чернее солнца над пустошью

по сравнению с нами все лавстори — как детский сад мы прошли все уровни эйфории и пиздеца

Рассветные лучи ни черта не делают постройку хоть на толику благороднее, и Слава, блядь, скорее язык себе откусит, чем назовет этот облупленный сарай ратушей на полном серьезе. Он крадучись пробирается к единственной жилой комнате в самом конце полутемного уебища, собираясь со всей ответственностью отвесить лысой башке словесных пиздюлей за несоблюдение постельного режима, но так и застревает в дверном проеме, не решаясь выдать себя лишним движением, только складывает руки на груди и хмуро косится на постылую картинку. Мир продолжает монотонно гонять резиновый мячик, который резво отпрыгивает от стенки и рикошетит в его сторону раз за разом. Раз за- Промах. Слава едва успевает вытянуть ладонь вперед и чудом не схлопотать выцветше- зелененьким шариком по любопытной морде. Мир на фоне с усердием разжимает непослушные пальцы протеза и тянется здоровой рукой к потрепанной пачке сигарет. — Забыл сказать спасибо, — сухо оповещает Мирон, прикуривая. Слава едва заметно вздрагивает, отбивает мячик об пол, ловит, крутит в руках, все еще мнясь в проходе. — Пустяки, — жмет плечом с напускной ленцой. — Я и не рассчитывал, мне просто надо было занять руки. — Спасибо, — Мир кидается взглядом, проникновенно, блядь, благодарным, и Карелину едва хватает стойкости, чтобы его вынести. — Сентиментальности тебе не помогут, болезный, — зачем-то откусывается Славка. — И вообще, у тебя швы только-только схватываться начали, ты какого хера протез напялил? Мирон глубокомысленно хмыкает, сканирует его загадочным испытующим прищуром. — Так ты у нас медик теперь, да? — Док сказал, что да, — тушуется Слава. — Тогда все серьезно. — Я тебе культю к затылку примотаю, если продолжишь выебываться, товарищ староста, — Славка криво усмехается и с замахом кидает мячик обратно Мирону, тот с лязгом сжимает резину тонкими металлическими пальцами и обезоруживающе улыбается в ответ. Карелин прочищает горло, пытается вспомнить, зачем вообще пришел. — А, — отвисает через мгновение, — перевязка в семь. Перед завтраком. — Ага, — кивает Мир. — Я помню. Как и вчера. Спасибо, Слава. Вот теперь Слава чувствует себя конкретно тупым. Че он как нянька носится-то, своих дел, что ли, нет? Карелин убеждает себя, что это от скуки. С приемышами не потрещишь особо, старый в диалоге забывается, Ванька где-то в очкурах ожоги на солнце цепляет. Кстати. — Кстати, а когда там… — Вернулись! — голосит Женька так, что оба подскакивают. — Вернулись, — повторяет уже чуть спокойнее, просовывая голову в проход поправее Славкиного туловища, чтобы узреть святой лик Мирона. И Славку в момент отпускает. И нервяк, и звонкое напряжение, разрушенное возгласом старшей помощницы, отпускает вообще все, когда он мчится на выход как угорелый вдоль ратуши, которая теперь и не выглядит вовсе такой облезлой. Но только переступает за порог, как щенячья радость сменяется ощутимым уколом разочарования. Пришел Рестор со своими. Слава слабо улыбается ему, когда они пересекаются взглядами, а после чувствует на плече сочувственно-подбадривающую хватку. Мир кисло тянет уголком губ, мол, давай порадуемся мелочам, а после спускается с порожка и крепко, по-медвежьи обнимается с Рестом. Вокруг уже начала сплываться полусонная разбуженная толпа, кто-то здоровается с вернувшимися, кто-то с любопытством осматривает забитые донельзя сумки с продовольствием, а Слава, подпирая лопаткой косую балку входа, все смотрит на Мира с Сашей и никак не может понять, чем же они так, сука, похожи. Ну не родственники же? И только солнце окончательно встает из-за горизонта, как синхронные блики на башках у обоих наводят Карелина на очевидную мысль. Ну точно. Лысиной. Он тихонько прыскает в кулак, делая над собой усилие, пытается вникнуть в разговор и не заржать в голос. Надо будет пиздюкам рассказать, те заценят. — Жень, — командует Мир, — отправь пятерых на склад, займитесь провизией. — Поняла. Собрание? — Вечером, пусть с дороги отдохнут, — кивает Саше, потом в сторону ратуши. — Вас давно не было. Рестор трет бритый затылок, скалится не то довольно, не то пораженно. — Даже не знаю с чего начать. — Ты и не торопись. В говно не вляпался? — Да не. Не, там… ну тема мутная, ща обсудим. Они проскакивают порожек, обходя Славку по дуге. — Мир, а можно… — Не можно, подождешь собрания, — отрезает товарищ староста. Славка закатывает глаза, звучно прицокивая. — А че у тебя с рукой-то, Мира? — на ходу спрашивает Саша, и Мирона будто бы отрезвляет. Тот замолкает ненадолго, кидает косой взгляд на Славу, молча кивает внутрь ратуши, все-таки разрешая присоединиться. — Да это… буйная покусала, — говорит тише на полтона. — Карелин меня спас. — Да? — удивляется Рест. — Как? Серенаду спел? Слава почти залупается под тихий смех Мирона. Они садятся вокруг квадратного стола допросов, коим окрестил его Слава после тех единственных пяти часов, которые он провел за ним в самом начале жизни на аванпосте. Рестор хмуро пепелит безфильтровую сигарету, дым от которой разъедает Карелину глаза. — В общем, что до восточников — тот новый город за хребтом — религиозная община. Мирон нагоняет складок на лобешник, вдумчиво кивает. — Поэтому мутные? — Ну, — Саша выдыхает дым наискось, жмет внушительных размеров плечом. — Они там все с припиздью, но работать по бартеру с ними можно. Вроде. Помогли даже нам как погорельцам, у них там… законы завещают. Помогать сирым и убогим, — давит усмешку, зная, что Мир на это поморщится. — Я еще договорился, но решил без тебя не лезть… через неделю от них приедет посол. Ты только не ругайся. — Не буду. А приедет зачем? Народу мозги пудрить? Саша тушит окурок, мотает головой. — Ну, как сказать пудрить… — Сань, ты че ходишь вокруг да около? — удивляется Мир. Рестор поджимает губы, кивает на не отсвечивающего Славу. — Ты уверен? — спрашивает у Мира, в полтона так, будто Слава, блядь, не услышит вовсе. — Это наш медик, Рест. Важный человек, — отвечает Мирон прохладно и уверенно, отчего у Славки безотчетно теплеет где-то в грудине. — Они хотят расширить границы, — продолжает в конце концов Саша. — Ну, религии своей, да и города соседние облагородить. — Ты предлагаешь стелиться под общину шизиков? — Мир, ты сейчас снова делишь ситуацию на белое и черное, — уныло вздыхает Рестор. — Не бывает такого уже. Не в нашей, блядь, реальности. У них хорошее укрепление, куча скота, почти нет зараженных. А у нас что? Города уже лет десять как нет — один аванпост и остался. Вымрем же, как села эти несчастные. Нам нужно чье-то… покровительство, раз уж с Городом на западе нихера не вышло. Мир мучительно изламывает брови, прячет лицо в руки, забывшись, и чуть не царапает протезом край скулы. — Блядь, ладно. Ладно. Приедет твой посол — посмотрим. Славе отчаянно хочется влепить свое несомненно важное мнение, но птичьи права, на которых он находится во всей этой междусобойческой движухе, нихуево его останавливают. — И, кстати, — Рестор вытаскивает из нагрудного кармана сложенную в несколько раз бумажку и кидает ее на стол. — У них там человек пропал. Найдем живым — скота выдадут. Слава присвистывает, наконец включаясь в беседу, проскальзывает за спину Мирона, глазея на портрет какого-то смазливого паренька. — Сына-корзина важной шишки? — Да хер знает, — разводит руками Рестор. — Сказали потерялся, — хмыкает, показывая пальцами кавычки. — И может оказывать сопротивление. — Ага, — мрачно заключает Мирон. — Ну, раз потерялся, придется искать. Они уходят из поселения под звуки, которые Фаллен предпочел бы забыть, вот только предательский мозг из раза в раз транслирует картинку, от которой он, кажется, ближайшую неделю так точно будет просыпаться в холодном поту. Охра рядом, едва прихрамывает на левую, не говорит ни слова, лишь мрачно тупит взгляд под ноги и поблескивает побледневшим лицом, на котором скапливается влага. Фаллена вся эта игра в молчанку заебывает минут через десять. Он уважает прошлое Охры, как Охра уважал его, и каждому из них требуется время, чтобы переварить случившееся, но с каждой минутой Рудбой дышит все тяжелее и хромает все заметнее, кривясь корпусом влево, поэтому Фаллен сдается первым. — Ты ранен. — Да там… царапина, — ожидаемо отмахивается Охра, но останавливается, сжимая побелевшие губы, и переводит дыхание. — Сейчас, я… дай мне минуту. — Сколько захочешь, но нужно… — Фаллен оглядывает горизонт на предмет хоть чего-нибудь, кроме камней и пыли, и уже хочет предложить вернуться обратно к забору в тень, как замечает ряд покосившихся построек к востоку от них. — Вон там, видишь? Пошли, дядь. Глянем твою царапину. Светло подставляет плечо, усмехается, приободряя. Волнение скручивает желудок до ощутимой боли, но выливать сейчас его на Охру не время. Время подставить плечо, завалить ебало и дотащить рухнувшую на него высоченную тушу куда-то туда, в призрачный горизонт, который от закручивающихся облаков пыли с каждой минутой все больше и больше напоминает мираж. На их милость то, что осталось от поселка поблизости, вполне подходит для того, чтобы разложиться в тени и перевести дух. Фаллен скидывает рюкзаки и накидку, кладет ее на низ чего-то, что когда-то было оконным проемом, садит сверху окончательно побледневшего Охру. — Давай мы… сейчас, — он осторожно расстегивает защитку, снимает плащ, закатывает пропитавшуюся кровью тонкую кофту. Осознает только сейчас — он никогда до этого момента не видел… ну, тело Охры. Килограммы снаряжения всегда создавали иллюзию неуязвимости, но вот он, Ваня Рудбой. Евстигнеев, черт возьми. Истекает кровью в левой бочине, а Фаллен все смотрит и не может поверить, что это возможно. Сразу оба факта: Охра ранен. Этот шиз перехуярил толпу народа и отделался несчастной дыркой в боку. Губы трогает что-то подозрительно походящее на нервную гримасу. Фаллен тянется рукой до раны, спохватившись, лезет в рюкзак за аптечкой. Моет руки водой, обрабатывает спиртовой хуетенью из остатков, протирает бочину вокруг раны от присохших сгустков крови. Непонятно, что там с внутренними органами, да и рана не похожа на пулю, скорее будто перо под ребро загнали да прокрутили хорошенько. Пиздец. — Там же внутри… ничего нет? — Нет, это не огнестрельное, — безучастно сипит Охра, только морщится, когда Фаллен выливает на рану остатки перекиси. — Ладно, — Светло, сохраняя остатки спокойствия, кивает сам себе. — Придется шить. Рудбой смаргивает мыло с глаз, возвращаясь в реальность с немым вопросом на дне бездонно-серой радужки. Фаллен не отвечает, молча тянется за нейлоновыми нитками, промахивается мимо игольного ушка раз пять, чертыхается под нос, сжимает губы напряженно. Он нихуя не умеет, это ведь не носки штопать. Был бы тут Славка, все бы… Ладонь в обрезанной перчатке мягко накрывает его подрагивающую руку. Фаллен улыбается ломано, выдыхает через нос, стараясь унять тремор. — Бля, прости… сейчас я… — Не торопись, ладно? — успокаивает Охра так, будто не истекает кровью прямо сейчас, а учит лепить вареники или играть в ебаный дартс. Но Фаллен на удивление слушается, поддержка эта, напополам с щемящей грудину благодарностью, дает ему веский повод не проебаться, и когда наконец удается попасть ниткой в игольное ушко, Светло только сам себе не аплодирует. Посвящение в клуб кровавой кройки и шитья он проходит с успехом, под редкие и короткие наставления Рудбоя, который, сквозь зубы кидает то «стежок побольше», то «прокол пониже». Фаллен промакивает зашитую рану влажным полотенцем и с гордостью смотрит на кривоватый рисунок, похожий на зубастую улыбку маски Охры. — Теперь мазью дивной сверху помажь, вон там, зелененькая, — Охра широко кивает куда-то в аптечку, и Фаллен без проблем находит проклятую баночку с ебаной болью. Бинтов хватает на хороший компресс и затянуть корпус поперек, и к моменту, когда они заканчивают с перевязкой, Фаллен чувствует грохнувший по темечку упадок сил, а вместе с ним и отпускающие остатки адреналина, которые держали на ходу последние пару суток. Он оседает Охре под ноги, переворачивается на ноющих от бессилия руках, укладывает затылок на шершавый неудобный кусок кирпичной стены. — Спасибо, Вань. Фаллен морщится, как от зубной боли. Ну какое к черту спасибо. Он ведь не мог по-другому физически. Любой нормальный человек бежал бы сломя голову от этого бешеного, жалел бы, что из клетки выпустил. Любой нормальный, но не Ванечка Светло. Ванечка только и думает о позабытой на пугале маске, кроваво-красном ореоле в рассветных лучах, об этом практически ласковом «закрой глаза, Вань». Думает и не знает, как все это больное ебанутое из себя выскаблить, чтобы не таращило до мазутно-радужных пятен на обратной стороне век. Ты, Ванечка, теперь фанатка серийного маньяка, — раздается в башке почему-то Славкиным гоготом. Фаллену и самому впору хохотать как поехавшему, но вместо этого изо рта вылетает тихое, рациональное: — Нужно идти. Охра соглашается, и, стоит им подняться, Фаллен замечает назревающие ожоги на его лице. Спохватываясь, цепляет платок с лица, молчаливо протягивает его Рудбою. Тот палит неуверенно, как тогда, с клинком. Светло вздыхает. Да уж, со случайными подарками у них все так же туго. — Это ведь твое. От мамы, — вполголоса объясняет свою заминку Охра, не решаясь взять чертову залитую кровью тряпку и напялить на свое тупое красивое лицо. Поэтому это делает Фаллен. Решительно, что едва зубами не клацает, встает на носочки, резко затягивает узел на затылке, поправляет смазавшийся от грязи рисунок. Охра теперь скалится зубами человеческими, «кости» плавно повторяют изгиб челюсти, да и вся картинка смотрится какой-то родной. Охре этот платок идет больше. Больше маски, потому что он — Фаллена. Светло кривит уголок губ, мягко обхватывает светлый затылок и, не отдавая себе отчета, валится в проклятую бездну на долгие, вечные секунды, сухо прижимаясь ртом к губам Охры через ткань. Желудок сжимается в спазме, который с грохотом валится ниже, затягиваясь в узел не вовремя нахлынувшего, совершенно неуместного желания. Потому что Рудбой распадается под его напором судорожным выдохом и приоткрывает рот шире. Ванечка, блядь, готов застонать в голос уже от этого — мизерного отклика от запакованного в человечью кожу мрака, но вместо этого отрывается так же стремительно, облизывает потрескавшуюся губу, а потом прячет покрасневшее ебало в рудбоевскую арафатку, прочищая горло. — Ты мне, я тебе. Все честно. Фаллен подхватывает оба рюкзака, стараясь разгрузить корпус горю своему калеченному, и вышагивает от разрушенных построек с такой скоростью, будто в спину ему стреляют. Времени на самокопания хватает предостаточно: до ближайшего селения они доходят часа за три, а Охра все это время напряженно молчит, лишь искоса кидая загадочные взгляды и силясь время от времени забрать на место свой рюкзак. Деревня хиленькая с первого взгляда, со второго и вовсе заброшенная. Фаллена наугад выбирает самый приемлемый домишко с покосившейся от времени крышей, долго копается в замке калитки, психует, скидывает рюкзаки за невысокую ограду и уже собирается перепрыгнуть, как слышит оклик: — Вань. — Да сейчас, я с другой стороны… — Фаллен. Светло вздрагивает почти ощутимо, медленно оборачивается, слыша за спиной характерный щелчок. Сухонький старик поджимает белесые губы и держит на мушке внушительной двустволки башку Охры. — Дядь, ты прости, мы не хотели. Думали, не осталось никого, — Фаллен миролюбиво поднимает руки в обезоруживающем жесте, Рудбой, опомнившись, силится поднять и свои, но тут же с шипением хватается за бок, накреняясь влево. Фаллен на чистых рефлексах делает шаг ближе, подставляет плечо, перехватывая беду свою за талию повыше ранения. Дед недоверчиво смотрит сначала на больного, потом снова переводит взгляд на Фаллена и понемногу оттаивает, расслабляя рот и сжатые челюсти. Опускает дуло, дергает плечом в молчаливом жесте потесниться, щелкает замком на калитке. — Красть у меня все равно нечего. Пойдем, пока этот на пороге не завалился. — Спасибо, дядь! — выкрикивает Фаллен и помогает Охре дохромать до предбанника, прежде чем вернуться на улицу за рюкзаками. — Как звать-то хоть? — спрашивает в итоге старый, стоит им уместиться на крохотной кухоньке, рассевшись на скрипучем топчане. — Ванями, — откликается Светло и расплывается в кривоватой улыбке, когда из морщинистого рта вылетает смешок. — Ванями, значит. А меня Кольком, — дед крепко пожимает протянутые руки, после скептично осматривает их залитые по брови засохшей кровью рожи. — Вам бы помыться, парни. — А можно? — с надеждой хрипит Рудбой. Старик чешет затылок, машет широкой ладонью, кивает куда-то назад, за стену. — Там во дворе баня за домом. Воду порожняком не лить! Они с Охрой кивают синхронно, как школьники, поднимаются с топчана и несутся во двор чуть не вприпрыжку, только на пороге вспоминая спросить полотенца. Дед вручает им тряпки из запасов, Фаллен достает сменные шмотки из рюкзаков и помогает доковылять Рудбою до бани. Скважина оказывается совсем рядом, Светло натаскивает пару ведер, едва не роняет оба, когда сталкивается в предбаннике с полуголым Охрой. Тупит глаза в пол, краснеет от чего-то. Вот и хуле сейчас мяться-то? Сам с поцелуями полез, а сейчас от одного вида голого торса в татуировках кишки в канат закручивает, будто впервые видит. Видит Фаллен и вправду в первые — не так, чтобы по нужде, а случайно, и волнения от этого зрелища столько, будто он в раздевалку к девчонкам заглянул. Рудбой запоздало стаскивает с лица заляпанный платок, аккуратно кладет его к стопке грязных вещей на деревянной скамейке, тянется в ремню, но осекается, когда замечает тупорылый взгляд потерявшегося от всей этой картины Ванечки, которому для полного комплекта вмазанного по уши дебила только слюны стекающей с подбородка не хватает. Фаллен снова с излишним усердием смотрит под ноги, проходит мимо, относит ведра в парилку. Опираясь плечом о косяк, складывает руки на груди и прочищает горло, привлекая внимание. — Ты это, иди, наверное, первым, — он неловко ворошит пальцами волосы на затылке, косится едва заметно, когда Охра все-таки дергает штаны, спуская их до колен. — Нет-нет, ты иди. Я тут пока… — Да не, я все равно не тороплюсь… — …рану проверю. И улыбаются оба с натяжечкой, завершая синхронно мазаться без единого чертового повода. — Решим по-мужски? — Ты сам предложил. Фаллен выставляет обе руки перед собой, и в следующие секунды выбивает «бумагу», которая кроет охровский «камень». Уже в парилке, обливаясь из ковша водой, думает: вот бредятина-то. Могли бы и вместе помыться. Со Славкой, вон, не западло бы было. С Охрой тоже не западло, — услужливо подсказывает сознание. А потом накидывает как фотопленкой кадры — один краше другого. Охра с глазами его безумными, с татуировками яркими, с лицом красивым. В метре от него моется. Голый. Вообще. Фаллен с проглоченным страдальческим стоном выливает ковш ледяной воды на голову, пытаясь унять тупые мысли. Тупые мысли не унимаются от слова совсем, особенно когда на выходе он снова пересекается с Рудбоем, замотанным в одно полотенце на бедрах, как и он сам. Ванечка натурально хочет расплакаться, когда сердце ухает в желудок от взгляда Охры, в котором прозрачно мелькает нездоровый голод. В паху от этих гляделок сладко ноет, в грудине тянет, в башке свистит. А изо рта вылетает насмешливое, защитное: — Ну так ты идешь? Или че, ждешь, чтобы я спинку тебе потер? Охра хлопает глазищами своими ебаными, а потом раздраженно хлопает еще и дверью, скрываясь в парилке. Фаллен жмурится, закусывает щеку до крови. Дебил, блядь. Уже позже в неловком молчании они жрут на кухоньке что-то из общих припасов, вываленных на стол в щедром знаке благодарности за гостеприимство. На горизонте близится закат, Фаллен вылавливает его отблески в подсыхающих светлых волосах Охры, с кислым ебалом глотающего остывающий суп напротив. — Что-то вы совсем смурные, ребята. Они оба вздрагивают от голоса дядь Коли, тут же силясь размазать по лицам остатки доброжелательности. — Денек сложный выдался, дядь, — Фаллен проглатывает кусок галеты и разворачивает стул к деду. — Да я уж заметил. Вы где это так? Охра, облизнув губы и закатав рукава идентичной серой кофты, сухо поясняет: — С фермы сбежали. Тут, рядом которая. — Нас поймали по пути, привезли на мясо, ну мы их и… — Фаллен неловко затыкается, чувствуя тяжелый взгляд Охры. Дед понятливо кивает. — Ага, знаю я про это селище. Эти еще лет двадцать назад ходили по деревням, предлагали детей на ферму забрать. Кто-то соглашался, наша Поляковка уже тогда вымирала. Не знаю уж что там с детьми этими сталось, но просто так эти бесы людей не брали, — Николай задумчиво прищуривается. Охра так же скупо отвечает: — Я был одним из детей. Потом сбежал. А сейчас вот… судьба свела. На ферму нас в этот раз не довезли, она сама за кукурузником, а это так, пост оборонительный, который тут в половине дня ходьбы. Но приятного все равно мало. Что тут, что там народ держат как скот. Одними кормятся, других воспитывают для личных целей, продают потом на рынке или себе оставляют. Ну, как питомцев. Светло досадливо морщится, кивает виноватый взгляд на Охру, внутренне желая, чтобы он поскорее замял эту тему. Даже в рассказе вся эта херь звучит дико, а Рудбой всю эту дичь пережил наживую, и ладно бы днями, годами целыми. В клетке. С бешеными собаками. Фаллен давит настойчивое желание протянуть руку и накрыть подрагивающие от напряжения забитые пальцы собственной ладонью, как совсем недавно делал сам Охра. И вся эта нежность, простая и человеческая, распирает грудную клетку, выламывает ребра, заставляя сердце заполошно заходиться в рваном ритме. Что там было про вырезать? Как теперь вырезать это? Фаллен нервно усмехается себе под нос, прячет тик за кружкой чая со сколом на ручке, замечает, как дед, помрачнев лицом, тянется к шкафчику обветшалого гарнитура и достает оттуда початую стекляшку самогонки. Разливает по стаканам по маленькой, ставит один перед собой, вертит в руках задумчиво, после, не чокаясь, осушает. — Я ведь и тоже, можно сказать, в неволе жил, — начинает дядь Коля. — Родился в бункере еще, когда народ на поверхность носу не показывал. Солнце увидел и вовсе годам к шестнадцати, привыкать тогда долго пришлось, много народу из наших послепло. Оно, говорят, раньше добрее было, слыхали? Фаллен бодро кивает, радуясь перемене темы, глотает обжигающей самогонки, морщится, занюхивает рукавом. — Да, мне рассказывали в Городе. Мол, до того, как озоновый слой истончился, где-то даже зима была. — Зима и война тут соседствовали слишком долго, ни одна планета не вынесет, — хрипло смеется дед, плеснув по стаканам еще по полтиннику. Фаллен смеется вместе с ним и только позже замечает, что Охра слушает внимательно, будто впервые слышит. Поглощает каждую крупицу знаний о том, прошлом мире. До Фаллена доходит не сразу, за всем этим горьким смехом, байками да историческими фактами — Охра действительно не знает. Ни черта о старой Земле, да и едва ли много о новой. У Фаллена была школа, у дядь Коли — знания прошлых поколений, а у Охры — годы тюрьмы да Мирон, который, по словам самого Рудбоя, такой же беспризорник. Светло закусывает губу, жалея, что не додумался захватить в Городе пару книжек по старой истории. Читал бы Охре на ночь, да и пиздюкам своим, пускай бы просвещались. Если Янка найдет способ связаться, он ее попросит, а пока… Фаллен косится на обшарпанную шестиструнную гитару на стене позади них, кивает дядь Коле. — Можно? — Да бери, парень. Можешь хоть с собой забрать, это жены моей покойной, ей-то уж точно больше не понадобится. — С собой не надо, — умоляет Охра, испуганно смотря, как Ванечка настраивает гитару. Фаллен только закатывает глаза, качает головой, посмеиваясь, осушает остатки самогона и начинает играть. Через час струнная лирика убаюкивает всех капитально, и дед, зевая, отправляется к себе в комнату, кивнув напоследок на соседнюю дверь. — Там пара матрасов лежит, подушка в шкафу, одна, правда. Поделите как-нибудь, не подеретесь. Фаллен уже знает, что серьезные бытовые вопросы с Охрой проще решать на «камс-три», потому что тот вечно проебывает. Он возвращает гитару на гвоздь, задумчиво проходясь пальцами по струнам напоследок, прочищает горло, гулко закашливается. Не привыкшая к серьезным нагрузкам глотка побаливает, в легких горит, но Фаллен, черт возьми, так счастлив наконец размять руки и голос, что на маленькие неприятности ему глубоко наплевать. Пока он ковыряется на кухне в попытке облагородить засранный за вечер стол, Рудбой за дверью сортирует шмотки в рюкзаках и раскладывает на полу матрасы. Минутами позже звонкий скрип петель оповещает о чужом присутствии, но Фаллен игнорирует желание обернуться и упорно продолжает протирать тряпкой стол, пока на нем не начинает шелушиться краска. Охра на фоне прочищает горло. Фаллен вздыхает, кусает внутреннюю сторону щеки, оборачивается, накидывая в голос прохлады. — Еще не лег? Как рана? — Заживает, — Рудбой жмет плечом, нагоняя такого же деланного безразличия. — Воды хотел, — кивает на стол позади Фаллена. Светло растерянно оборачивается, замечает графин, наливает в стакан до краев, передает его Охре. Вытирает руки полотенцем усердно, после зачем-то продолжает комкать его в руках, замечает, обрывает этот палевный невроз под негромкий смешок Рудбоя. Тот глотает воды, снова прочищает горло. — Я там постелил. На полу. Тебе с подушкой, у меня там… вещи, нормально, я без нее посплю. И… в общем, — тупит взгляд в пол, не вывозя, — спасибо за вечер. И прости за всю херню на ферме, я правда не хотел тебя напугать. Фаллен понимает, что вообще нихуя не слушает. Тупо пялится на красивый рот, из которого сочатся бредовые извинения. — Ты не пугаешь меня. Совсем, — в глотке предательски пересыхает. — Я… все думал, почему ты не сбежал, — тихо роняет Рудбой, поднимая взгляд и трогая пальцами светлую щетину на подбородке. — Или не бросил меня, когда увидел… ну, меня. Охру. Ванечка топит нервный смешок. Он, придурок, серьезно? — Потому что я всегда видел только тебя. Не Охру, — после секундного колебания, формирует Фаллен. — С самого первого дня, как увидел твое лицо. Знаешь, ты тогда только с вылазки пришел, — вспоминает, — стянул маску у самых ворот и минуты две, не меньше, смолил самокрутку с отсутствующим взглядом. Я тогда подумал: пиздец тип говна повидал. Я бы столько не вывез. А еще… еще подумал: ебать он красивый, аж бесит, — Фаллен ломано улыбается, а потом, как импульс, тянет руку вперед, хватая ладонь Охры и подтягивая его к себе. — Я не сбегу, Вань. И Охра смотрит глазами пуганными, выискивая во взгляде напротив хоть намек на сомнение, вот только в Ванечке уверенности столько, что хватит на их двоих. — Обещаешь? — хрипом надломленным в губы. — Обещаю. Теперь, без платка, Фаллен отмечает одно — щетина наощупь странная и пиздец как колется. И еще одно — если вся пережитая дичь вела его именно к этому моменту, он готов крутить колесо Сансары как ебаную карусель, пока та не слетит с пазов.