Блядь, Светло… — Я как раз таки пытаюсь доказать тут обратное! — лениво возмущается Фаллен, ощущая какую-то мнимую безопасность от осознания, что эта недовольная туча стоит прямо за ним. Дядя Ваня ща быстро раздаст тут пизды всем неправым. На себя Фаллен даже не думает, он по жизни весь в белом, непризнанный Д’артаньян. — Пусти его уже, Жор. Этот со мной, городской просто, — Охра стелет мягко и гладко, но тоном таким, что мурашки по спине пробегают даже у Фаллена. Хватка на шее ослабевает, а потом и вовсе исчезает вместе с лезвием. Фаллен недовольно разминает затекшие мышцы, порез не трогает, небольшой вроде, главное инфекцию не занести. Руки одни, сука, только зажить успели. — Научи своего пацана манерам, — в сердцах советует долговязый, с чувством отбрасывая нож обратно на прилавок. Бесится, видно, что не перепало. Фаллен давит липнущую на лицо победную ухмылку, которая держится недолго, потому что Охра бесцеремонно встряхивает его за капюшон, как кота нашкодившего, впервые за все время так агрессивно посягая на личное пространство. Фаллен со стуком упирается бедром в край лавки, смотрит возмущенно и ошарашенно, но высказаться снова не успевает. — По базару с непокрытым лицом ходят те, кто себя продает, — чеканит Охра с каким-то излишним усердием, будто это его тут только что со шлюхой перепутали. — А я откуда должен знать про понятия эти идиотские? — возмущается в ответ Фаллен, складывая руки на груди в оборонительной позе. — Перед входом я тебе что сказал? Не снимать платок. Ты глухой, Светло? Фаллену крыть нечем, но вот этот тон новый ублюдский в его сторону ему вообще не нравится. — Фаллен. Меня зовут, блядь, Фаллен, — шипит в ответ он, тыча Рудбоя пальцами в грудь. Сценка из детского драмкружка собирает все больше аудитории. Охра сцепляет зубы с характерным лязгом челюсти второго «лица». — Да хоть как. Не будешь меня слушать — в ближайшей деревне со своим смазливым личиком пойдешь по кругу, Ванечка. Пощечина выходит хлесткая, хоть и без рук. Фаллен оторопело пялится в ответ, поджимает побелевшие губы, раздраженно закрывает арафаткой краснеющие скулы. — Ты просто… пошел нахуй, Рудбой. Я бы слушал тебя, если бы ты, сука, со мной хоть иногда разговаривал, — хотелось навскрик, а выходит злым полушепотом. Ну серьезно, сколько они уже в молчанку играют? Со сраного леса? Фаллен за это время в башке судоку от безнадеги разгадывать начал. Он рвется вперед, к выходу с рынка, толкая плечом напрягшееся тело, обходя толпу охуенно увлеченных их диалогом зевак. Ебать постановочка, хоть бабло за билеты собирай. И вся уверенность с намерением свалить на ближайший час куда подальше ухает куда-то в желудок, когда Светло лопатками ловит негромкое: — Фаллен, стой. — Что? — цедит так обиженно, что самому себя оплеуху въебать охота. — Ботинки твои, истеричка, — Охра кивает на рюкзак за спиной, к которому карабином пристегнута пара хороших сапог, будто бы даже в цвет накидки. Словно тот подбирал. На улыбку это не тянет, но на кивок благодарный — вполне себе. И на осознание, тонкой красной нитью по внутренностям — он согласен и на Ванечку. Лишь бы не по фамилии. В пустоши позже все-таки подает голос, иначе совсем некрасиво как-то. — Спасибо. За ботинки. — Не за что, — обрывает неначатый диалог Охра, и Фаллен силится не закатить глаза в очередной раз. Надо заканчивать это шапито дуэтное, мало ли что его там кусало трое суток назад, еще один день в гробовой тишине он не вынесет. Охра ведь и не виноват-то по сути был, даже на диалог вывести пытался, только остыл к нему больно быстро. С другой стороны, было бы поебать — даже внимания и не обратил бы. Почему-то только сейчас тюкает по темечку пониманием — Охре с ним сложнее, чем ему с Охрой. Для Фаллена все это квест неудачный, а для Охры — ответственность перед всем аванпостом, плюс одна палка назойливая в колесе непоколебимой рутины. Поэтому мириться — вариант наиболее разумный. Фаллен замедляет шаг, роется во внутренних карманах безразмерной накидки, извлекает оттуда приглянувшийся в лавке мудилы ножик. Клинок даже, с цепью да гравировочкой, протягивает его Охре. — Возьми. Это подарок. Рудбой тормозит как вагонетка ебаная, тянет руку к клинку так осторожно, будто Фаллен вот-вот отнимет его обратно с криками «ха, наебал!» — Это… краденое, — доходит до Охры неспеша, но подарок все равно принимает, с интересом разглядывая, в ладони кладя поудобнее. — Ага. А ты у нас прям барышня благородных взглядов, тот уеба сам нарывался, я не виноват, старые привычки взяли свое, — усмехается в арафатку Светло. Охра хмыкает понимающе. Видно, вспомнил те слова про карманников. — Красивый цвет, мне нравится. — Под глаза твои выбирал, печаль моя. Фаллен и сам не понимает, почему улыбка не сходит с лица, Рудбой ведь даже маску не снял, а он все равно читает каждую эмоцию по жестам тела, и в грудине как-то греет, едва не печет от того, что приятное кому-то сделал. — То есть, весь этот спектакль был… — додумывает Охра, цепляя подарок на пояс. — Меня действительно мыкает с твоего «Светло». Можно… — Фаллен прочищает горло, ебало второй раз за короткий промежуток времени начинает бессовестно краснеть. — Можно Ваня. Уж не знаю, чем тебе Фаллен так не нравится… — Да меня просто забавляет, как ты с этого бесишься, — прыскает Охра, а потом и вовсе смеется, и Фаллена аж подергивает от желания заглянуть под маску, чтобы хоть раз смех этот вживую увидеть. — Да я уже понял, что ты сука язвительная, дядь, — Светло ломает уголок губ в улыбке, опуская взгляд от собеседника под ноги. Нехуй засматриваться, и так палево. — Есть немного, — бархатисто тянет Охра, позвякивая цепочкой на обновке о бедро. — Как скажешь, Ванечка.