Вы Ну ещё в йоге ;)
Эдик-полупедик АРС БЛЯВы Давай потом, сейчас занят
Эдик-полупедик тебе пизда но хуй с тобойВы Аминь.
Арсений улыбается устало, кинув смартфон в подстаканник, - Эд, пожалуй, единственный друг-с-работы, которым Арсений дорожит с первого своего дня в банке. Они столкнулись в кафетерии на первом этаже - оба стыдливо прятали стаканчики с "не по-мужски" сладким какао с зефирками и потом смеялись так громко, что сразу стало ясно: тут и в огонь, и в воду, и прикрывать друг другу жопы в любом экстренном (и не очень) случае. Эд - один из немногих посвящённых в его проблему с собаками - не раз и не двадцать они вместе шли до метро глубокими ночами после запары в офисе - но он точно не сдаст. Ну, по крайней мере, точно не Белому. На стоянке клиники Арсений становится как можно ближе ко входу, по-ублюдски заняв сразу три места для парковки, и оставляет настежь распахнутыми двери: а что у него воровать, памперсы? – Мы сделали перевязку по времени, пока вас не было, – полушёпотом отчитывается Екатерина, пока санитары сгружают пса с носилок на заднее сидение. – Это так, за счёт заведения. Ой, – она мило краснеет и растерянно улыбается, принимая протянутый цветастый пакет. – Спасибо! Не стоило, конечно, но спасибо, – порывисто обняв Арсения за плечи, Екатерина вкрадчиво смотрит ему в глаза. – Всё у вас будет хорошо, я чувствую. Вы, главное, держитесь, Арсений. Первое время будет трудно, но кто, если не мы, верно? Арсений тяжело вздыхает и обнимает её в ответ чуть сильнее, чем стоило; курящий на крыльце Дмитрий Темурович лишь как-то хитровато ухмыляется, расслабленно пуская кольца сизого дыма. Он коротко пожимает Арсению руку, кивает и бросает простое "До встречи", но именно от него это звучит так, будто эта встреча - чек-ап Антона по расписанию - действительно состоится; что Антон выкарабкается, выживет, окрепнет - и Арсений впервые, кажется, за день вдыхает полной грудью и улыбается счастливо. Какое же сильное слово - надежда. Да и имя очень красивое. Арсений едет как можно аккуратнее, под нервные клаксоны остальных участников движения сместившись в крайний правый ряд; Антон, со всеми возможными удобствами устроенный на задних сидениях, по-прежнему спал. В редких прогалах между бинтами Арсений видит, как едва вздымается лысая грудная клетка. Отмытый от крови, с перемотанными белоснежной марлей промытыми ранами, с которых аккуратно срезали все лохмотья кожи, он уже не выглядит как (не)ходячий труп, но сердце всё равно туго сжимается, заставляя Арсения моргать чуть чаще обычного. Антону действительно повезло: всего две сломанные лапы, больше пострадавшие от адреналинового бега, чем от самих переломов, но позвоночник, как все опасались, был не задет. Да, состояние внутренних органов - особенно лёгких - сильно беспокоит Дмитрия Темуровича, но Арсений привык видеть во всём хотя бы сомнительно-положительное: например, глаза Антону промыли и те оказались абсолютно здоровыми. Хоть тут пронесло. Также по-ублюдски припарковавшись у дома, Арсений просит о помощи консьержа: он услужливо перетаскивает часть многочисленных пакетов до лифта, а затем и вовсе до квартиры, даже помогает разложить огромную утеплённую лежанку посреди гостиной, но наотрез отказывается прикасаться к раненому псу, явно боясь сделать ещё хуже. Арсений его не винит - Арсений боится тоже, боится так, как никогда за себя самого не боялся, - но, сжав зубы, тянет тушу медленно, несмело переступая ногами в скользких туфлях по начищенной до блеска подъездной плитке. Только уложив Антона на кровать, Арсений позволяет себе выдохнуть; он сползает по стене, усаживаясь прямо на ламинат сломанной куклой, и смотрит-смотрит-смотрит на спящего пса, пока лишённые морганий глаза не начинает жечь. Вокруг свалены пакеты, половину покупок из аптеки вообще нужно переложить в холодильник, но Арсений всё продолжает сидеть без единой эмоции в сердце, с одной единственной мыслью в голове: «Куда я влип?». Он приходит в себя через полчаса - то ли слышит, то ли мерещится ему какой-то особенно тяжёлый вздох Антона, но Арсений таким же пустым и разбитым поднимается и идёт в ванную, по пути стягивая удушающий галстук. Он долго моет руки с мылом, также долго обрабатывает антисептиком, чтобы потом взяться ими за айфон и, грязно выругавшись, унести флакон с собой в комнату. Находит в куче пакетов подробно расписанный заботливой Екатериной список-расписание: что, когда и чем обрабатывать и, наскоро переодевшись в домашнее, садится по-турецки у лежанки с Антоном, принимаясь колдовать над напоминаниями и будильниками. Примерно через час мудрёное расписание оповещений настроено, лекарства разложены, повязки, бинты и памперсы занимают целый ящик комода, а Арсений, уже порядком подуспокоившийся, снова опускается на пол, но на этот раз чуть подальше и далеко не так смело. Перед ним пёс. Стоит признать, достаточно миролюбиво себя поведший в самой стрессовой ситуации, но, может, он просто был без сил нападать на здорового (во всех смыслах) мужика? Никто не мог с уверенностью сказать, как поведёт себя пёс в абсолютно незнакомом месте, полном тревожных запахов. Арсений боится. Он смотрит на то и дело подымающуюся во сне губу Антона, оголяющую острые длинные клыки, и тяжело сглатывает, отползая спиной ещё дальше. Ему страшно. Ему давно уже не стыдно за свой страх, он давно владеет техниками, приводящими дыхание в норму и заставляющими сердце биться не так заполошно, - но он умеет это в одиночестве, в безопасности или, по крайней мере, в отдалении от непосредственной опасности. Сейчас же опасность тихо порыкивает во сне, медленно выныривая из наркоза в обычный крепкий сон, и изредка нервно дёргает задними, наиболее здоровыми, лапами. Арсений чувствует, как каменеет всё внутри, как нервным холодом колет начинающие дрожать пальцы. Он смотрит невидящим, почти стеклянным взглядом на разрывающийся в оповещении о перевязке будильник и хочет по-детски обнять себя за колени и тупо раскачиваться из стороны в сторону, пока проблема сама собой не рассосётся. Вместо этого он тянется к айфону и выключает оповещение; встаёт и на негнущихся ногах бредёт к комоду, доставая набор для перевязки. Холодильник тихим писком открытой двери встречает своего хозяина; мазей и склянок с лекарствами (Арсений даже думать не хочет о том, что очнувшегося пса придётся кормить этими таблетками собственноручно, прямо, блядь, в эту страшную клыкастую пасть) там оказывается больше, чем у Арсения осталось продуктов, и он мысленно прикидывает, не завалялось ли у него где купонов Самоката. Он собирает всё необходимое, сверяясь со списком - позже успеет всё выучить, раз на седьмой - и, охуевая от самого себя, упрямо тащит всё это в гостиную, грудой складывая возле лежанки с псом. Если отец и научил Арсения чему-то хорошему, так это ответственности за себя и свои поступки. – Вот спасибо, блядь, – раздражённо шепчет себе под нос Арсений, несмело касаясь края бинтов. Глубоко вздохнув, он снимает лейкопластырь с аккуратного узелка. Выдыхает он только через полчаса, закончив мазать/заматывать/клеить и далее по списку. Расслабляется Арсений, только утилизировав последний штрих - старый подгузник - и знатно, уже насухую проблевавшись желчью в любимый унитаз. Он скорее выползает, чем выходит из туалета, еле перебирая ножками и тяжело навалившись на стену. Следующая перевязка через три часа. День проходит, как в тумане: в перерывах между эмоционально выматывающими манипуляциями Арсений не спит - боится застать раньше него проснувшегося пса - и толком не ест, потому что перед глазами то и дело всплывают жуткие раны, а в нос, кажется, на всю жизнь въедается запах линимента Вишневского. Он бездумно вертит в руках тонкий металл ошейника - как бы ни серебро - и, сжимая медальон с именем, до боли впившемся ребром в ладонь, гоняет по черепной коробке ленивые мысли: от «Ну кто в здравом уме наденет живому существу на шею металлический ошейник?» до «А, да те же кретины, что назовут пса Антоном». Разумеется, о погибших либо хорошо, либо никак - а Арсений не сомневается, что Антон жил у ныне покойной Никитичны-Михайловны-Как-Её-Там, - но живого (чудом живого!) пса сейчас жаль сильнее, чем человека. Всегда жаль сильнее, чем человека. Антон так и не просыпается до самой глубокой ночи, но дышит будто бы ровнее и мягче - либо Арсений принимает желаемое за действительное. Его вырубает прямо на полу в гостиной, от нервов, пережитого ужаса и страха, от бега и эмоциональных потрясений. Засыпает, вытянувшись на боку вдоль лежанки, и перед тем, как окончательно отключиться и чуть не проспать очередной звонок будильника, ему мерещатся сверкающие жёлтым в редких огнях дворовых фонарей глаза. Просыпается Арсений, на ощупь вырубая будильник и широко зевая. Уставшие, сухие и опухшие после дневных рыданий глаза успевают заплыть и отказываются открываться, убаюкивают, уговаривают отдохнуть ещё, но Арсений себя пересиливает и, потянувшись, всё же поднимает веки. И замирает, подавившись довольным вздохом. Случается именно то, чего он сильнее прочего опасался - а как же, блядь, иначе! У него же в жизни ничего не может быть легко, - Антон проснулся и палит на (минутой ранее спящего) Арсения. Позы будто бы и не меняет, даже, кажется, мордой не шевелит и игнорирует подставленную к лежанке поилку, только дышит тяжело и редко, неотрывно следя за Арсением немигающим взглядом. Арсений отползает от него так стремительно, что в глазах темнеет, и сам себя корит за резкие движения: нельзя так при псах, нельзя, мать твою. Антон же на это никак не реагирует, только моргает долго, будто ему тяжело оставаться в сознании, и тихо-тихо, едва слышно, из последних сил скулит. Арсения разрывает дикая жалость и такой же страх; хочется подползти и шептать какую-то ерунду в попытках утешить, но вместе с тем хочется, блядь, ёб вашу мать, жить, с целыми ногами, руками и, по возможности, не прокушенной шеей - на ней воспоминаниями горят лишь затянувшиеся родинками крошечные шрамы, но Арсению хватает. Очередной тихий скулёж всё же перевешивает чашу весов в сторону жалости, и Арсений, неловко поднимаясь на четвереньки, по-прежнему напуганно смотрит Антону в глаза. – Ты же меня не укусишь, правда? – тихо спрашивает он, медленно скользя коленками по ламинату. – Ты же такой хороший мальчик, сильный, смелый. Ты будешь себя вести прилично, да? Договорились? – рука дрожит так, что Арсений всерьёз опасается вместо ласки ебануть его по круглой морде. Антон следит за ним неотрывно, никак, кроме как взглядом, на него не реагируя, даже скулить перестаёт. Лишь когда кончики пальцев оказываются в непосредственной близости от носа, он едва заметно шевелит ноздрями, принюхиваясь к медленно обмирающему внутри Арсению, а затем вдруг тычется едва влажным кончиком ему в ладонь и замирает, вызывая одновременно пердечный сриступ и такой нечеловеческий прилив нежности, что Арсений тихо неверяще смеётся, наплевав на бегущие по щекам горячие дорожки. – Ты умница, Антон, – шепчет он, шумно всхлипывая вмиг забившимся носом. – Такой умный, воспитанный мальчик, – пальцы всё ещё дрожат; полноценно гладить Арсений боится и не торопится, лишь разрешает себе аккуратно порхать кончиками пальцев по уцелевшему носу. – Дашь себя перевязать? И скоро будет не так болеть. Арсений абсолютно никак не корит себя за то, что говорит с полуживым псом; он корит себя за то, что ему кажется, будто Антон ему вымученно кивает - но на деле он просто тянется к краю поилки, и Арсений, тяжело вздохнув и потянувшись к свежим бинтам, обещает себе больше сеансы с психологом не переносить.