Собака бывает кусачей

Не сказать, что Арсений ненавидит свою работу. Да, он не любит её, но ровно настолько, насколько любой человек не любит по восемь часов пять дней в неделю втыкать в монитор, сидя на неудобном кресле в душном, пропахшем табаком из-за близкого соседства с курилкой офисе. Ненависть же в его понимании слишком сильное чувство и излишне яркая эмоция; у него на неё нет ни сил, ни времени. Зато время и силы всегда чудесным образом находятся с утра: стоит Арсению устроиться на работу в "любимый" банк, как приходится забыть об утренних пробежках, но часовую прогулку до ближайшего метро у него никто отнять не в силах. С помощью навигатора (Боже, храни спутники!.. Если они тебе самому не мешают, разумеется) Арсением построен идеальный маршрут: сначала быстрый шаг по оживлённой и длинной, уложенной красивой (пока что) плиткой улице, три перехода, один подземный, а дальше сворачивает в дворы. И чем глубже шагает сначала по асфальту, а потом и вовсе по земле, тем мрачнее и таинственнее кажется ему город. Он доходит аж до тех домов-старожил, что представляют собой деревянные почти-избы за покосившимися неровными заборами; тут и там виднеются хохолки редких петухов, а с одного из участков - Арсений готов поклясться - он слышит даже несмелое коровье мычание. Арсений любит эти дворы тёплой меланхоличной любовью - они каким-то волшебным образом напоминают о доме, даже несмотря на то, что в родном Омске Арсений ни минуты не провёл в таком вот "городском хозяйстве" - и всегда сбавляет скорость, вдыхая полной грудью совсем "другой" воздух, какофонию не всегда приятных землистых запахов, и с интересом разглядывая резьбу на деревянных ставнях. После оживлённого центра с вечно спешащими куда-то людьми, нервно орущими клаксонами, застрявшими в пробках машинами и извечно плачущими детьми один вид пропитанного лаком дерева заземляет и успокаивает, а редкие в этот час обитатели домишек, всё лето отчаянно пытавшиеся подкормить проходящего мимо Арсения яблочками со своих участков, заряжают его энергией если не свернуть горы, то запросто пережить очередной рабочий день в близком соседстве с Русланом Викторовичем. Это потом Арсений снова выныривает в цивилизацию, вливается в общий поток, но этих пятнадцати минут в окружении маленькой деревни хватает, чтобы улыбаться, даже будучи зажатым со всех шести сторон в утренний час-пик метрополитена. То, что сегодняшний день станет исключением, Арсений понимает ещё на подходе к любимому двору: в отдалении воют сирены, слышен неразборчивый гул сотен голосов. Отвратительно воняет гарью, и неудивительно - над двором столбом поднимается чёрный смог от пожара. – Погорела Никитична, ой, погорела, – громче всех завывает маленькая, совсем хрупкая бабулечка на краю собравшейся толпы зевак. – Какая Никитична? – бойким голосом журит её полная противоположность: высокая, крепко сбитая, относительно молодая (или же моложавая, Арсений не то чтобы разбирается в женщинах и их возрастах); её цветастый халат абсолютно не выгодно подчёркивает полное отсутствие нижнего белья, и Арсений стыдливо отводит взгляд. – Михайловна она! – Ой, погорела Михайловна! – послушно исправляется первая, утирая слёзы краем платка. – Шо, вместе с Никитичной? Неужели обе? Ба-а-а, – взвывает только-только подошедшая к ним очередная бабушка, промакивая вторым концом чужого платка и свои слёзы заодно. Арсений тяжело вдыхает и судорожно выдыхает; он и так по натуре эмпат, и чужая смерть, пусть и совсем незнакомого человека, неприятно скребёт сердце, оседая пеплом где-то в горле. Он и рад бы (насколько применимо это слово в сложившейся ситуациии) зависнуть здесь подольше, выцепить в толпе знакомые лица и выразить свои соболезнования о потере доброй соседки, но работа не волк, и даже не медведь, и если Арсений не хочет следующий месяц сосать лапу в поисках нового места, то ему лучше поторапливаться. Сверяясь с навигатором, он воровато оглядывается и пробирается чужими дворами - калитки и заборы распахнуты настежь, - и лишь мысль о том, что он, вообще-то, не вор и не вандал, помогает Арсению бодро перешагивать чужую капусту и не испытывать сильных угрызений совести. Он почти добирается до окольного выхода из "деревни" - пожарище остаётся где-то сзади и сбоку, так далеко, что и сирены уже не кажутся такими оглушающе-печальными - и замирает у давно отцветших, но всё ещё зелёных кустов дикой сирени, полной грудью вдыхая аромат зелени в тщетной попытке выгнать из лёгких запах гари. И давится ещё более отвратительным запахом. Только тогда за отдалённым воем сирен и гораздо более близким шелестом шин автомобилей Арсений разбирает тонкий, едва различимый жалобный скулёж из-под дальнего от него сиреневого куста и чувствует, как взметнувшиеся по телу мурашки комом становятся в горле. Он отшатывается в противоположную сторону, не видя себя, но зная, что сейчас бледнее смерти - он много лет уже работает с психологом, и дело явно сдвинулось с мёртвой точки дикой фобии, но страх, сковывающий всё его существо, никуда уходить не торопится. Арсений до дрожи боится собак. Скулёж на мгновение срывается на полный боли вой, но у пса сил осталось явно маловато - почти человеческий стон из-под куста заставляет нижнюю губу Арсения предательски затрястись. Арсений до дрожи боится собак, но до одури любит животных. – Я... я просто вызову специальную службу, да? – тихо бубнит он себе под нос, отчитываясь разве что перед богом, и дрожащими пальцами пытается открыть новую вкладку в Сафари. – Они помогут, точно помогут. Скулёж на одной высокой ноте стихает, превращаясь в тонкие надорванные всхлипы и шумное хриплое дыхание. – А они доедут? – уже не так уверенно спрашивает Арсений, невидящим взглядом пяля в сторону куста. Айфон задорно оповещает, что сейчас 7:30 утра - в местных пробках не пощадят никого. «Блядь, блядь, блядь, – бьётся в голове вместо пульса, пока Арсений несмело прощупывает почву под кустами и цепляется галстуком за все ветки разом. – Куда я, блядь, лезу? Ублюдок, сука, ебучий, ой, блядь, уебан», – в собственных мыслях этика делового общения покидает Арсения раз и навсегда. – Блядь, – шепчет он себе под нос, отодвинув последнюю крупную ветку. На пожухлой траве действительно лежит пёс. Или, лучше сказать, то, что от него осталось. Арсению кажется, что он смотрит на него уже несколько часов, хотя хватает пары мгновений: все четыре лапы, пузырящиеся от ожогов, вывернуты в разные стороны; некогда, видимо, светлая шерсть обуглилась, оголив больше прожжённой плоти, чем Арсений готов видеть - язвы покрывают практически всё худое, едва дышащее тело; одно ухо практически оторвано и болтается на последнем лоскуте кожи, а морда со съехавшей в сторону челюстью измазана грязью, кровью, беспрерывно льющейся слюной и сажей. – Господи блядский боже, ёб твою мать, – только и успевает сказать Арсений; его выворачивает прямо под тем же кустом, рвёт шикарно удавшимся омлетом с авокадо, рвёт болью, отчаянием и ужасом. Рядом с рвотой градом падают слёзы; сквозь пелену он замечает, что пёс нервно сучит израненными огарками лап по куче экскрементов - видимо, обделался от боли, - и Арсения скручивает в очередном рвотном позыве. Страх отходит на второй план; на первом теперь глухое отчаяние, эмпатия не к псу, а к живому, страдающему существу. Арсений, кажется, кричит - кричит, стаскивая с себя пиджак, кричит, судорожно устанавливая геолокацию и вызывая такси, кричит, когда - видимо, от приписки «Со мной сильно израненный пёс» - таксисты один за другим пропускают его заказ. Пёс перестаёт скулить, лишь принюхивается нервно своими окровавленными ноздрями и вертит мордой со скорее всего слепыми, мутными глазами. – Только не кусайся, умоляю, не кусайся, – повторяет, как заведённый, Арсений, замерев возле пса с вытянутым в руках пиджаком. Он прекрасно знает, что больное животное - самое опасное, что боль и страх бьют адреналином и пёс запросто набросится, даже если на это уйдут последние его силы, что Арсений, скорее всего, сдохнет даже от одного рывка в его сторону - не от укуса возможно бешеной твари, так от микроинфаркта, - но всё равно медленными, слишком медленными в сложившейся ситуации шагами подбирается к животному, которое лишь сипло дышит и, кажется, тоже напряжённо замирает. Наконец убер оповещает, что добрый товарищ Ахмед Али оглы не боится сложных поездок и приедет через пять минут, и Арсений судорожно выдыхает, снова переведя взгляд на притихшего пса. – Нужно тебя собирать, да? – спрашивает он, как последний псих, у едва живого почти-трупа. – Ты потерпи, хорошо? Я знаю, будет больно, будет, скорее всего, охуеть как больно, но ты потерпи. Тебе помогут, я помогу, – дрожащими руками Арсений накидывает пиджак на костлявое тело: пёс оказывается крупным, из числа тех, от которых он предпочитает переходить на другую сторону улицы. От соприкосновения с сочащимися ожогами пёс снова скулит, а когда Арсений, напрягая мышцы и разом все свои знания о правильной технике работы с весами, едва поднимает тушу на руки - воет неожиданно громко. По круглой морде текут крупные слёзы, по морде Арсения бегут ручьи. – Потерпи, маленький, потерпи, мой хороший, – надломленным голосом частит Арсений, спиной выбираясь из кустов; плевать на дорогущую рубашку, уже убитую о смолу и зелень, плевать на жалящие удары веток, плевать на застрявшую в волосах листву, - всё, что имеет значение, - это часто дышащий пёс в руках и медленно тормозящее белое такси. – Э-эй, два раза за это платишь, ясно? – недовольно орёт водитель прямо из своего окна. Арсений лишь судорожно кивает и до боли закусывает губу, слушая душераздирающий плач пса, когда удаётся с наименьшими потерями сгрузить его на сидение. Сам он садится спереди, наспех пристёгивается, не слушая недовольный бубнёж водителя, и дрожащими пальцами протягивает ему мятую тысячную купюру. – Столько же даю, если максимально аккуратно и максимально быстро доедешь до ближайшей ветеринарки. – Другой разговор, – тянет водитель, растягивая рот в широкой улыбке сплошь золотых зубов. Доезжают действительно быстро - ветеринарка оказывается всего в десяти минутах оттуда, и, видимо, местный таксист искусно объехал все центральные пробки по тихим дворам спального райончика. Арсений то и дело оглядывается на пса, больше собственной смерти боясь, что пёс умрёт у него на руках - образно выражаясь, - но тот держится молодцом, лишь сопит натужно и обильно заливает кожаное сидение из перекошенной пасти. Али оглы соглашается помочь донести пса до врачей за ещё одну купюру, и на это Арсению тоже плевать: деньги - мусор, когда на кону чья-то жизнь, и даже когда по вывеске становится понятно, что клиника частная и, вестимо, дико дорогая, Арсений всё равно упрямо тащит пса навстречу выбежавшим ветсёстрам. Те принимают животное моментально, не особо расшаркиваясь на слова; каталка возникает так же молниеносно, как цветастые халаты сменяются один за другим. Арсений видит главного ветеринара - невысокого мужчину в синем медицинском костюме, сразу же деловито осмотревшего еле дышащего пса, - и хмурится, когда тот, вместо того, чтобы идти за медсёстрами, идёт к Арсению. – Он не жилец, – с места говорит мужчина, и у Арсения подламываются колени. – Что?.. – беспомощно блеет Арсений, растерянно моргая на доктора. Тот хмурится ещё сильнее. – Пёс ваш не жилец. Тут не надо быть ветеринаром, чтобы... – он замолкает, дует губы; карие глаза за модными очками щурятся. – Мы можем, конечно, его прооперировать, обработать раны, наложить повязки и всё такое, но я даю ему не больше суток. Не знаю, что уж там у вас случилось, – он многозначительно дергает бровью, – и знать не хочу, если честно, но, как по мне, пёс натерпелся уже достаточно. Не думаете ли вы... э-э... – Арсений. – Дмитрий Темурович, – врач коротко кивает. – Не думаете ли вы, Арсений, что гуманнее его усыпить? Арсений чувствует, как земля уходит из-под ослабевших ног. Дмитрий Темурович ловит его под локоть, насильно утаскивая к рядам кресел и усаживая на мягкое сидение. – Нет, – онемевшими губами шепчет Арсений и поражается сам себе. Логически, головой он понимает, что так, скорее всего, действительно будет правильно, легко и, прости, господи, просто. Сердце же стучит где-то в горле, выжимая из глаз всё новые и новые потоки слёз. Он слепо хватается за рукав врача, шальным взглядом заглядывая в спокойные и сосредоточенные чужие. – Нет, пожалуйста. Делайте... делайте, что можете, всё, что получится, я... деньги не проблема, я... – Да причём здесь деньги, – Дмитрий Темурович резко вырывает руку из судорожного хвата и смиряет Арсения тяжёлым взглядом поверх стёкол. – Хозяин - барин, конечно, – издевательски тянет он и поднимается с места, начиная громко отдавать приказы давно скрывшимся в операционной сёстрам. Арсений приходит в себя только спустя полчаса - айфон в кармане разрывается отвратной мелодией, стоявшей заодно и на будильнике. Даже не смотрит на экран; всё это время он пялится невидящим взглядом на горящую табличку «Не входить! Идёт операция!». – Арсений, дорогой мой, ну и где же нас носит? – елейный голосок его непосредственного начальника льётся в уши будто сквозь слой ваты. – Руслан Викторович, – тупо отзывается Арсений и снова замолкает: из операционной вылетает медсестра, её перчатки практически полностью в крови. – С самого рождения я Руслан Викторович, успел уже запомнить, но спасибо, Попов, за напоминание. Так где ты шляешься? Почему не на рабочем месте? Арсений промаргивается; вся ебаность ситуации падает на него будто мраморной глыбой, впечатывая в кресло. Спину покрывает холодный пот; последнее, что ему сейчас нужно - терять работу, но и времени придумывать какую-то ложь у него нет. – Руслан Викторович, у меня ЧП, – вздыхает Арсений, ероша волосы. – С псом проблемы, пришлось срочно вести на операцию. – Арсений, – тяжело вздыхает Белый, и Арсения передёргивает всем существом от того, каким снисходительным тоном тот говорит. – Ну придумал бы что-то пооригинальнее, ей богу. Когда ты успел в собачники заделаться, а? – Видеозвонок, – только и хрипит в ответ Арсений, переводя вызов в режим фейстайма, и впервые спустя выход из дома видит себя: лохматый, перемазанный сажей, залитый чужой кровью и слезами, с красными от рыданий глазами и уже опухшим носом. Белый видит то же самое, и Арсению даже не приходится снимать обстановку и дверь операционной. – Ух ты, вижу, проблемы серьёзные, – тянет Белый, брезгливо морщась, и Арсений ненавидит его капельку сильнее. – Если это возможно, – выдыхает он, собрав оставшиеся крохи самообладания, – я хотел бы взять отпуск на пару недель. За свой счёт, разумеется. «Либо пса выхаживать, либо бухать без просыху», – добавляет он мысленно. Белый цыкает и откидывается в своём кресле, показательно одёргивая идеально выглаженный пиджак. У Арсения точно такой же, - был. Теперь он, загубленный собачьей кровью, фекалиями и мочой, будет предан забвению и, возможно, огню. – Ну какой же отпуск, Арсений, ты всего месяц назад вернулся из... Дверь операционной тихо хлопает; Арсений так резко поворачивает голову, чтобы проводить потерянным взглядом очередную медсестру, что затылок и плечо прошивает раскалённой стрелой боли. – Руслан, пожалуйста, – уже не просит - умоляет - Арсений, наплевав на дрогнувший голос и красноречиво изломанные собственные брови. Белый тяжело вздыхает, недовольно дуя тонкие губы, а потом расплывается в такой лоснящейся довольной улыбке, что Арсения передёргивает сильнее, чем от вида стаи бездомных собак. – Будешь должен, Арсюш, – нараспев тянет он и отключается. Арсений даже скривиться в ответ потемневшему экрану не может - нет сил - и лишь тяжело вздыхает, снова опускаясь на кресло и роняя грязное лицо в ещё более грязные ладони. Из своеобразного транса его выводит лёгкое касание к плечу; Арсений вскидывается, словно его прижгли паяльником, и натыкается на тяжёлый взгляд Дмитрия Темуровича. Тот не выглядит ни понурым, ни весёлым, лишь сильно уставшим, и Арсений украдкой бросает взгляд на богатые настенные часы: оказывается, прошло уже четыре часа, но сил нет даже этому удивиться в полной мере. – Мы сделали всё, что в наших силах, – туманно начинает врач, с кряхтением опускаясь возле Арсения и стягивая колпак с поседевших коротких волос. – Всё оказалось паршиво, но не так паршиво, как казалось, – он тихо хмыкает собственным словам. Лёгкая, пусть и самоироничная полуулыбка ему идёт; Арсений невольно скользит более-менее осмысленным взглядом по точёному лицу, жёсткой и седой щетине и неожиданно тёплого оттенка глазам - он бы даже признал всю красоту мужчины, если бы не дышал через раз от повисшего в воздухе напряжения. – К сожалению, я от своих слов не отказываюсь. Протянет ваш ретривер двое-трое суток, максимум неделю. Слишком уж сильные повреждения, – Дмитрий Темурович недовольно жуёт губы, нервно потирает руки, но взгляда с побледневшего Арсения упрямо не сводит. – Псу потребуются перевязки каждые несколько часов, но его совершенно точно противопоказано перемещать, так что придётся дома, вам самому. Екатерина, одна из медсестёр, вам всё расскажет и покажет. Справитесь? – Арсений машинально кивает болванчиком, хотя всё его нутро истошно орёт "нет". – Отлично. Если вдруг случится чудо, то жду вас на осмотре через пару недель. Дмитрий Темурович хлопает его по плечу, а затем протягивает тонкую искорёженную полоску металла с небольшим, но заметным медальоном посередине. Арсений крутит в одеревеневших пальцах ошейник, который в суматохе даже не заметил, и чувствует, как на глазах снова выступают слёзы - то ли отчаяния, то ли облегчения. Медальон красиво сверкает в лучах особых, "больничных" ламп, отблёскивая матовой простой гравировкой «Антон». – Антон, – осоловело шепчет себе под нос Арсений, смаргивая с ресниц непрошенную влагу. По-человечески необычное имя для пса, конечно, но кто он такой, чтобы осуждать? – Арсений? – тихо зовёт приятный, успокаивающий женский голос, и он покорно поднимает взгляд. – Меня зовут Екатерина, пройдёмте, пожалуйста, в операционную - я покажу, какие манипуляции вам предстоит совершать дома. Заодно проконсультирую по необходимым лекарствам и мазям. Арсений глупо кивает, безвольно поднимаясь с места. Ни руки, ни ноги толком не двигаются, накатывает дикая усталость, но он всё равно - на одной силе воли - идёт за Екатериной, готовясь поглощать новую информацию. «Господи, во что я ввязался?».