***
Глаза открыты. От-кры-ты. А все равно темно, только за ушами стучит. Опять, что ли, поезд? Одеяло колюче трется о голые ноги, спине липко и влажно, простынь свалялась и скользкой рыбкой свернулась внизу. Волосы какие-то мокрые, а вдыхать горячо и больно; губы сухие — едва смыкаются — и кончик носа жжется будто вот-вот отвалится. Арсений с головой забирается под колючее одеяло. Как такое возможно, что сразу и жарко, и холодно? Хочется пить. Угол одеяла настойчиво тянут вниз, но Арсений что есть силы вцепляется в шерсть… Кто это вообще? Ведь вряд ли верблюд, какие верблюды в РЖД, это же не ЕЖД. Хотя в Египте разве кому-то нужны одеяла? Так что пусть будет овечка. Арсений как может крепко вцепляется в шерсть какой-то любезной овечки. Руки слабые, не слушаются, а тот, кто тянет, явно сильнее, поэтому почти сразу половину лица все-таки окатывает изнаночным, внеовечьим холодом. Арсений морщится и сворачивается, ноги жмет ближе к груди, как губы вдруг греет горячая чашка. Кто-то над ухом на него шепчет, на чай дует, случайно воздухом задевая лоб. — Выпей, — кто-то просит. — У тебя температура опять поднялась. Подушку из-под головы тянут вверх, за ней туда же Арсения — слава богу, вместе с шерстью былой овечки, которую тут же накидывают на плечи. Хотя, почему былой. Может ее обрили и выпустили обратно на луг прогуливаться. Вот бы и ему тоже на луг. Прогуляться. — Какой тебе луг, — бормочут сверху. — Лежи. На вот лучше, держи, пей. В пальцы вкладывают металлический подстаканник. Теплый на ощупь. Чай внутри или что, но руку он просто греет. Не обжигает. Дверь купе закрывается. Оставляет его наедине со стаканом. Арсений прихлебывает, глоток за глотком привыкая к темноте. На вкус как кипяток и немного малины, но от малины только догадки — цемент застыл в переносице, став бетоном, и ни одна собачка так и не успела оставить в нем отпечаток лапки. Дверь купе двигается в сторону, внутрь заглядывает огромное привидение. Застывает на пороге, встретившись с испуганными глазами Арсения, будто само испугалось. Привидение переминается с ноги на ногу, хлопает ресницами, а затем стягивает с плеч одеяло и становится Антоном. — Принес, — говорит Антон. — Ты под одним замерз. Второе одеяло поверх первого — славная тяжесть, жмущая сразу к полке. Арсений допивает последний глоток малинового кипятка и по скользкой подушке скатывается вниз. Пытается ногами нащупать мокрую рыбку простыни — но не находит. Хотя одеяло и без нее больше не колется. Обе овечки наконец-то приняли за своего. Что бы это привидение-Шастун не намешало в кружку с малиной, в сон вдруг клонит почти с разбегу. Арсений проваливается в него как в теплые руки в домашней постели. А руки почему-то большие, жаркие, крепкие. Арсений в таких разве был? Вроде бы не был. Обычно руки в домашней постели всегда сам Арсений. Но сейчас-то проваливается именно он. Получается, может и был. А может, приснилось. Ему последнее время много всякого снится. Так и все же. Последний вопрос. Шастун? Или все-таки привидение?***
Что там глаза? Глаза щиплют и жгутся. Арсений их трет кулаками, будто растирает по векам песок. — Ну ты чего. — Запястья перехватывают и сжимают. — Раскраснеются. — Да пусти, — бормочет Арсений. — Воздух сухой, — сочувственно вздыхает голос. — Это из-за печки. Печка? Откуда взяться печке? Кажется, что вопрос простой и ответ где-то рядом, но никак не удается его нащупать. А еще кровать кажется твердой и неудобной. Надо сменить матрас. А вместе с ним и подушку. И одеяло. Опять от него чешутся ноги и шея. Проклятые овечки. — Да не ерзай ты, что ж такое, — где-то над головой ворчат, а потом смеются: — Овечки ему не угодили. Ты ворочаешься и простынь сбиваешь вниз постоянно, вот одеяло и колется. Арсений и сам не понимает, о каких думает овечках. Знает, что они были, а откуда взялись непонятно. В голове будто вата и каждая мысль вдобавок обернута мягкой марлей: только схватишь, как пальцы проваливаются, топнут и вязнут, ухватив лишь первое слово. А что есть слово, если оно одно? Сами по себе слова ничего не значат или наоборот — значить могут вообще что угодно. Как угадаешь, в каком значении слово досталось тебе? Разве что только тебе вместо обычного слова досталось имя. Взять, например, Антон. Во-первых, буква А всегда первая, а всё подряд первым не ставят. Только красивое. Арсению ли не знать. Во-вторых, Антон это коротко и ясно. Антон. Ни тебе Антонио, ни Антуанетто, ни даже какой-нибудь Аланталь. И для мамы Антон, и для нотариуса или полицейского. Удобно. — Спасибо, — говорят над ухом. — Мне в принципе тоже нравится, только зачем мне нотариус? В-третьих, Арсений слышит не суть, но голос, бывает, думаешь Антон, а представляешь что-то большое. Как когда говорят слова вроде слон, линкор или федеральная трасса. Может, не такое же точь-в-точь, но абсолютно точно не маленькое. И немного сиплое. Низкоголосое и растрепанное. Под дождем вьющееся, а еще насупленное, недовольное. Определенно точно вечно голодное, но кто-то пробовал прокормить линкор? Зато если смеющееся — то все вокруг сразу море, а Арсению, чтобы лучше в него проваливаться, на каждый локоть понавесили якорь. Понавесили и забыли снять. А он как дурак с ними теперь так и ходит. — Лучше бы ты молчал, — сипло и низкоголосо бормочут над самым ухом. — Сам ведь меня за свои слова и отпиздишь, когда очухаешься, Арс. Шея чешется нестерпимо. Арсений трет ее ладонями, а потом вдруг неожиданно все проходит. Овечки на секунду становятся невесомыми, а затем мягко ложатся обратно и больше не жгутся. Арсений покрепче зажмуривает глаза и прячет под одеялами нос — откуда-то тянет морозным и свежим воздухом, а еще где-то рядом гудит, бьется и перестукивает. Будто он едет в поезде, но что он мог забыть в поезде. Над бровями, на самый лоб, смахивая в сторону волосы, вдруг ложится рука. Тяжелая, большая и прохладная, как другая сторона подушки. Ложится не на секунду — проверить и убраться на место. Нет, ложится уверенно и серьезно. Как будто возвращается домой и до утра больше двигаться не планирует. Арсения тут же клонит обратно в сон. Лишь бы руку не убирали, ее тяжесть будто перетягивает на себя весь жар. У кого вообще может быть такая рука? Наверняка у владельца руки есть имя. Глаза слипаются, вместе переплетаются ресницы, матрас больше не кажется камнем, а подушка опять набита всего лишь пухом и перьями. Навряд ли это имя Антон. Под простынью и двумя одеялами впервые тепло, рука в перья и пух вжимает затылок, забирает жар, но сама по себе не греется, молчит и никуда не исчезает. Будто и правда решила остаться. Антон свои тяжелые руки всегда держит при себе. Дыхание выравнивается, замедляется, становится глубже. В открытое окно вываливается вся сухость раскочегаренной проводником печки, вся влажность липкого белья. Арсений впервые за долгую ночь засыпает крепко. Арсению даже кое-что снится.***
Глаза смотрят испуганно. Ши-ро-ко. Зрители пока ничего не поняли, думают, что так и задумано. Правда, притихли, но они и не на рок-концерте, чтобы кричать. У них вообще нет причин кричать. Пока что. Пока что поняли только они вдвоем. Арсений смотрит в широкие, испуганные глаза. Кажется, небо над лесом вдруг затянуло тучами и день из полудня стал вечером; деревья потемнели и клонятся вниз, туда, где земля подбита упругим мхом. В такие Арсений смотрит глаза. Затем он слышит утробный рык. Рык прокатывается над манежем почти что нежно. Ласково ступают по сукну грузные лапы. Тяжело вырывается горячее дыхание. Антон слишком крепко сгибает колоду карт — и они пружинисто разлетаются по всей арене. Маленькие птички с черными и красными перышками. Какая сядет тебе на плечо — столько и проживешь. Но если по-честному, то каждое предсказание зависит от масти. Арсений глазами показывает: замри. Антон замирает. Арсений как может напрягает слух и двигает только зрачком. Следит, как обманчивым рыжим плюшем манеж по кругу обходит лев. Арсений крепче вцепляется в трость. Роковое совпадение: ее стальная рукоятка отлита в форме головы льва. Хотя Арсений назвал бы совпадение ироничным. Он не верит в рок, провидение и высшие силы так же, как не верит он и в судьбу. Из него не вышел бы на весь мир известный иллюзионист, если бы он позволял себе верить в подобную чепуху. Арсений смотрит на стоячий, по горло застегнутый воротничок белой рубашки Антона, а затем вновь, не боясь заблудиться, ступает в насупленный лес. Он считает, что все эти сказки люди придумали, чтобы меньше печали причиняла любая несправедливость. Арсений не против печали, лишь бы все было честно. Обмана достаточно и в иллюзиях. Лев обходит манеж по кругу, скрываясь у него за спиной. Лев никуда не торопится. Арсений смотрит на первые ряды: его внимание привлекает девочка со сливочно-желтым бантиком на голове. Одной рукой она сжимает игрушечного льва, а другой руку отца. В отличие от Антона, она совсем не выглядит испуганной. Наоборот, ее глаза, которые тоже открыты широко-широко, внимательно следят за все ближе подбирающимся львом. Настоящим. Тяжелым и необъятным. Красочной копией синтепона и плюша в ладошке. Девочка не испугана, потому что не знает, что когда выступает иллюзионист — нет причин натягивать сетку. Иллюзионист не превращает карты, шляпы, часы и семечки, что на глазах у зрителей прорастают деревьями, в живых и свирепых львов, которые облизываются на сливочность чужих бантиков. Девочка не знает, что лев, едва вырвавшись из клетки и оказавшись на манеже, уже решил, что выберет именно ее. Она не знает, что в сосредоточенном взгляде, неторопливой прогулке и даже коротком рыке не предупреждение и не угроза, а просто игра с добычей. Дикая кошка веселится с совсем крошечной мышкой, прежде чем раздавить ее меткой лапой. Арсений группируется, напрягается, зрачками все так же следит за львом. Лев завершает свой почетный круг и как только его завершит — будет уже слишком поздно. Он заносит лапу, чтобы ступить на самую дальнюю точку манежа, точь-в-точь между иллюзионистом и его ассистентом. Арсений крепче сжимает трость, срывает у плаща, висящего на одном плече, застежку и даже почти облизывается. Он всегда хотел сказать Антону одно это слово, но никогда не было повода. И вот, наконец, появился. Арсений взглядом предупреждает: когда я скажу бежим — бежим. Затем Арсений прицельно бросает трость в сторону, стальным львом подсекая расслабленные лапы живого. Затем он бросает в сторону плащ. Шерсть, подбитая багровым атласом, на несколько секунд обретает форму. Будто плащом укрыт человек: вот он стоит на коленях, а вот осанится и встает, в сторону отводит укрытую руку, словно заносит кнут… Кнут рассекает воздух. Порыв ветра поднимает и переворачивает рубашкой вниз упавшую карту. Валет червей. Арсений щелкает пальцами. Он не смотрит, как лев сначала прижимает уши, а потом с рыком бросается на плащ, тут же признав в нем жестокого дрессировщика. Арсений хватает Антона за руку и наконец-то шепчет ему то самое — бежим! Они бегут. Напоследок Арсений машет рукой — разве зря он самый известный в мире иллюзионист, — и плащ увязывается за ними. Подальше от зрителей уводит льва. Подальше от зрителей — ближе к ним. Лев ловит плащ в два прыжка. Он его треплет и рвет зубами, а потом разочарованно и протяжно рычит: в плаще зубы клацают друг о друга, нащупывая пустоту. Тогда его глаза перемещаются на Антона. Арсению не жалко плаща — от шерсти чесалась шея. Арсений не боится и льва — разве лев соперник опытному иллюзионисту, в щелчке пальцев которого найдутся пара мышек, несколько свадебных голубей и даже высечется искра огня. Вот только как щелкнешь пальцами, когда они сжимают чужую руку? Крепкую, влажную, полную ободков колец: не для красоты. Так проще, ассистируя, подавать нужные карты. Поэтому они бегут. Так быстро, что набойки на каблуках ботинок оставляют в мягком ковре вмятые следы. Так быстро, что Арсений не сразу успевает заметить: в коридорах цирка нет никого из труппы. Они бегут так быстро, что не сразу слышат железный лязг нараспашку открытых клеток и втройне потяжелевшую поступь. Лап за спиной уже не четыре. Кто-то освободил сразу всех животных. Вряд ли они уйдут отсюда живыми, понимает Арсений, когда навстречу им шагает тигр и преграждает собой дорогу. Приходится остановиться. В руке по-прежнему влажная, одетая в металл рука. Из-за нее только половина скорости сердца принадлежит диким кошкам. А может, всего лишь треть. Трость осталась на манеже, а плащ загрызли и даже втоптали в пол. Арсений вспоминает про силу щелчка — как пальцами свободной руки щелкает вдруг Антон. Еще Антон говорит зажмурься, но с этим Арсений не успевает. Щелчок Антона не искра и не пламя. Ни один иллюзионист в своих трюках не повторяет другого. Сначала вообще кажется, что ничего не происходит, а потом случается песчаная буря. Порывом вдруг налетает ветер, вздыбливает в нараспашку открытых клетках песок и плещет им во все открытые на такую же распашку глаза. Львам, тиграм, запрятавшимся в щелях мышкам и, конечно же, Арсению. Глаза закрываются сами. Щиплют и жгутся. Чешутся и горят. Бежим, шепчут уже ему и тянут за собой, так что приходится довериться и бежать вслепую пока за спиной не оказывается стена. Веки слиплись, переплелись ресницы. Антон кладет на них свои большие пальцы, дует, шепчет и откуда-то даже берет немного воды. Щипать, жечься и печь тут же перестает. Арсений открывает глаза. Антон затолкнул их обоих в узкий закуток между двух стен, в углу которого кто-то приткнул растрепанную швабру, чтобы место не простаивало напрасно. Антон дышит тяжело и низко. Шепчет: сейчас пройдет. Вряд ли они уйдут отсюда живыми, еще раз понимает Арсений и от этой мысли вдруг улыбается. Широко-широко. Счастливо-счастливо. В груди опять нарастает стук. Будто поезд после остановки торопится и набирает ход. Арсений знает, что больше ничего из этого стука не принадлежит вырвавшимся на свободу тиграм и львам. Арсений отстает от стены, рукой сжимает шею Антона и привстает на носочки. Над ним, бывало, смеялись. Мол, зачем иллюзионисту такой высокий, весь нескладный, вверх вытянутый ассистент. Арсений смешки не слушал и вот уже столько лет выходил на любую арену, манеж или сцену только если по правую руку за ним шел Антон. Арсений облизывает губы. Антон облизывает свои. Арсений его целует. Антон тут же пальцами забирается под полы строгой жилетки. Арсений торопится: языком пересчитывает кромки его зубов, им же тянется глубже, сильнее вцепляется в шею. Арсений стонет, на что Антон сразу в ответ рычит: на себя тянет тугие пуговицы, из-под ремня выцарапывает рубашку. Ткань рвется с треском, на груди у Антона откуда-то медальон. Холодным, он жмется им к самому сердцу, а потом отбрасывает в сторону, чтобы коснуться телом. Почему я не сделал этого раньше, и себе, и ему повторяет Арсений. Антон отвечает, но неразборчиво. За четкость расплачиваясь глубиной поцелуя. В тишине, выделываясь и грассируя, разевает багровую пасть и раскатисто рычит лев. Если бы только я мог сделать так раньше, повторяет Арсений и крепко-крепко зажмуривает глаза. Он щелкает пальцами, но ничего не происходит. Все потратил на поцелуй. Лев группируется, готовится сделать прыжок. Арсений еще раз сжимает шею Антона. Чувствует, как крепко его ребра сжимают в ответ. Потом он еще раз его целует. И просыпается.***
Глаза у Антона закрыты, а щека смята. Во сне он хмурится, насупленно сводит брови, а щеку сминает локтем, на который прилег — и видимо так и заснул. Антон спит крепко. Арсений не понимает, как он вообще умудрился заснуть в такой кособокой позе: голова и плечо на полке, все остальное тело на полу, а ладонь под щекой Арсения — он даже чувствует, как печатка на одном из пальцев перевернулась и наверняка на коже оставила след. В купе темно и совершенно невозможно определить сколько времени. Но на этот раз Арсений хотя бы точно уверен, что это купе. Поезд стучит размеренно и ровно, а дымка в голове рассеялась, зрение прояснилось, ни кости, ни мысли больше не кажутся вязким желе и даже температура под утро словно бы спала до заботливых тридцать восемь, которые Арсений всегда переносил незаметно и стойко. Сколько же тогда стукнуло ночью, раз так расплавило? И что вообще тут делает Антон? Почему так кособоко заснул? Почему рука под щекой Арсения, будто он подложил ее вместо подушки? Почему он заснул так рядом, не боясь вирусов и бактерий? Может, Арсений умер, а весь потусторонний мир это бесконечная поездка на поезде, когда очень хочешь наконец-то приехать домой, но нужной остановки все нет и нет, а Антон лежит рядом, но никак не может проснуться? Но нет, если бы Арсений от своей болезни умер, Антон точно побоялся бы спать так рядом. Ведь вряд ли они умерли вместе? Слишком уж это было бы романтично, такое бывает только в кино и иногда может кипящей от температуры и по жизни бедовой голове присниться. Нет, Антон точно не умер, думает Арсений, когда привыкнувшими к темноте глазами рассматривает его нос, смятую щеку, свалявшиеся на лбу волосы и не может вспомнить, видел ли его вообще когда-то так близко. Точно Антон не умер потому что, во-первых, от него так и пышет теплом. Не тем, липким и лихорадочным, которое всю ночь донимало Арсения, и не этим, сухим и безжизненным, которым топят поезда. Антон в своем глубоком, наверняка неудобном сне успел пригреться, ладонью к Арсению прилипнуть, по-завидному свободным носом тихо дышать и просто вокруг себя оставаться теплым. Арсений уверен, что заберись он с ногами на полку и залезь под одеяло — то сразу же его рукам сдался бы любой сорокаградусный озноб, а под двумя одеялами стало бы нестерпимо жарко. Арсений не проверял, но точно знает, что вдвоем они бы с легкостью поместились на узкой купешной полке. Почему еще не умер Антон? Какая там вторая причина, Арсений? Вопросы приходится повторить себе отчетливо и твердо, потому что мало ему идиотских снов, чтобы еще лежать и представлять, как отлично они помещаются на одной полке и какие у Антона руки. Теплые — но точно не теплее повышенной температуры, а значит, снимающие жар. Большие и крепкие. Уверенные и знают, что делают. Сначала смело ползут вверх по спине, сразу под футболкой, которая от этого собирается гармошкой, давит в горле, но рукам плевать, они через ворот тянутся к затылку и шее, сжимают, а потом одна остается, а вторая спешит вниз. Твою же мать, Арсений, вторая причина какая? Очень простая — он дышит. Третья причина еще проще. Антон на Арсения смотрит. Вот прямо сейчас. Пока Арсений тряс головой, ворочался и под воображаемыми руками ерзал на не такой уж и узкой полке, Антон взял и проснулся, а теперь хлопает глазами и прямо на Арсения смотрит. Хотя вряд ли пока что хоть что-то видит. В купе же темно. — Опять лев? — спрашивает Антон ни с того ни с сего. Теперь уже Арсений хлопает ресницами. — Какой лев? — Ты говорил, что в поезде лев. — Тебе приснилось может? — предполагает Арсений. — Я что, заснул? — как дурак спрашивает Антон. — Выглядел спящим. — Лев был до этого. — Не было никакого льва, — настаивает Арсений. — Он собирался кого-то сожрать, а ты говорил, чтобы я приготовился бежать. — Нет никакого льва, Шаст. — Ты мне это говоришь? — Не льву же. — Арс… Погоди, я с тобой вообще разговариваю? — А что, похоже, что со львом? — осторожно спрашивает Арсений. — Я въебу тебе сейчас, Арс. — Я почти уверен, что для этого у тебя затекла рука. Антон бормочет, что въебет и левой, но забирает ладонь из-под щеки Арсения, на все лады вздыхает, сипит, скрипит и постанывает, а затем встает. Арсений переводит дух. Наконец-то больше не нужно разговаривать нос к носу. — Принести чего? — спрашивает Антон уже на пороге. — Воды, — просит Арсений. Антон кивает и уходит. Мягко пружинит о косяк дверь купе. Арсений садится на полке, вокруг ног сминая колючие одеяла. У зеркала на двери укутанным в драп привидением ему подмигивает его же пальто. Арсений ощупывает его карманы и находит в них телефон — совсем разряженный. Возвращается Антон, вручает стакан воды, забирает со стола кружки и опять уходит. Арсений выпивает воду залпом и устало откидывается на подушку. Спать уже не хочется, выспался, но тело слабое и будто чужое, как медуза какое-то склизкое, непослушное. Арсений к такому телу не привык, оно ему будто не по размеру. Антон возвращается с двумя кружками чая и на одеяло скидывает ворох зажатых под мышками шуршащих оберток. — Пришлось разбудить проводницу, — говорит он, пока Арсений пытается принюхаться к чаю и сам удивляется, когда в запахе вдруг обнаруживает лимон. Можно дышать носом! — У нее и лимон был? — удивляется Арсений. — Да нет, это я ночью купил. — Где? — Мы проезжали вокзал, — пожимает плечами Антон и внимательно смотрит: — Тебе правда лучше? — Да что я тут творил, что ты второй раз спрашиваешь? — опять не понимает Арсений. — Мне надо пугаться? — Ну ты был немного… — Антон улыбается и отчего-то выглядит виновато, — не в себе. — Смертоносно? — щурится Арсений. — Нет, — закатывает глаза Антон и шумно хлебает чай. — Просто болтал. — О чем? — О всяком. Что же в своем горячечном бреду Арсений наговорил, что Антон вдруг неловко топчется, как может отводит взгляд, а потом усаживается на дальний край полки и с преувеличенным интересом начинает копаться в печеньях и шоколадных батончиках. — Шаст, если я ляпнул что-то тупое, ты… — начинает Арсений. — Ничего ты не ляпал, — говорит Антон уже оправившись от смущения. — Я просто волновался, что ты болтаешь, а не спишь. Димка сказал, так бывает у гиперактивных детей. Они за день набегаются, а потом ночью лунатят, потому что мозг от количества впечатлений не успевает переключиться на отдых. На тебя такое похоже. — А ты всю ночь тут что ли сидел? — Вроде того, — невнятно отвечает Антон. — Небезопасно тебя было оставить. И температура поднималась раза три. Почти сорок. — Он смотрит вдруг внимательно: — Ты правда не помнишь ничего? — Вообще нет, — кивает Арсений и смеется: — Так удивился, что еду в поезде, когда проснулся. А потом ты еще рядом спишь. А я даже не понимаю, откуда ты взялся. Так что я все-таки болтал? — Да забей, — Антон рукой машет совсем расслаблено. — Я и не помню уже. Говорил, мое имя похоже на сыр. — На сыр? — Ты сказал Аланталь, а это вроде бы сыр. Это ладно. Но потом появился лев, и вот тогда я немного пересрался. — Я реально говорил что-то про льва? — Да ты задрал с этим львом, — смеется Антон. — То он ходил кругом и надо было его отвлечь, но меня ты просил не двигаться. То потом он собирался атаковать и уже надо было бежать. Представь, темно, все спят, поезд этот стучит и ты со своей белочкой меня за руку хватаешь и говоришь: не двигайся, Антон. Там лев. Антон смеется, хрустит шоколадной вафлей и хлюпает чаем. Антон щелкает пальцами, отбрасывая обертку, — и Арсений вспоминает. — Шаст, — зовет он и убирает в сторону даже чай. — Я вспомнил про льва. — И что там? — с набитым ртом спрашивает Антон. — Мне про него снился сон. — Я никогда не запоминаю сны, — вздыхает Антон. — Иногда уверен, что снилось что-то, но ничего не помню конкретного. И я тебе, получается, снился? Каждую ночь вот уже если не год, про себя вздыхает Арсений. — И ты, и лев, — отвечает Арсений вслух. — И что мы делали? Надеюсь, я был дрессировщиком, — говорит Антон и сам себя перебивает: — Хотя зачем бы тогда ты говорил мне бежать. — Мы выступали в цирке, — вспоминает Арсений, неторопливо распутывая клубок сна. — Я был иллюзионистом, а ты моим ассистентом. — Кто бы сомневался, Арс, — закатывает глаза Антон. — Я как на подсознание повлияю? — усмехается Арсений. — Сто процентов дело не только в этом. Уверен, представь ты нас в цирке всерьез — я все равно был бы у тебя на побегушках. — Ну давай по-честному, какой из тебя иллюзионист, Шаст? — Я был бы дрессировщиком, — упрямо повторяет Антон. — Тогда я был бы тигром, — бормочет Арсений. — Что? — быстро переспрашивает Антон. — Что? — пожимает плечами Арсений и улыбается. Поезд едет по рельсам все быстрее и дальше, стучит и торопится, но за окном все так же темно. Арсений так и не знает ни времени, ни куда они, собственно, едут. О времени можно спросить Антона, а вспомнить город наверняка получится, стоит немного покопаться в памяти, но на самом деле ему нравится не знать далеко ли им еще ехать и долго ли ждать рассвета. Прямо сейчас Арсению нравится даже болеть. Мысль почти глупая. Хочется верить, что дело не только в Антоне, который так уверенно и по-домашнему уселся напротив. Такой повседневный, совершенно будничный, весь из себя невыспавшийся, в темноте вагона по-зимнему немного щекастый — будто только-только закончился новый год и вчера он переел салатов, горячего, тортов и упакованных в коробки конфет, а сегодня уже первое января и как и в поезде, который не ясно, когда приедет, им обоим совсем не надо никуда спешить и идти. Поэтому есть время друг другу рассказывать даже сны. — Ладно, я ассистент, — все-таки соглашается Антон. — Что там лев? Арсений встряхивается и отпивает чай. — Во время нашего выступления лев сбежал из клетки, — продолжает он рассказывать. — И вышел на манеж. А там полный зал зрителей. — А кого он хотел сожрать? Тебя или меня? — Сначала девочку в зале. На первом ряду она сидела. — Кровожадно, Арс. — Я при чем? — удивляется Арсений. — Я ее вообще-то спас. — Как? — Я кинул свой плащ, чтобы отвлечь льва, и он переключился на нас. И надо было бежать. Тогда я… — Бежим! — говорит Антон и хватает его за запястье. — Ты повторял это много раз. — Да? — В темном поезде легко отлипнуть от подушки и наклониться ближе. — Во сне только один. — И что потом? — Антон отпускает запястье и опять прячется за кружкой. — А потом мы побежали, — продолжает Арсений. — Пока бежали я понял, что кто-то выпустил вообще всех животных. И за нами уже не тот один лев был, а несколько. — А нельзя было сделать какую-то иллюзию и всех их запутать? — Это сон, Шаст. Если и можно, то я там ничего не решаю. — Ладно. И нас в итоге сожрали или нет? Арсений задумывается. — В итоге загнали в тупик, — вспоминает он. — Спереди тигр, за спиной львы. А потом именно ты иллюзией их всех и запутал. — Как так? — удивляется Антон. — Я же ассистент. — Вот и я во сне удивился. Ты насыпал им в глаза песка. — И мы спаслись? — Вроде да, — говорит Арсений. — Просто сбежали? — Нет, погоди, — он трет переносицу и пытается вспомнить. — Еще было что-то. Антон кивает и кидает ему пачку печенья. Арсений рассеянно ее распаковывает и отламывает уголок. Печенье сахарное и рассыпчатое, слишком сладко крошится на зубах. Антон трясет полупустой пачкой шоколадных драже и запрокидывает голову, сразу все засыпая в рот. Шея у него напрягается, кадык дергается. Арсений вспоминает сон до конца и не успевает собраться. — Вспомнил? — догадывается Антон и добавляет с беспокойством: — Все-таки нас сожрали? У Антона белая рубашка со стоячим воротничком. Наглухо застегнутая на манеже, в узкой нише по щелчку Арсения она легко и быстро выпускает из петель мелкие пуговицы. — Мы спрятались в закутке со швабрами, — говорит Арсений. Подушечка большого пальца точно и метко помещается в ямку на шее Антона, сразу под кадыком. Ямка пальцу Арсения в самую пору, размер в размер. Будто под него эту ямку скроили. — У меня был песок в глазах и я никак не мог их открыть, — говорит Арсений. У Антона пальцы на руках, целых десять, ими он перелистывает ребра Арсения точно раздает карты. На Арсении жилетка, а под жилеткой рубашка, но пальцы их даже не замечают. Чтобы стать иллюзионистом, нужно сперва стать шулером. — Сначала казалось, что нам и правда удалось спрятаться, — говорит Арсений. Под губами Антона он гнется все той же колодой карт. Арсений от себя ожидал всякого, но не такого. Пальцы гладят ребра, сминают кожу. Пальцы вверх тянутся к голой шее. — И мы не заметили, как лев все-таки нас нашел. — Тот самый? — спрашивает Антон. — А как это мы его не заметили? Арсений смотрит на него поверх своей кружки. Антон подпер щеку рукой и слушает приоткрыв рот. Арсений не может его обмануть. — Мы отвлеклись. — На что там можно отвлечься? — не понимает Антон. — Ты меня поцеловал, — говорит Арсений. Антон молчит. — Это меня отвлекло, — говорит Арсений. Антон все еще молчит. — И когда зарычал лев, стало уже слишком поздно. А иллюзии почему-то не сработали. Антон облизывается. Сколько он съел вафель и шоколадных драже? Губы у него наверное сладкие, а слюна вязкая. Арсений тоже облизывается. — Я тебя поцеловал? — переспрашивает Антон. — Такой вот сон. — А ты что сделал? — Во сне? — Во сне. — Честно тебе сказать или…? — Просто скажи. — Поцеловал в ответ, — говорит Арсений. — Получается, мы целовались и поэтому нас сожрал лев? — Вроде того. — Интересный сон, Арс. — Тебе такое никогда не снилось? — Я сны не запоминаю, — бормочет Антон. — Значит, тебе могло и побольше сниться. — Слоны не едят людей. Арсений молчит. А потом смеется. И Антон смеется тоже. И тут же — будто и не было ничего. Еще недолго они обсуждают льва, иллюзии, щелчки пальцами, трюки с картами и гадают, съели ли львы труппу или им все-таки удалось сбежать. Они совсем не обсуждают, что кто-то кого-то поцеловал. Первое время от Антона опять волнами по купе расходится жар, заменяя собой печку под полками, а потом он открывает окно и ветер чужого, неизвестного Арсению города жар из купе выдувает. Потом Антон заставляет его померить температуру — 37,7°. — Сколько я за ночь выпил парацетамола, Шаст? — спрашивает Арсений, в темноте пытаясь разглядеть шкалу градусника. — Ну я тебе много чего скормил, — говорит Антон. — Ты выпил два этих сладких порошка. — Малиновых? — Да. — Я малину терпеть не могу, кстати. — Ну не было у них на вокзале других, — пожимает плечами Антон. — Ты вкусы в своем беспамятстве разве какие-то различал? — Малину заметил. — Вот простите, — ворчит Антон. — Еще я тебе две таблетки дал. — И как я их съел? — Послушно, — улыбается Антон. — Ты был занят тем, что рассказывал, чем хорошо мое имя. Глоток очередного чая, кажется, идет через нос. Да, и правда идет: вкус лимона теперь в носоглотке. Будет неплохо, если лимон прочищает пазухи. — Что? — переспрашивает Арсений. — Что? — усмехается Антон. — И чем же? — Не расскажу, — загадочно ведет он плечами. — Это был стендап лично для меня. Может потом сам вспомнишь. Начинает понемногу светать. Ближе под утро Антон, едва коснувшись головой подушки, все-таки засыпает на соседней полке. Арсения тоже клонит в сон. Он прислонился все еще слишком теплым лбом к прохладному окну, за которым голые деревья за ночь присыпало мелким снегом, и считает, сколько раз уже целовал Антона во сне. В дверь купе стучат, а потом бесцеремонно открывают ее нараспашку. — Иркутск! — объявляет проводница командным голосом, будто будит обоих в школу. — Через полчаса Иркутск, молодые люди. Аккуратно сложите белье. Антон резко садится, в последний момент едва-едва успев пригнуть голову, чтобы не удариться макушкой о верхнюю полку. Он потеряно озирается по сторонам — московский воробей, взъерошенный холодной иркутской зимой — и смотрит на Арсения. — Девяносто шесть, — говорит ему Арсений. — И это я еще не успел досчитать. Антон морщится, хмурится, спросонья пытается хоть что-то понять, а потом машет рукой и падает на подушку. — Опять у тебя белочка, Арс, — бормочет он неразборчиво. — Выпей что-нибудь от температуры.***
— Глаза закрыты? Никто ему не отвечает. Стас суетится и нервничает: — Глаза у него закрыты, говорю? — он в словах спешит и торопится. Обгоняет Арсения и мешает пройти. — Антон! — Да что? — Глаза ему закрой, что. За спиной вздыхают, а потом на лицо ложатся тяжелые руки. — Вы могли мне их завязать, — говорит Арсений, когда его вслепую ведут вперед по коридору. — Стасу это скажи, — шепчут на ухо. — И не подглядывай. Я ресницы твои чувствую пальцами. Арсений и вслепую ориентируется отлично: вот его ведут вперед по коридору, вот они поворачивают, а вот, наверное, и дверь в гримерку. — Порог, — и правда шепчет Антон в ухо. Арсений послушно поднимает сначала правую, а потом левую ногу. Антон шепчет опять: — Вот тут стой, не иди дальше. Арсений послушно стоит. Без зрения не понятно, много ли рядом людей. Он слышит, как шепчут их голоса, шуршит одежда, как кто-то нетерпеливо переминается с ноги на ногу и как за окном свистит ветер: сегодня холодный день. Антон не отпускает, наоборот, прижимает крепче. Пальцев у него много, все жилистые и длинные. Пока они шли, эти пальцы с глаз разбежались будто бы по всему лицу: мизинцы обнимают переносицу, средние спутывают брови, указательные сжимают виски, а ладони с обеих сторон обступили уши. Арсений вздыхает, под пальцами вертится, тоже переминается с ноги на ногу, будто ему не терпится с этим всем поскорее покончить, но руки остаются бесстрастными. Руки даже становятся крепче, а голос над ухом ближе. — Не вертись, — шепчет Антон так тихо, что вряд ли кто-то кроме Арсения его слышит. — Все равно не пущу. — Потому что Стас сказал? — Нет, — отчего-то смеется Антон. — Не потому что. Хлопает дверь, все в комнате оживляются. Арсений слышит скрип и хруст их шагов; слышит шипение и треск. — С днем рождения, — хором повторяет вся комната и где-то в глубине ей вторит Стас: — Да пусти ты его уже, Антон. Руки расплетаются, пальцы напоследок задевают ресницы. Арсений от яркого света щурится, улыбается. Перед его самым носом держат румяный торт, в котором в окружении маленьких свечек шипит и трещит одна бенгальская. — Желание, — галдит Стас с другой стороны комнаты. — Загадывай скорее желание. Желание, повторяет про себя Арсений. Какое бы загадать? А потом ищет глазами Антона. Как и всегда, в комнате он находится сразу. Один из всех ведь такой высокий. Отошел из-за спины и поверх бьющей снопом свечи смотрит на придумывающего желание Арсения. Не помогает. Смотрит, щурится, улыбается. Говорит, мол, что смотришь. Загадывай. Арсений загадывает. Набирает воздуха, жмурится, чтобы искры не попали в глаза, задувает свечи, смотрит, как торт ставят на стол и как сам по себе догорает бенгальский огонь. А вот все маленькие свечки погасли сразу. Может и сбудется, думает Арсений, пока пластиковой вилкой соскабливает уложенный розочкой крем. Может и сбудется, думает он, пока холодными коридорами пробирается на сцену, чтобы проверить звук. — Может и сбудется, — говорит он, когда просят в микрофон сказать пару слов. — Надо на три деления вниз, — совсем не ему отвечает Стас и тут же опять туда и обратно нервным шагом мелькает перед глазами: — А что с графикой? Почему столько пикселей? Под разрешение подкрутите, это старый экран. Стас спрыгивает со сцены в партер, утыкается в монитор. Сережа клюет носом в глубоком кресле, Дима закинул ноги на ручку и тоже закрыл глаза. Сонно. Сонно и пасмурно. Все в часовых поясах потерялись, наелись слишком сладкого торта из местной кондитерской и хотят только спать. Какой тут концерт с искрометными шутками. Вот бы что-то встряхнуло это место, растормошило. Им всем не помешала бы хорошая встряска и точно пришелся бы кстати хоть какой-то счастливый случай. Старая сцена дворца культуры натруженно сипит. Антон останавливается так близко у плеча, что приходится поднять голову. — Что должно сбыться? — спрашивает он. — Желание пускай сбудется, — говорит Арсений. — Какое ты загадал? Арсений готов ответить. Не успевает только решить, сказать правду или что-то в который раз вновь придумать, как микрофоны у каждого щелкают, а во всем концертном зале выключают вдруг свет. — Это что за херня? — удивленно спрашивает Стас. Арсений ждет пять секунд. Обычно их хватает, чтобы свет включили обратно. Но где пять, там и десять и даже почти минута, а света все нет. Та самая встряска. Или все же счастливый случай? Арсений больше не ждет. Арсений здорово понимает намеки. — Шаст, — зовет он шепотом, потому что Антон так никуда и не отошел. — Что? — Хочу показать кое-что. Пойдешь? — Темно же. — Антон удивленно сжимает руку, скользнувшую вдруг в ладонь. — А я знаю дорогу. Все эти ДК одинаковые, ты не замечал? Арсений и правда знает дорогу, к тому же идти им не далеко, хоть вокруг и темно настолько, что глаза напрягаются, пытаются хоть что-то разглядеть, но каждый раз разочарованно утыкаются опять в темноту. И все равно Арсению удается ни разу ни на что не наткнуться. Счастливый случай. Вот и она. За сценой, по коридору вперед, пока не упрешься в окно, за которым не горят фонари. Свет выключили во всем городе. Счастливый случай. Между окном и стеной. Архитектурная погрешность. Бессмысленная ниша, в которую поместится разве что узкое кресло, горшок с цветком на деревянной подставке или пара всеми забытых швабр. Ниша, в которой смогут поместиться два человека, если встанут друг к другу очень близко. — Что тут? — выдыхает Антон, протискиваясь следом. Арсений моргает часто-часто. Кажется, глаза вот-вот привыкнут. Кажется, он даже видит Антона — влажный зрачок, мелькнувший у губ язык, а за ним зубы. — Ты же спросил, что я загадал. — Я не понимаю, — отвечает Антон. По голосу слышно — врет. Арсений улыбается и отвечает: — Я загадал счастливый случай. Потом он вспоминает все свои сны, хотя тот, про льва, придуманный высокой температурой, так и остается самым ярким. Арсений делает все как тогда. Он отстает от стены, привстает на носочки и сжимает шею Антона. Арсений облизывает губы. Антон шепчет: — Арс, что ты делаешь? Арсений его целует. Губы у Антона теплые, от торта все еще сладкие. Губы у Антона мягкие, а еще неподвижные, как и сам Антон, который застыл цементом и камнем, чтобы ни одна собачка вроде Арсения не смогла увековечить в нем след своей изящно очерченной лапки. Вот только собачка уже и так увязла по самые голени. Как и со светом, нужно отсчитать пять секунд. Раз, считает про себя Арсений, но Антон все так же стоит и не двигается. Даже не дышит. Два, считает Арсений, крепко жмурится и еще раз, так и не разрывая поцелуй, облизывается. Три, считает Арсений, и Антон выдыхает и пальцами забирается под футболку, по ребрам-струнам спешит наверх. Арсений забывает считать. Арсений тут же торопится. Рука Антона выбирается из-под ворота футболки и крепко сжимает шейные позвонки, пока язык, на третий счет осмелев, пересчитывает кромки зубов, режется о клыки, трется о нёбо, давит, зажимает и поторапливает. Антон запрокидывает его голову. Арсений стонет и сразу же напору сдается. Думал, будешь тут главный? Не тут-то было. Но он и не против. Язык у Антона еще слаще, чем губы от торта, хоть он уже на шее, так что Арсений и сам не знает, как это понял. Просто как будто знал. Вот-вот включат свет, думает Арсений, а потом с тяжелым клекотом щелкает пряжка его собственного ремня и больше он вообще ни о чем не думает. Свет включают только через два часа. Приходится задержать концерт, поэтому из дворца культуры они выходят уже после полуночи. Вокруг холодно и так тихо, как бывает только ночью в небольших городках. — Смотри, Шаст. — Арсений щурится и запрокидывает голову. — Снег идет. — Идет, — соглашается Антон. Как обычно он встал очень близко, но смотрит совсем не вверх. — Пойдем в автобус. Заболеешь опять. Ты же даже без куртки. Арсений улыбается, пожимает плечами и идет следом. — Держи, — говорит Антон, когда он уже заносит ногу над ступенькой, чтобы зайти в салон. В руку ложится пластиковая отельная карточка, которую тут же начинает засыпать мелким снегом. — А ты где будешь спать? — спрашивает Арсений и как дурак не может перестать улыбаться. — У меня есть такая же, — отвечает Антон и опять рядом с ним становится так жарко, что, кажется, снег тает, не успев долететь до асфальта. — Что стоим? — из автобуса выглядывает взлохмаченный Стас. — Все спать хотят. Антон пожимает плечами и в два шага запрыгивает в автобус. Арсений поднимается за ним. Снег еще какое-то время идет, а потом заканчивается до следующего года.06.09.23 22:54