Очерки

— Соня! Горячий пар обволакивает худощавое тело. Ноги поджаты к груди, сердце излет свой бешеный ритм, а мелкие узлы осознания давят на диафрагму настолько, что дышать становится трудно. — Эй, Сонечка… Парень падает на колени прямо в спортивных брюках. Судорожно протягивает руки к переключателю водяного потока, а после осматривает мою обнаженную кожу. Всхлипываю. Крупный град из слез падает на коленные чашечки, ударяясь с несоизмеримым грохотом печали. Вымолвить хоть слово кажется невозможным. Осознание, что вот сейчас я — слабая девочка, а не спортивный боец, будоражит. — Тише, Сонь, тише… — подхватывает с крючка бежевое полотенце и спешно окутывает моё тело мягким материалом. — Ты вся ледяная. Истерическая усмешка загорается на моем лице, а после неуловимо быстро гаснет. Вода горячая, а я холодная. Почти как бездушное тело, лежащее в гробу с синей обивкой. Именно так я и представляю. — Скажи хоть что-то, Сонь, пожалуйста, — Валера подхватывает моё тело под бедра, отрывая от прохладной выкладки кафеля. — Сонь, ты только дыши, хорошо? Киваю. Не знаю интуитивно ли это получается, либо мой мозг действительно осознает услышанное и анализирует информацию. Но я действительно дергаю головой в надежде, что боль в грудной клетке перестанет раздирать настолько, что зубы стиснуты со скрипом, а руки сжаты вместе с тканью футболки молодого человека. — Давай я тебе чай принесу… Цепляюсь, сильно-сильно прижимаясь к мужской шее. Мне страшно. Очень страшно, что вот сейчас он уйдет, и на меня вновь обрушится глыба непредвиденных обстоятельств в которых я никому ненужная безотцовщина. — Не уходи, — шепчу ему прямо в мочку уха, боясь пошевелиться. — Не уйду, — утверждает Ангелопол, поправляя края полотенца, прикрывающего мое тело. — Что случилось? Скажи мне, пожалуйста, я всё решу. Слышишь, Сонь? Душу дьяволу продам, но не позволю тебе плакать. Я знаю, как он может любить. Знаю, что лишь вторая половинка — центр его жизни, способный вдохновлять на творчество, созидать на достижения и беспрекословно верить. Я знаю, что всё это — я. И вот сейчас, когда сердце терзается недавней новостью, я не понимаю, как способна подарить ему взаимность, находясь на эмоциональной пропасти? Я молчала два дня. Не пропускала тренировки, периодически полировала лёд на поддержках, сглатывала ком в горле после неудачной растяжки у станка и прятала глаза, надеясь, что никто не заметит. Улыбка стала не просто редкостью, а исчезла. В мыслях разлагалось лишь одно. Меня убили. Умертвили часть сердечной мышцы и вытолкали на обочину жизни в надежде, что я выеду на трассу. Но вместо этого пустота. Оглушающая. — Сонь, скажи мне. Его слова схожи с мольбой, и я неуверенно киваю. — Хорошо, скажу… Спина натягивается подобно струне, и лопатки ударяются друг об друга. Пальчики сжимаются в кулаки, а язык мельтешит во рту, надеясь вымолвить хоть слово из необходимой фразы. И уговорить разум становится всё труднее, когда руководит сознанием боль утраты. — Папа умер. Кажется, мир рушится повторно. Всё это чуждо для понимания, но так знакомо ощущениям. То, что не позволяет мыслить здраво, то, что блокирует адекватность. — Твою мать… — изумление на лице Валеры застывает, подобно маски, пока он ладонями проводит по коже лица, ставшей до невозможности белой. — Сонь, ты почему не сказала? Я… я… Черт, я не представляю, что ты сейчас ощущаешь. — Никчемной дочкой, которая готовится к финалу гран-при и делает вид, что всё так, как должно быть… — К черту финал. Мы не поедем. — эмоционально заявляет Ангелопол, и я отрицательно покачиваю головой. — Нет, Валер, мы не можем подвести людей, — спокойно отвечаю я, стараясь принять весь тот груз ответственности, возложенной на наши плечи федерацией, партнерами и болельщиками. — Сонь, у тебя отец умер! — Я знаю! Именно поэтому я и должна выползти на этот лёд и завоевать золото! Только это оправдает меня в том, почему я не была в его последние минуты рядом! Из тела папы выходило несколько трубок. Одна из шеи. Трахеостома. Врач объяснил, что только так отец сможет дышать, тотальная непроходимость гортани метастазами не позволяет ему совершить полноценный вдох. Его голова была прикрыта слоями бинта, скрывающими недавнее проведение диагностической операции, которая подтвердила. Метастазированные очаги добрались до мозга и вероятность того, что он придет в сознание близится к нулю. — Почему ты не сказала? — утыкается носом, и я ощущаю, как влага из его глаз соприкасается с нежной кожей плеча. — Сонь, прости меня… Светлые глаза любимого человека пропитаны грустью за моё ощущение, и только сейчас я оказываюсь напротив понимания, что своим молчанием преподнесла боль близкому. — Я успела рассказать, что переезжаю… — грустная улыбка вспыхивает на моем лице, и я припоминаю озабоченный взгляд отца. — Папа сказал, что если это настоящие чувства, то я не должна сомневаться. Даже если когда-то это может причинить мне боль. Существует лишь момент, а далее обстоятельства, которые заготовила нам жизнь. И возможно, мы в них не впишемся, но будем знать, что в ту секунду вечности сделали правильный выбор. — Вечность не способна заготовить для нас особенно счастливый путь, она лишь преподносит время. Это как в компьютерной игре, только вместо пяти сердечек-жизни у нас есть возможность поступить в одной ситуации различно. Так, как хотелось бы в данную секунду. Так, как требуют того обстоятельства. Так, как молит душа. Так, как требует разум. Так, как просит компромисс. — Предпочту думать, что смерть моего отца—это мольба его души, — шепчу под нос, пока Валера с заботой прижимает меня к себе. — Он измучился. Два года регулярной борьбы. Каждодневная боль от препаратов, химиотерапии, чтобы в конце сообщили о невозможности лечения и «свечении в организме, как у новогодней елки». Он заявил, что в нем зажглась гирлянда из метастазов. Говорил об этом гордо, так, словно выиграл какую-то лотерею, сорвал крупный куш. Мы стояли с мамой напротив и еле сдерживали слезы. Это было два месяца назад. Тогда, когда он еще мог дышать без той трубки в шее. Тогда, когда он улыбался. Тогда, когда он всё еще был живой. — Как мама? — Упрямо твердит, что я должна жить жизнь. — Как думаешь, у тебя получится? Задумываюсь. Возможно, спустя время я смогу оставить папу лишь как воспоминание, а не тот жалобно стонущий от боли образ с стянувшейся кожей на руках и тотальным обезвоживанием. Воспоминание двадцати лет моего счастья, улыбок, заботливых разговоров и поддержки. — Думаю да, — спокойно отвечаю я, находясь на тонком бруске смирения. — Ты позволяешь мне держать равновесие. — Я тебя люблю, Сонь. Сильнее, чем можно вразумить психологически здоровому человеку. У спортсменов же всё обострено… — грустно усмехается, и я одариваю его ответной улыбкой. — И если блять потребуется лечь лицом в грязь, но лишь бы ты осталась чистой, то я это сделаю. И если ты захочешь прямо сейчас взять паузу и провести время с мамой, то в это же мгновение мы сядем в автобус и уедем. Я не уверен, что смогу трезво мыслить и подавать тебе платочки, но я постараюсь это сделать и не задохнуться в слезах. И нет, не от жалости к тебе, а от понимания, что эти ебаные обстоятельства мне не под силу и воскресить кого-то просто невозможно. Если бы я мог, поверь, я бы это сделал. — Валер… — немного поджимаю губу, оставляя мягкий поцелуй на его макушке. — Сонь, жизнь порой отвратительна, сурова, безжалостна и бескомпромиссна. Но ты помни, пожалуйста, что в любых самых грустных обстоятельствах у нас есть мы. Тот самый компромисс, где проблемы не исчезают, а принимаются и переживаются. Я хочу быть первым, кто узнает о самых трагичных и радостных происшествиях. Мне важно быть рядом не просто фигурально, а эмоционально. Боль притупляется. Не исчезает, не утоляется, а лишь насыщается эмоциями и продолжает существовать в каждом из нас. Это неизменно. Важно иметь компромисс, который позволит вам с этим свыкнуться. — Ты—мой компромисс, Валер. И это мой лучший выбор в это мгновение вечности, пап.

***