и всё как в детстве,
только пара правок в правила, подметим:
есть одна жизнь — кто плохо прятался, тот съеден
Тело болит. Тело коноебит, а глаза, тупые предательские глаза, линзы на которых прилипли к обратной стороне век, все никак не могут открыться. Щеку царапает мешковина, в носу — запах пыли, от которого хочется чихнуть, но легкие явно против такого внезапного потрясения для организма. Фаллен с трудом переворачивается на спину — поясница давит на связанные онемевшие руки. Господь, что ж хуево-то так, а. Он пытается подать голос, но выходит только хрип. Ладно. Ладно. Если не получается шевелиться, можно хотя бы попробовать думать. Он где-то. Судя по мерно шевелящемуся под ним полу — в телеге на ходу. Тело нещадно отравлено какой-то хуетой, как… как вообще это вышло? В голове вспышка — вид на площадь, карамельные яблоки. Нет, не то. Раньше? В раньше лучше не лезть. Фаллен не помнит нихера, но нутром чувствует, что там больно. Тушенка. Котелок. Маска на коленях. Охра рядом — курит, душу изливает. Точно, котелок. Вчера его это не смутило, но теперь мысли вертятся вокруг этой единственной детальки, потому что где-то тут, вот прям рядом — проеб. Сопка, кострище. Угли были еще теплыми? Блядь, не помнит. И котелка этого не помнит, наверняка подумал, что Охра достал. Суп со странным привкусом — только сейчас вспоминается. Сладковатым таким, что ли. Как запах гниения. Нет конца у твоей сказочки, Евстигнеев. Вот оно, нащупалось. Деда этого они видели у прорехи. Фаллен улыбался натянуто, Охра молчал. Потом замолк на еще дольше. Не похер ли? Важно ли сейчас это? Ему кажется, что да. Потому что там, дальше, в рассказе Рудбоя мелькало что-то про ферму. Каннибалов. Рот сводит спазмом, из легких на выдохе сочится безумный хохот. Да нет, ну не могло им так свезти. Это ведь шутка, да? Ну, мародеры какие. Почему Евстигнеев? — Вань? Ты… как, — голос откуда-то сбоку, кажется, что за милю отсюда, настолько он тихий и неестественно слабый. — Хуево, — на автомате шевелит пересушенными губами. Силится разлепить веки снова, наконец получается. С болью нещадной, но все же. В повозке темно, но глаза привыкают. Над головой — плотный брезент, под ней — мешок с чем-то рассыпчатым. Пахнет зерном. Возможно тем, что давала Янка. Фаллен крутит башкой еле-еле, вокруг бочки какие-то, с грохотом подскакивающие на каждом ухабе. Рядом никого. Светло отталкивает собственную тушу ладонями от пола, переваливается на бок, смотрит, задрав голову повыше. Там — мутная перевернутая картинка профиля Охры. Обрамляется приглушенным светом, пробивающимся сквозь швы брезента. Фаллен пытается еще раз. Пытается что-нибудь: оттолкнуться руками, дернуть плечом, чтобы доползи до знакомого бедра. Но отходняк из ебанейших. Перед глазами мыло и вертолеты, от которых едва не рвет. Он мычит жалобно, как от зубной боли, слышит успокаивающее шипение: — Полегче. Лежи лучше. Сейчас, я… — Охра возится, шуршит одеждой, дергает руками, привязанными к балке, но без толку. Нихера он не сделает. Ни сейчас, ни через час, такими-то темпами. Фаллен снова двигает плечом, преодолевая расстояние, цепляется подбородком о чужую ногу, тянет тело еще раз, наконец, забрасывая цинковую башку на Рудбоя. В темноте его очертания сверху вниз кажутся неестественными, а все тело будто бы меньше… блядь. На ноге у Охры нет клинка, на груди — бесконечных карманов, и маски на лице тоже нет. Раздели до талого, от греха подальше. Или вовсе ограбили. Глаза у Охры сверкают нездорово, маслеными зрачками во всю радужку. Фаллен давит вымученную улыбку, сдувает липнущую к брови прядь волос. — Привет. — Привет, — хрипло откликается Рудбой, взгляд его ловит, хрустит губами ломано. — Прости. — Друзья твои? — Светло едва кивает куда-то туда, вперед, за повозку и облизывает пересохшие губы. — Семейка, — кривится Охра. — Я дядьку еще тогда у прорехи приметил. Думал, показалось. — А я ведь к нему со всей душой, только не обнялись на прощание, — хмыкает Фаллен. Тепло под затылком успокаивает, как и медленным пульс, который Светло про себя считает неосознанно. — Евстигнеев, да? Хрен выговоришь. Охра скупо смеется, тычется подбородком в грудь, напрягает руки, пытаясь там, за спиной, развязать веревки. — Есть идея, — подает голос спустя пару минут бессмысленного копошения и кивает куда-то вниз. Фаллен лениво крутит башкой, взгляд упирается в носки ботинок. — Понял. Охра выпускает лезвие, глухо стукнувшись пяткой об пол. Фаллен скатывается ниже, превозмогая тошноту и подкатывающий тремор, трется веревками о сталь, разрезая их. Плотный узел поддается медленно, но в итоге кровь все-таки приливает к запястьям, а подушечки пальцев начинает оживленно покалывать. Светло упирается ладонями в пол, наклоняется вниз, силясь развязать непослушными руками крепление на ногах, но то не поддается вовсе. — Да блядская ты блядь! — он досадно стукает кулаками по коленям, шмыгает носом, усмиряет заходящееся от подступающей тревоги сердце. — Вань. Ва-ань, слушай меня, ладно? — глухо шелестит Охра. — Сейчас ты все равно ничего не успеешь, — он втягивает лезвие обратно в ботинок, откидывает голову на балку, обнажая горло. — Нас наверняка везут на ферму. Жить хочешь? Фаллен нервно хмыкает. — Не уверен. — Это передоз. Это пройдет. Я о чем: будь послушным. Отпор мы сейчас дать не сможем, так что соглашайся на все, что предложат. Будут мясо давать — жуй, но не глотай. Понятно? Светло кивает. Желудок скручивает в очередном тошнотворном спазме. — А если они… нас… — договорить не успевает. Повозка замирает, и обоих чуть толкает по инерции наискось. — Мы их, Ванечка. Клянусь. Мы их. Фаллен оборачивается через плечо, встречает серьезный взгляд. Взгляд, в котором он уже научился отмечать оттенки, и в этот раз в нем видит лишь железную уверенность. Брезент впереди со шлепком откидывается, Фаллен подслеповато щурится, улавливая очертания фигур на предрассветном фоне. Долго же он валялся в отключке. Тип — тот, что покрупнее — запрыгивает к ним в телегу, и Светло на руках отползает назад, заранее зная, что напрасно. Потому что на отпор сил ноль. А Охра все еще привязан к столбу с лицом бледным настолько, что почти походит на восковую фигуру. — Проснулись, голубки? Вот и ладненько, — крупный давит неприятную усмешку, тянет руки загребущие, хватая Фаллена за загривок. Пальцы, даже непослушные, на автомате впиваются в чужие запястья, царапают из последних сил. Идея паршивая. Кажется, что-то подобное шипит на фоне и Охра. — Руки от него убери, блядь, — ладно, не совсем то. Фаллен слышит лишь хриплый премерзкий хохот до того, как мир снова гаснет. В этот раз болит еще и ебало. В этот раз светлее, и светлее настолько, что глаза начинает резать даже через прикрытые веки. Сидит на жестком — видно, стул. Когда голову наконец перестает колотить мигренью, он выпрямляет шею, осматривается. Небольшой ангар, сырой, прохладный. Мерно гудящий генератор заливает помещение искусственным вырвиглазным светом. На полках под ультрафиолетом — цветочки, на столах инструменты для разделки… а. Его, надо полагать. Мотор в груди заходится с пол-оборота, посылая такой ебейший выплеск адреналина, что Фаллен едва не переворачивается на стуле от своих ерзаний. Но руки в этот раз связаны действительно крепко, еще и нейлоном каким-то, мало того, что хрен развяжешь, так еще и запястья дерет при малейшем движении. С ногами та же беда, еще и каждая с усердием примотана к ножке стула. Светло с глухим стоном запрокидывает голову, бессмысленно пялится в дугообразный потолок ангара. Сейчас бы водички. И сигаретку. И сдохнуть безболезненно, но это вряд ли. Охры в обозримом пространстве нет, Фаллен зовет даже, но голос лишь отражается от металлических стен и вторит одиноким эхом. Приглушенные переругивания где-то за дверьми смолкают, а затем на звук приходят. Фаллен успевает выловить красную полоску света на горизонте, прежде чем комната вновь погружается в хирургически-белый. Закат или все еще рассвет? Блядский боже, плевать, каковы вообще шансы, что он отсюда выберется? — Да не голоси ты, все равно не поможет, — панибратски советует охранник, или кто он там. Фаллен внимательно палит на высокорослую фигуру, взгляд цепляется за клинок на бедре. С цепочкой. Да гравировочкой. Вот же твари, последнее на сувениры разобрали. — Где Охра? — Как-как? — ржет, ублюдина, руки на груди складывает. — Охра? Надо же, псина новой кличкой обзавелась. В будке он. Приведу потом погладить. Светло дергается. Не потому, что это смысл имеет, но дергаться в такой ситуации — единственный жизнеспособный план. Не огрызаться, не провоцировать. Вытянуть информации побольше. — Воды можно? — держит ровный тон Фаллен. — А ты мне что? — мужик все еще нависает над ним глыбой, даже позы не меняет. — Да ладно, — усмехается. — Можно. Батька тебя в порядок привести велел как очнешься. В порядок, ага. Надо было раньше думать, когда их кубарем с сопки тащили. То-то тело и ноет. Но у этих, похоже, так принято. Не поваляешь — не поешь. Фаллен прыскает про себя от собственного каламбура, жадно пьет из протянутой металлической кружки. — Так и что входит в порядок этот? — отвлекает разговором, а сам осматривается. Как бы руки освободить да кинжал подрезать. — Помыть тебя надо, дворняжка. И переодеть, у нас на ужин в уличном не приходят. Забота что пиздец. Светло с трудом подавляет желание закатить глаза. — А дальше что? — А дальше сам с Батькой будешь разговаривать. Захочешь — останешься. А не захочешь, — хмыкает. — Ну, не захочешь так не захочешь. Суть ясна сразу. Фаллен держит в башке пометочку: быть послушным и соглашаться на все, что дадут. Так больше шансов глаза замылить, пару дней в пай-мальчика поиграет, осмотрится… Ладно. Что ему еще, калеченному, сейчас делать, как не подыгрывать. — Помыться можно сейчас? — ведет плечом вопросительно, палит из-под челки по-волчьи, с опаской. Тип отставляет кружку на стол, смотрит тоже, тихо прицокивая. — Во кокетка. Ладно, можно. Только не рыпайся. Это Батьке ты живым пока нужен. А мне — насрать, — мужик достает из кобуры внушительную волыну, потряхивает ей, как бы в довесок к своим словам. Подходит ближе, все еще держа в руках пистолет, наклоняется, ковыряется с крепежами на ногах, вскоре отстегивает одну. — Тебя зовут-то хоть как, заморыш? — Фаллен, — тянет глухо и терпеливо в ответ. — А если по-нашему? — мужик заканчивает копаться со второй ногой, поднимает смешливый взгляд. — А если по-нашему — Ванечка, — цедит Светло и стукает каблуком об пол, выпуская лезвие уебку прямо под кадык. Возиться в луже крови, пытаясь отцепить ножом нейлоновые веревки — занятие такое себе. Запоздалой мыслью Фаллен думает, что стоило подождать, пока типуга хотя бы развяжет ему руки. Но тогда — тогда — шансов на критический урон было бы значительно меньше. И почему-то все, о чем он сейчас может грезить — проебанная ванная, да даже гребаный душ, господи, он бы и в бочку холодную залез, лишь бы отмыться от событий последних суток. Нитки на запястьях рвутся нехотя, но, стоит ему освободиться, он мигом поднимается на ноги, хватает пистолет с клинком, отряхивает пропитавшуюся кровью кофту ладонью. А, похуй. И так сойдет. Попытка придерживаться ценных советов Охры тут же покатилась горящим колесом по выжженному полю здравомыслия. Фаллен крепит нож на бедро, пистолет за пояс, крадучись подбирается к выходу из ангара. Прислушивается. Кроме одинокого посвистывания и редкого лая собак ни черта и не слышно. Поселок спит? Сколько там вообще людей? Блядь, идея реально была тупая. Но историю не перепишешь. — Серег, ну ты че там? Пошли, мне еще додика этого покусанного менять, — доносится голос из-за двери, и Светло едва не подпрыгивает от неожиданности, выдыхает медленно, через нос, достает из ножен клинок. Руки не дрожат. Руки давно перестали дрожать. Он щелкает засовом, скрипит тяжелой дверью, но остается в помещении, прикладываясь спиной к железной стене у выхода. И только фигура по ту сторону покупается на уловку и суется вглубь ангара, Фаллен кидается ей за спину и прерывает удивленный выкрик на середине, скользя лезвием по горлу с каким-то особенным рвением, слыша лишь хрипы и чавканье разрезаемых сухожилий. Будь сильней или будь съеден, вся хуйня. Рефлексы хотят жить за него, и сейчас Ванечка им услужливо уступает. С шеи у тела срывает еще одну находку — свисток. С кармана — тяжелую связку ключей. Вспоминает слова про псину, про будку. Рос как собака, вот и намордник. Значит, нужно на лай. Шаги из ангара тихие и неспешные, изучающие. В небе брызжет багровый рассвет, в воздухе — утренняя прохлада еще не раскалившегося солнца. Справа от ангара — кукурузное поле, и там, на чучеле в самом начале, висит знакомая маска. Фаллен думает — надо бы забрать. Потом. Как-нибудь. Дела есть и посерьезнее, потому что слева — ряды жилых построек, полевая кухня и где-то за ними гремят цепи, заходятся редким воем животные. Светло закрывает дверь ангара на засов, плотнее затягивает платок на лице: когда-то — с черепом, теперь — заляпанный остывающей кровью. Постройки приходится обходить через поле — не у всех же на виду шляться. Из домов, тех, что подальше, доносятся первые разговоры. Фаллен не очень понимает, а ферма-то где? Или это у них коммуна какая, добровольно жертвующая одним из поселенцев раз в… сколько? Месяц? На сколько вообще хватает целого человека? И на скольких? За отвлеченными мыслями о ебаной инфраструктуре он минует ангар, пригнувшись, проскакивает жилые здания и тормозит только когда из одного домишки на улицу высовываются двое. Светло прячется за торцом дома, слушает, бесится. Вот сука, еще бы пять минут грели бы свои жопы внутри, и не пришлось бы изводить патроны. Хотя стрелять — говно идея. А выносить по одному с ножа… — Слыхал хохму? Щебень псину кормить ходил, этому, буйному, миску ставит, грит: «Дружок твой приветы передает». Так буйный на него кинулся, ебало ему отрыз. Не, прикинь, натурально! Валяется сейчас у Батьки, щеку зашивает. — Лех, ну шутки шутками, а этих двоих на карантин бы по-хорошему. Не знаю, что там дядька думал, но если они заразные — толку от них? Столько лет все по правилам делали, нет, надо было тварь беглую с пиздюком каким-то притащить, — второй цокает, чиркает спичками. Вот за пиздюка обидно было. Уже и бородой оброс, а все равно за малолетку принимают. Фаллен наскоро осматривает соседние окна, но вроде народу больше появляться не планирует. — Ладно, пошли с Серегой меняться. Заодно и глянем, может, там и переживать уже не из-за чего. Светло пригибается пониже, ныкается за крыльцо, пропускает фигуры вперед, к ангару. Да уж, теперь-то точно все селение проснется. Он вприсядку пробегает до конца построек, к вольерам, и тут же тормозит из-за заливистого лая. Блядь, ну так не пойдет. Он же тут каждого на уши поставит… о. Фаллен сдергивает с лица платок, хватается пальцами за свисток на шее. Посвистывает тихонько, как собственная фляга будет после сегодняшнего. Шаг — тихая нота, шаг — чуть погромче, еще шаг — чуть тише. Как делал Охра тогда, на промзоне. Лай действительно смолкает, сменяется настороженным рычанием и поблескивающими то тут, то там взглядами. Вольеров много, просто дохуя. Штук двадцать, но он и позвать-то не может, иначе затихшие псины снова сорвутся на шум. Там, на другом конце селения у ангара, слышатся крики. Тревога. Фаллен забивает на свои попытки в скрытность и осторожность, бегло оглядывает клетки, тормозит у одной. В рассветных лучах алое по брови лицо Охры чудится разворотом из книжки с шедеврами мира искусства. — Вань… а, Вань. Ты зачем человека погрыз? Рудбой по ту сторону вольера слепо пялится на него секунды две, как на призрака. А потом начинает нервно смеяться. Ключи подбираются не сразу. На руки от волнения вновь налипает тремор, Фаллен передает через прорези нож, которым Охра тут же пытается снять с шеи тяжелый ошейник. Щел-чок. Ключ подходит, клетка со скрипом открывается, озверевшие псины дерут глотки, бесполезно кидаются на стены клеток, пытаясь их выломить. К ним уже бегут — Светло видит краем глаза. Краем другого видит, как Рудбой справляется с ошейником, а после рывком тянет Фаллена за рукав внутрь вольера. — Кровь твоя? — в голосе Охры что-то такое, отчего Фаллен бы стопудово соврал, даже будь она его. На секунду становится реально страшно. Не за себя. За них. — Не моя, — отвечает чуть потерянно, а потом, опомнившись, передает Охре еще и пистолет. — Там за нами. Бегут, — отвечает заторможенно. И тело, и мозг в момент цепенеют, когда Ванечка просекает всю бесперспективность ситуации. Рудбой за считанные секунды проверяет магазин, щелкает предохранителем, выглядывает из клетки. Пули не свистят. Но это пока. Из немого ступора выводит чужая хватка на шее, приободряющая. Охра жмется лбом ко лбу, дышит через раз, будто сам себя успокаивая. — Сиди здесь, ладно? — хрипит вполголоса. — Прости, — вырывается вместе со всхлипом. — Блядь, я так проебался. Охра коротко тычется перемазанными чужой кровью губами в висок Фаллена, обрывая прощальную исповедь. — Все хорошо, Ванечка. Просто сиди здесь. И Ванечка сидит. Пялится на хищные морды собак, которые пытаются отодрать от него кусок через сетчатые перегородки, тихонько свистит в свисток, успокаивая животину. Думает: как можно не сойти с ума, прожив вот так пять лет? Что по сравнению со всем этим — маска на роже да проблемы с социалочкой? И сколько еще придется сидеть здесь, слушая затихающие крики и выстрелы, которые становятся все реже и реже. — Это не я! Я ничего не сделал! Бам. — Да брось, Вань, ты же не… Бам. — Мы можем договориться! Бам. — Ах ты сукин- Бам. Бам. Бам. Стоны и мольбы на фоне все никак не заканчиваются, и Фаллена почти убаюкивает под всю эту нескладную какофонию, когда на фоне над вольером вновь появляется тень. Светло поднимает голову — в свете вставшего солнца покрасневшие волосы у Охры светятся как окропленный нимб. Улыбка на лице дрожит, а после и вовсе перерастает в покосившуюся предистеричную гримасу. Он вылезает из клетки, колошматясь от шока и не помня себя, прячет лицо в сгибе рудбоевской шеи, даже не пытаясь остановить ублюдочную дрожь во всем теле. — Вань, я человека убил. Д-двух. Охра жмет его к себе осторожно, по спине гладит неумело, шепчет в макушку тихо: — Нет. Нет, родной, не ты. Все эти игры в кривую психологию не помогают ни разу. Но вот Охра, живой, дышащий в ухо, теплый, блядь, помогает еще как. Фаллен отходит на шаг, стукается затылком о клетку случайно, смотрит. Картинка багровая почти полностью, от серой некогда кофты до ботинок, на лезвиях которых остались чьи-то ошметки. И ран на этом всем не различить, а Рудбой, ослина упертая, так запросто и не признается. — Ты всех… — Мне помощь нужна, подсобишь? — Охра кидает куда-то за спину, куда Ванечке смотреть вот совсем не хочется. — Да. Там только… там на пугале маска твоя. Охра замолкает тяжело, снова кивает куда-то за спину, силится замять тему. — Другую сделаю. — Нет, Вань, это же твоя… — Мне не нужна она больше. Бешеной псине намордник — что игрушка. Светло кивает понятливо и поднимает взгляд, больше не трясясь. Селение в одну улицу похоже на ебаное Бородино. Такого количества оттенков красного Фаллен не видел даже на полотнах городских художников. Охра зачем-то вяжет тела — полуживые к неживым — вокруг центрального столба с прожектором наверху. Кивает не оглядываясь в один из домов. — Там рюкзаки наши. Забери. И шмотки твои. Светло послушно ступает в центральный из домов, куда указал Рудбой, забирает с кухни ополовиненные рюкзаки, на автомате пихает растасканные припасы обратно, пытаясь возместить ущерб. Находит пончо. Перчатки. Отцовский нож, которым кто-то вскрывал банку вяленых помидоров. Ножны не находит, пихает в карман рюкзака как есть. На столе — грязная россыпь серого порошка, деленного на дорожки. Пустые пакетики. Он заглядывает в соседние комнаты, находит жилет и плащ Охры. Выволочить поклажу в одного на улицу — задача трудоемкая, и руки снова нихера не слушаются, и хочется разреветься как пятилетке, себя же по головке погладить, но некогда, сука. Некогда. Потому что трупов на целое селение здесь явно не хватает, выжившие точно ломанулись через кукурузное поле. И если за подмогой, то им пиздец. На пороге Фаллен пересекается с Охрой, тот наскоро моет лицо и голову в ведре с водой, которое тут же становится розовато-красным, как и все вокруг. Светло черпает воду ладонями, умывается тоже, но вяленько так, незаинтересованно. Замечает на фоне — ворота раскрыты, а за ними — ни телеги, ни лошадей. — Удрали. Кто смог, — сухо поясняет Рудбой, накидывая поверх родную снарягу. И снимает с Ванечки свисток, забирает связку ключей, крепит клинок на бедро — будто и без потерь вовсе. — Я твой пистолет не нашел. — Похер, вон, обрез возьми, — Охра кивает на кресло-качалку. Под ней — пачка патронов и оружие. — Сейчас хватай рюкзаки и иди на выход. — А ты? — Скоро буду. Ты только ворота прикрой, — Охра хлопает его по плечу едва-едва, разворачивая в сторону выхода. Фаллен, не оглядываясь на неровную дугу постанывающих привязанных друг к другу тел, тащит оба рюкзака за ворота, скидывает их, заряжает увесистое оружие. Таким не получится красивых бесшумных убийств. Больше нет. Таким только мир — вдребезги. Вдали он видит удаляющуюся к питомнику черно-бордовую фигуру, насвистывающую на ходу знакомую детскую мелодию. Одну их тех, что Фаллен пел на ночь пиздючне аванпостовской. Где-то там, на периферии, он знает, что сейчас произойдет, поэтому сжимает оружие побледневшими ладонями крепче. И делает шаг, еще один, подальше от выхода под нестройный громкий лай взбелененных собак. У него самого шерсть от корней — дыбом. Потому что Охра, в тонкой прорези между двумя железными створами, просит навыкрик, с другого конца вольеров: — Закрой глаза, Вань. А потом методично, одну за другой, начинает открывать клетки.