а потому я желаю, чтоб ты ослепла и в темноте я стану чемпионом пепла
(я стану чемпионом пепла)
Дышать и считать про себя — задачка проще некуда, но Фаллен чувствует, как кусаче хватает за горло паника, как ладонь в темной перчатке прижимается ко рту плотнее, а затылок царапается о выступ на голой стене. Любопытные тела грибниц облепляют все плотнее, кольцом, слепые морды задумчиво склоняются, реагируя на звук. Фаллен отводит взгляд. Упирается лбом в плечо Охры, лишь бы не смотреть, лишь бы не думать… — Носом, Вань, — еле слышным шепотом подсказывает Рудбой. Хочется оскалиться: блядь, пытаюсь! Хочется перестать ублюдочно трястись, но ужас сковывает, ужас играет по своим правилам. Он знает. Славка рассказывал, что так бывает. Что скопление зараженных ой как хуячит по психике, потому что те выделяют какой-то там гормон, из которого техи делают ширево. Фаллен был бы рад не знать. Но весь их план, выверенный до направления ссаного флюгера, поломался об одну значимую детальку — город пустил патруль по периметру. Они не заметили этого тогда, с сопки, на которую тащились в самое пекло, жадно глотая раскаленный воздух. Охра еще сказал: «полюбуемся пейзажами». Пейзажи оказались говном, но Фаллена никто и не спрашивал. Даже чертов бинокль не помог. Видимо, их слежка охуенно точно совпала с пересменкой сторожил, и эта минутная невнимательность сейчас едва не стоила им жизни. Потому что Фаллен был уже на полпути к щели по центру стены, когда Охра судорожно потянул его назад, едва не сорвав с лодыжек сапоги. Фаллен не успел спросить, возмутиться, сделать вообще хоть что-то перед тем, как его вдавили в сраную стену. Он все понял и без этого, когда на фоне послышался звук заводящегося курка. За месивом из неживых тел их не должно быть видно, по идее, по-хорошему, еще и сумерки играют на руку, но страх, простой и примитивный, жалит в самое темечко, заставляет бесконтрольно дрожать. Следом за страхом приходит и ярость. Бей или беги. Бей. Или. Беги. Мысль врезается в башку красным транспарантом, вымещая остальные осознанные сообщения, которые пытается трактовать уязвленный мозг. Бежать не выходит, поэтому Фаллен бьет. Брыкается. Кусает. Создает шум, за что заслуженно получает ответку. Охра пригвождает его к стене теснее, жмет горло пальцами у самой челюсти, край маски царапает скулу. — Ты ебанулся? Ты че выт- Рудбой замолкает, затыкает и Ванечку, потому что замечает предельно ясно — Ванечка нихуя не в себе. Шаги на фоне растворяются, и это — благость, потому что один выстрел в их сторону запустил бы целый ряд непоправимых последствий. Спустя мучительную минуту Фаллен наконец чувствует, как ослабевает чужая хватка. Перед глазами — багрово-черное марево. Фаллену хочется выть, но он пресекает этот звук на корню, как только тот доходит до гортани. Это хорошо. Контроль — это хорошо. Дышит тяжело, через раз, через мокрые слезы, скатывающиеся дорожками к кончику носа. Охра рядом, осторожно садится на корточки, маску приподнимает, светит бледным перепуганным лицом. — Вань… Ванечка, давай, родной, соберись, — трясет легонько, пальцами на колени давит. — Давай, нужно убраться отсюда, ладно? Нихуя не ладно. Но нужно, и вправду. Охра распихивает плечами грибниц, цепляет руки замком, подсаживает. Фаллен дрожащей рукой хватается за выступ, подтягивается разок, второй, кряхтя, залезает на опору стены, держится за арматуру, руку тянет. Охра, сука, тяжелый — одна снаряга с половину него весит. Фаллен скидывает рюкзаки за ограду на камни, пробует еще раз — получается. Уже за стеной, когда ноги касаются родной земли, стыдливо вытирает заплаканное лицо. Вот же ж уебало-то, господи. — Не знал, что ты из чувствительных, — тактичности Охре не занимать. — Да я тоже. Теперь вот знаю, — Фаллен шмыгает носом и перекидывает за плечи пыльный рюкзак. — Тебе это… палец в рот не клади, — со смешком добавляет Рудбой, взмахивая покусанной ладонью. Светло пытается злиться, правда. Но улыбка налипает на рожу сама собой. Дурачье великовозрастное. Ванечкой его кликал. Родным. Ситуация действительно бедовая, им же еще обратно лезть, и мертвяков там меньше не станет. Не дай бог еще забрало упадет не вовремя, так они там своим концертом всю стражу соберут. Фаллен выдыхает. Похер, есть проблемы поважнее. Он поднимает глаза, ступает нерешительно, будто чужой вовсе. Только сейчас понимает — не будто. Это там, на аванпосте он как дома уже. Родной для Славки, Рудбоя, Мирона, может, пиздючни своей. А в городе остались Янка да мама. И то… там, у прорехи, Фаллен в лица не всматривался намеренно, чтобы кого-то из своих не заметить. Он делает шаг, спускается по груде камней к засохшим кустарникам, говорит на ходу и вполголоса: — Янка наверное не дома еще, но дальше трущоб соваться опасно, подождем пока. Охра кивает согласно. Охре ничего больше и не остается. Они выныривают из оврага почти синхронно, пугают местного дедка с кульком за плечами да бутылкой воды в руках. Старик таращится на Охру как на привидение, бледного дает, наверняка со стражей спутал. Те тоже в масках гоняют, только у них они попроще и цвета крови, символичненько. — Дядь! Дядь, свои, не бойся, — Фаллен миролюбиво выставляет руки, улыбку натягивает. — Вань, маску сними, народ не кошмарь. — Ох вы, хлопчики, — дед перекрещивается, — напугали старого. Там-то как… — чешет затылок, виновато будто, пристыженно. — Патруль прошел? — Прошел, дед, но ты осторожнее, — Светло стучит по виску выразительно, кивает за плечо. — Не переусердствуй. Там… своих хватает. Старик кивает сумрачно, обходит их по дуге, исчезает в овраге. Фаллен сглатывает металлический вкус на языке, косится на Охру. Маску и вправду снял, даже на пустой рюкзак прицепил карабином. Светло все ждет, ждет, когда тот рот откроет, вбросит что-то, мол, дурость какая, неживых потчевать, но тот молчит всю дорогу, ебало красивое хмурит, будто и вовсе в свои мысли ушел. Фаллен не спрашивает. Ему бы свои переварить, а экскурсию он на обратном пути проведет, если время будет. Дом Янки, такой же крохотный и аккуратный посреди местной разрухи, они застают аккурат к темноте. Фаллен ни за час гуляний, ни за неделю пути так и не придумал ничего внятного, потому и решает действовать на чистом энтузиазме. Не убьет же она его. Да и не сдаст, любит слишком, дурочка. — Думал, у вас тут как-то… поуютнее, — первое, что вылетает изо рта Охры после затянувшегося молчания. — Поуютнее это там, на площади. А трущобы везде выглядят одинаково, — Светло неловко ведет плечом, будто вот он сам, лично, за всю эту ебаную инфраструктуру перед губернатором отчитывается. — Не обижайся. Я просто и не был здесь ни разу. Польза хабар через стражу передавала, так что все, что дальше ворот, я только на картинках видел, — оправдывается зачем-то Рудбой. Откуда в нем аккуратности-то этой напускной столько? На слезы что ли среагировал? — Нормально, — Фаллен снова жмет плечом, башкой мотает, сбрасывая с себя непонятное трепетное чувство. — Родину не выбирают. А ты… «Откуда» не долетает. Потому что Охра в лице меняется моментально, будто вторая маска на лице клацает, застегивается и приваривается к хренам строительным замком. Вот она, болевая, нащупалась. Светло не мудак, копошиться не будет, хоть и чешется. Припрет — сам расскажет. Рудбой его тоже не уговаривал. Тем более — некогда. Входная дверца там, за торцом, тихо хлопает, а после в Янкином окне загорается тусклый свет. Фаллен кидает россыпь гальки в него, как тогда, в детстве. Шторка на фоне шуршит минуты через две. А через пять в узкую прорезь окошка вылезает дуло двустволки. — Ян, ты прости дурака, ну правда выбора не было! — Фаллен обидно трет налитую от смачной оплеухи щеку, жмется тощим задом к старенькому кухонному столику, изо всех сил пытается выглядеть виновато. Охра тихонько поскрипывает на стуле рядом и пытается не отсвечивать. Забавляется, чертила. — Светло, ты конченый? — рявкает принцесса в погонах, сжимая в руке похрустывающую от излишних усердий алую маску. — Я вас, ебанатов, ценой повышения отмазала, а ты заявляешься сюда спустя месяцы… спасибо, господи, что без Карелина! Кто это вообще? — Яна воинственно складывает руки на груди, вздергивает подбородок, кивает в сторону Охры. — Ваня, — прочищая горло, сипит Фаллен. — Еще один? Где вы, сука, плодиться успеваете, — Янка закатывает глаза, падает на стул рядом, за голову хватается. Охра, не выдержав, ржет. — Мы это, почкованием делимся. Светло дебильно улыбается в ответ. Шутка и вправду хорошая. Жаль, не вовремя. Яна вот не оценивает, усердно пытается выдрать клок волос на светлой головушке, гневно смеряет взглядом обоих. — Сколько вам надо? И чего. Фаллен серьезнеет, вспоминает слова Мирона. — Сколько дашь. И чего. В приоритете консервы и семена, с водой, благо, проблем нет, но вот животина последняя поизвелась. — И теплицы все выгорели, — добавляет Охра. Янка жует губу, лоб хмурит, стучит пальцами по коленке. — Плохо. Зерна надо? — Да все надо, Янчик. — Вы главное унесите. Консервов много не дам, но у бабушки с зимы в амбаре мешок пшеницы точно остался. За семенами схожу к Наташке, подкинет чего. Вы… на ночь-то останетесь? Фаллен бросает взгляд на Охру, тот рассеянно жмет плечом, мол, сам решай. — Да я… к маме хотел заглянуть. Нам еще обратно идти неделю, — мажется Светло. Янка бледнеет лицом так быстро, будто ее вот-вот наизнанку вывернет. — Вань… Вань, не надо к маме, — и голос ее ощущается железом на языке, словно Фаллена легонечко так ебнуло под дых. — Вань, — снова зовет Яна, но Фаллен не слышит, за шумом в ушах, за тошнотворным комом в горле. Потому что это «не надо» могло означать только одно. Фаллен готовился к этому «не надо» морально всю дорогу, да даже больше, когда Славка только начинал заебывать своими идеями о возвращении в город. Но думать, накручивать и предполагать — хуйня по сравнению с тем, каково это услышать. Потому что там, внутри, все это время теплилась тупая непоколебимая надежда, которой плевать и на доводы, и на аргументы. И эта надежда, вывороченная наживую из грудины, вопит, кровоточит и брыкается до последнего. И Ванечка вместе с ней. Он на негнущихся ногах вылетает из кухни, сносит плечом вешалку в предбаннике. Охра чудом ее подхватывает, семенит сзади, след в след, но не трогает. Знает, что нельзя. Янка за ними не идет, и только позже, подходя к перекореженному дому детства на соседней улице, Фаллен понимает, почему. Ей стыдно. Запах плесени он чувствует еще задолго до того, как выламывает входную дверь. Прикрывает носоглотку арафаткой подаренной, дышит через раз и с замиранием сердца смотрит. На кровать. На разросшееся по всей комнате от нее нечто, ползущую сероватую поросль на стенах, покрывшуюся уродливыми кругловатыми коробочками капельницу. На руку, тоже серую, покрытую не то слизью, не то водянистым слоем ее подобия. Его чудом не рвет себе под ноги. Тем же чудом он держится на ногах и даже успевает сделать шаг вперед, как чужая рука с силой отшвыривает его назад, тянет обратно на улицу. Фаллен бьется, упирается, кажется, кричит что-то. Злые рыдания тонут все в той же ладони. В который раз за сегодня он пускает в нее слюни? — Вань, тише. Тише, хороший, я знаю, больно. Фаллен кусаться пытается, оседает наземь на колени, горло дерет нещадно от сдерживаемых криков. — Я не могу… блядь, не могу, я сожгу их всех, — повторяет как мантру, себе скорее, чтобы не забыть, чтобы не дай бог не передумать. Его колотит, лихорадит, тошнит. Бэдтрип — из хуевейших. Да вот только не он, да вот только взаправду. — Не надо жечь. Давай уйдем, — Охра его, сука, баюкает, как дитя малое. Помогает мальца, да, хоть колотить перестает. Фаллен дрожащей рукой цепляется за крепкое плечо, скулит жалобно, полузадушенно. Жечь и вправду не надо. Толку-то, все равно потушат. Надо… — Вань, — Светло прочищает горло, лицо поднимает решительно, — дай пистолет. Рудбой перехватывает его руку, тянущуюся к набедренной кобуре, сжимает легонько, у Фаллена все равно сил нет вырваться. — Не надо, — повторяет Охра, тихо так, вкрадчиво. И глаза у него такие перепуганные, и боли в них столько, Фаллен будто свое отражение видит. После отрицания всегда приходит гнев. Светло дергается, искрит злобно, дергается еще раз до кобуры, царапается. Больно должно быть не только ему. Но не Охре, понимает. Не Охре. Всем остальным, сука. — Эти твари, — говорит, заикаясь, — даже за стену ее не отправили. Дверь заколотили, и дело с концом. И Янка знала, соседи знали, и эти, сверху, точно, сука, знали. Нас ведь за это и закрыли, из-за вакцины этой ебаной, — Фаллен яростно мотает головой в сторону двери, рвется к ней, но Охра не пускает. Держит всеми силами, аж мышцы сводит, Фаллен чувствует. — Хочешь вместо города инкубатор сделать? Выстрелишь, и дрянь за стены потянется. Те, центральные, кто в ответе, все равно на карантин закроются, а народ, твой народ, Ванечка, подохнет, как псина дворовая. Из-за мести твоей дебильной, — Фаллен огрызнуться пытается, но Охра перебивает. — Ты не тем мстишь, слышишь? И не так. Хочешь крови? Будет. Клянусь. Но нужен план. Желание танцевать на пепелище никуда не девается, как и устроить внутри стен рассадник. Но Рудбой в сознании ясном, а он — нет. Поэтому Фаллен прислушивается. Со скрипом, нехотя отпускает гнев. И вступает в торги. — Что тогда… ну? План какой? — всхлипывает, упрямо утирает рукавом подтекающий нос. — Глупостей не натворишь? — спрашивает Охра, немного ослабляя хватку. Фаллен мотает головой, сбрасывает с себя чужие руки, ежится от внутреннего холода. — Нужно что-то… что-то с мамой сделать, — вот оно, рациональное зернышко. Охра вдумчиво кивает, тянет руку, держит за плечо зачем-то, будто из виду потерять боится. — Увести уже не сможем, тут видно… мутация от вакцины пошла. Стрелять нельзя. Вань, похуй мне на городских, ты о себе подумай. Тоже ведь нахватаешься, и в первую очередь. Видел те споры на теле? Нельзя туда близко. — Ну а что тогда, что?! — Фаллен вскрикивает с надрывом, из глаз снова предательски брызжут слезы. — Она же живая еще, ты видел! Ванечке больно и плевать что на патруль, что на тревожные взгляды Охры. Рудбой ощупывает нагрудные карманы, извлекает из одного стекляшку миллилитров в двадцать. И Фаллен понимает. — Вколоть дозу больше, и она уснет… совсем, — Охра озвучивает мысль. И мысль правильная, гуманная. Ко всем, сука, даже к тем, кто этого ни черта не достоин. Фаллену все еще хочется крови. И не хочется больше смотреть в глаза Янке, вообще. Никогда. Но выслушать ее объяснение нужно. Ради той самой черты. Фаллен примет чужую исповедь, а пока… Охра вливает в шприц три колбы, вставляет его в пистолет, снимает маску с рюкзака. — Не… не надо. Я сам, — голос уже не дрожит, но чертова икота так и не проходит от шока. Охра послушно передает пистолет, а потом, притормаживая за плечо, тянет еще и маску. Фаллен не отказывается. Крепежи щелчком застегиваются где-то под челюстью, и Ванечка чувствует, как на лицо нарастает пасть убийцы. Семь шагов от предбанника до кровати. Он выдыхает длинно и ровно, смотрит в родные глаза, которые его не узнают, и хочет одного — чтобы они, наконец, ослепли. Дверца подпола в коридоре заставлена банками, аккуратно прикрыта потасканным временем ковром. Фаллен забирается туда на обратном пути как на автомате, фаза депрессии подступает неотвратимо, выжигает нутро охуенно сладкой звенящей пустотой. Хватает в рюкзак что влезает — тетради, чертежи, какие-то склянки с жидкостями, дай бог не побьются по дороге. Оставляет после себя раскуроченную лабораторию — легкий выброс скопившегося гнева, все еще недостаточно, но порядочно, чтобы не натворить еще большей хуйни. Маска на нем довольно скалится, и Фаллен повторяет эту полубезумную клыкастую улыбку, чувствуя какой-то особый кайф. Все-таки Охра не просто так выбрал этот намордник. Или Фаллен настолько крепко сросся пресловутыми метафорами, что выдает желаемое за действительное, но чувствует, ей-богу. Чувствует. Поднимается по лестнице расхлябано, из дома выходит не оглядываясь. Рудбой глядит на него мягко и аккуратно, как на фарфорового. Или ебнутого, тут уж как посмотреть. Охра не спрашивает «ты как». Охра вообще ничего не уточняет, и Фаллен ему за это охуеть как благодарен. Он возвращаются в дом Янки в звенящей тишине, и только на пороге Светло возвращает Рудбою маску. Пистолет отдает тоже. Смотрит в тусклое окно кухни и не находит в себе сил сделать шаг внутрь. Потому что там — стадия принятия. Такое принимать не хочется. Яны дома не оказывается. Вместо нее — скупая записка: «За провизией». Тревога немного подотпускает, и Фаллен валится на дощатый топчан в углу крохотной гостиной, совмещенной с кухней. Раньше они на нем с Янкой в карты играли, целовались даже пару раз, а теперь он лежит на нем нескладной кучей в пыльной вонючей одежде, трясется афтершоком, и сил хватает только на то, чтобы голову цинковую на колени Охре закинуть. Тот замирает как зверище пуганное, тянет за капюшон неуверенно, перчатки снимает, пальцы в волосы — леденющие, сука. Светло и так колотит нехило, но поглаживания эти нелепые немного успокаивают, унимают предательскую дрожь в теле, которой за сегодня было слишком много. — Если хочешь… жечь, у меня в рюкзаке есть все для коктейлей, — басит Охра вполголоса, затихающими движениями разглаживая спутавшиеся пряди на несвежей башке. — А спирт есть? — Есть. — Давай сюда. Рудбой подтягивает полупустой рюкзак ближе, роется в нем с минуту, выуживает полулитровую бутыль то ли браги какой, то ли водки в замыленном пластике. Фаллен не различает, вкуса тоже, когда глотает обжигающую жидкость жадно, но Охра останавливает после третьего глотка. — Не налегай, нам домой еще в ночь тащиться, — перехватывает бутыль за горлышко отпивает тоже, чуть-чуть совсем, за компанию. Жечь уже ничего не хочется. Плакать — немного, но на слезы сил не осталось. Фаллен не может — физически — переварить треклятую кашу в башке, но крепкая алкашка слегка тормозит, говорит почти дружески: давай отложим. И Фаллен откладывает. Горе — на потом, голову — снова на колени. Пальцы холодные в волосы. — Спи, Ванечка. Я разбужу. Фаллен до последнего думает, что заснуть больше не сможет никогда в жизни. Но через десять минут засыпает.