♪ Ennio Morricone — Watch Chimes
***
Зажжённая свеча на столе обволакивает комнату медовыми нотками и ладаном. Чонгук достает из ящика стола перьевую ручку, склянку чернил и толстенную тетрадь в твёрдом переплете. Гладкие кремовые страницы источают аромат типографской краски, а приправленная «щепоткой творчества» бумага переплетается с собственным запахом тяжёлого парфюма и чужими сигаретными отголосками в купаже: невероятно тёплыми, «домашними», окутывающими сладким флëром специй, ванили, какао и сухофруктов. Исходящая от новой чёрной краски в синем бутыльке аура заполняет лёгкие, и голова начинает кружить в легком танце. Пытаясь собраться с мыслями, Чонгук стремительно вставляет в ручку перо и облизывает его кончик, тем самым убрав полировочную смазку, дабы перо скользило плавно и не царапало бумагу. Чонгук уже мысленно собирается нанести первый штрих — сегодня он планирует сделать что-то по-настоящему новое… Прекрасная бумага досталась ему с трудом: посылку отправил отец из самого Хансона, и она явно заслуживает настоящего стального пера, а не грубого чернильного карандаша, ибо манера произведений Чонгука, созданных в соответствии с его уникальной эстетикой, — отличается. Его картины источают чувственность, но все они выполнены в тёмных тонах — графическим карандашом, либо же углём. Непосильная творческая жилка бьет ключом, пробуждая в Чонгуке ежедневно новые грани. Основное место в его искусстве занимает натура с эмоциональными и ахроматическими отношениями, написанная обычно с обнажëнных молодых мужчин. С женщин — крайне редко, только по большому вдохновению. Вообще, Чонгук слукавит, если не скажет, что отвык писать письма от руки, но для нынешней цели это, конечно, не годится. Он обмакивает ручку в чернила… На секунду его охватывает нерешительность, и дрожь пробегает по всему телу. Если коснуться сейчас пером бумаги — обратного хода уже не будет. Собрав всю свою волю в кулак, он выводит:17.12.1899 год.
Ким Тэхён.
И откидывается на стуле. То, что сейчас чувствует Чонгук, можно охарактеризовать, как полная беспомощность. Мысли его витают некоторое время вокруг даты на странице, а затем перескакивают на имя человека, которому он собирается посвятить своё послание. Впервые до него доходит, какое масштабное и противоречивое действо он затеял… Некоторое время он тупо глазеет в эти выведенные весьма старательным и аккуратным почерком буквы и цифры, а затем задумывается: он неделями готовился к этому шагу, глупо надеясь, что понадобится лишь смелость, но сейчас в голове картинка складывается совсем иначе и рушится, как карточный домик, а нескончаемый монолог, звучащий у него в голове — нестерпимо зудит, как язва. Его руки медленно опускаются на едва чистую страницу, где Чонгук успел лишь написать два весьма значимых слова. Перед глазами расплывается мир, закрываются веки, и он погружается в темноту — непроглядную, наполненную тихой, звучащей отдаленно зачарованной музыкой скрипки, сказочной, будто она доносится совсем из другого мира…***
♪ Botticelli Trio, Морис Равель — Болеро
Начало декабря окутывает вечер пронзающим холодом. Колючим ледяным ветром пробирается под лёгкую рубашку цвета спелой вишни и, добираясь до тела, приводит кожу в дрожь своим зимним дыханием. В оранжерее, что раскинулась по всему бельэтажу, Чонгук бредëт вдоль зимнего сада, обходя препятствия из пальм и дредовидных папоротников, служащих здесь фоном холла, что ведёт в бальный зал. Обстановка стоит довольно шумная: возле ёлки, украшенной яркими игрушками из воска, ваты и фольги, пёстрыми лентами и фонарями, разными лакомствами из пряников, пастилы, яблок, печенья и конфет кружит хоровод молодых девиц в масках; вокруг мраморных колонн снуют красивые женщины, чьи изящные формы утягивают и подчеркивают корсеты. Женщины обмениваются миленькими коротенькими фразами-сплетнями, стрекоча и широко улыбаясь друг другу, но из-за звучащей отдаленно музыки они — фразы — долетают до Чонгука зычно близко. Снующая толпа заглушает заливистым смехом мощные аккорды рояля, что доносятся галантно и изящно из бального зала, но так контрастируют со звучанием пламенных речей в холле. Сотканная под чьими-то мощными руками минорная тональность переливается уверенной волной глиссандо по чëрно-белым клавишам, создавая колористический эффект: она аккомпанирует протяжно льющейся мелодии скрипки, которая под решительным нажатием смычка звучит на струнах резким мажором, словно радостно замирающее и млеющее в тоске беспрестанно возрождающееся ожидание… — Вы художник? Чонгука отвлекает дама миловидной внешности в красном шëлковом длинном платье, отделанном бархатом, что обтягивает её стройную шею. Лицо скрывает маска в тон, с которой дама усердно смахивает прядь золотистых волос. — Да. — Ах, как хорошо! — стальные прутья поддерживают её элегантную высокую прическу, а в руках размашисто крутится веер, отбрасывая в стороны прядки, но те строптиво лезут в щёлки маски, беспорядочно переплетаясь с пушистыми ресницами и лишая даму видимости. — Здесь так скучно, что даже поговорить не с кем. Чонгук совсем не вслушивается в монолог дамы и в беседу, что пытаются завязать с ним, ибо музыка, которая доносится из зала, завлекает его своими отголосками, влечет, пленит… — Очень жаль. — Как вас зовут? И на настойчивые расспросы он отвечает с простодушием: — Чонгук. — Просто-напросто Чонгук? — продолжает любопытствовать дама. — Чон Чонгук. — У вас очень необычная форма глаз и красивый акцент, — подмечает она. — Вы?.. На свойственную, по всей видимости, нежному возрасту дамы манеру общения, в которой та с увлечением задаёт вопросы один за одним, Чонгук отвечает вновь без чувства облегчения: — Кореец. Он, до этого молчавший и пристально наблюдавший за окружающими и обстановкой, очень хотел бы испытать сейчас немного уединения. — Приятного вечера, Чон Чонгук! Быстро. Возможно, услышала его мысли? Или Чонгук всем своим видом показал, что изначально потерял интерес к её персоне? — И Вам. И даже не удосужился спросить имени. Стыдно, но, возможно, оно и к лучшему. Холл заполняется именитыми художниками и скульпторами. Приятель привел его на бал-маскарад непосредственно для знакомства с именитыми гостями. И Чонгук, тотчас потерявший при входе своего приятеля, что испарился, как юркая мышь, не оставив ни малейших объяснений, куда ему двигаться, — целый час уже ютится возле гигантского папоротника, рассматривая широкие листья. Кстати, гармонично вписывающего в антураж. Женщины, конечно, уделяют ему внимание, ведь Чонгук тщательно готовился к этому вечеру. Он спозаранку поднялся и побрëл в ванную мылить густые чёрные волосы, что кружили завитками вокруг небритых ощетинившихся щёк. Выйдя выбритым, пахнувшим свежестью и дегтярным мылом, он надушился туалетной водой. На вешалке-плечиках в платяном шкафу висели уже отглаженные рубашка цвета спелой вишни и чёрные классические брюки, а рядом с мягким диванчиком, обитым светленьким ситцем, стояли вычищенные чёрные туфли, что блестели, как лакированные. Не спеша одевшись, Чонгук оглядывал себя с довольным видом в большое деревянное трюмо, попутно натягивая чёрную бархатную полумаску, что закрывала лоб, чёрные глаза и верх гладко выбритых щек. Накрутив на палец завиток выбивающихся волос, он усмехнулся про себя и огляделся ещё раз: казалось, он доволен своим цветущим видом и одеждой, которая ему явно шла. Чонгук прекрасно выглядел для мужчины его возраста, а одежда сидела на его крупном ладном теле великолепно. А затем, накинув зимнее пальто, он отправился бродить по Санкт-Петербургу: по заснеженным улочкам, греясь возле кострища под толевым навесом у подъезда к Зимнему дворцу; прогуливался у кромки Марсова поля и разглядывал заснеженную гладь Невы, что блестела и переливалась, как горный хрусталь в лучах утреннего солнца, а вдоль реки бороздили множество экипажей, саней и бесчисленные пешеходы. По санным путям, проложенных по расчищенному от снега ледяному покрову, неслась веером бесшабашная русская тройка, поднимая копытами серебряную пыль под переливчатое бренчание бубенчиков. В санях из красного дерева, обитых сафьяном, благородно восседали дамы в роскошных атласных и бархатных шубах в сопровождении изысканных кавалеров. Притягательно звучит, верно? Чонгук безумно любит столицу! Правда, он прошёл очень тяжелый путь, чтобы оказаться здесь. С отцом Чонгук никогда не встречался, ибо он за все свои тридцать пять лет ни разу не покидал пределы Российской империи. По рассказам покойной матушки, она иммигрировала в страну в 1870-х годах с ребенком — Чонгуком — на руках. Мать делилась с ним рассказами о том, как ей было тяжело, но, сколько Чонгук ту помнит, она всегда была упрямой, напористой, с горячим и дурным норовом. А затем, когда Чонгук начал учиться, он покинул «родной» город и уехал в столицу добиваться гордого звания — художник, ведь он мечтал об этом с самого детства. Изначально творческие азы заложила в него мать, ибо она прекрасно писала пейзажи, запечатлела в своих произведениях бескрайние просторы и укромные уголки Родины… Своей родины. По памяти. Чонгук впитывал каждый её жест, каждый мазок и линию кисти, каждый резкий контур… Прохаживаясь от скуки по холлу, он вновь слышит нарастающие, безупречно полные звуки скрипки, взятые влюбленным смычком: сладкие, густые, чарующие интонации разливаются по нервам сердца, будто тягучий мёд. Отвлëкшись от своих воспоминаний, Чонгук направляется прямиком в бальный зал и… застывает: сильная рука молодого человека водит по струнам, извлекая из-под смычка нежные, плавные, но мужественные звуки, вырывая плачущие, умоляющие, будто обтянутые безнадежной тоской… Его гибкая красота похожа на переливчатые осколки звёзд, что сияют среди тёмного неба и, дрожа, разбиваются о скалы тенью каждый раз, когда новая волна гармонии разливается властной мужской рукой — пронзающей трелью, будто повелевая каждому новому пассажу звучать всё воздушнее, но пленительнее. А Чонгук в этот момент внимательно вслушивается в чарующую музыку и смотрит на молодого человека со всем восхищением: глаза широко распахиваются, уши наслаждаются упоительным звучанием, и перед собой он будто видит только фигуру молодого человека. Тот выглядит, как дорогое вино: на красивой смуглой шее вьются тёмные кудри и элегантно повязан шелковый платок в мелкую клетку; на крепком теле белая рубашка с широкими длинными рукавами и коричневые брюки, а довершают образ туфли в тон. Лицо прикрыто всё той же полумаской, как и положено на балу-маскараде даже музыкантам под натиском безудержного, бесшабашного веселья. Толкнувший в плечо приятель, который был утерян, как серая мышь, что прячется по углам, отвлекает Чонгука от лицезрения. — Чонгук! — ему представилось, что вид у него, наверное, сейчас уморительный: стоит себе, наклонив голову в бок, и смотрит в одну точку — на блуждающий по скрипке смычок, улыбается, наверное, совершенно глупо. — Познакомься… В длинном голубом платье, обтягивающем слегка пышное тело, стоит, на вид лет сорока, женщина — простите, дама, дама! — с широко раскрытыми голубыми глазами и пухлыми губами, что слегка подчеркнуты алым цветом, и улыбается ярко-ярко. Она тянет руку с изящными пухлыми пальцами, унизанными в цепочку поблескивающих колец в приветственном жесте. — Это Анна Павловна, — представляет приятель. — Она лучшая в своём деле! — Приятно познакомиться, — он тянет руку в ответ. Возможно, и правда лучшая? Её тело и правда выглядит гармонично: голые до плеч округлые руки едва прикрывает ткань, и можно спокойно видеть её белëсую здоровую кожу, пышную грудь и подтянутую корсетом округлую талию. — Анна Павловна! — то, с какой интонацией произносит отчество дамы приятель, звучит комично. Тот будто проглатывает половину гласных и согласных, и на выходе получается что-то по типу «Пална». Чонгук на это лишь наклоняет голову и ухмыляется в кулак, дабы никто не заметил его глупых мыслей, и поднимает вновь голову, улыбаясь даме, но стараясь сдерживать усмешку. — Это Чон Чонгук, высший профессионал, я осмелюсь сказать — гений! — Перестань, — он смотрит укоризненно. Дело делом, но Чонгук не любит, когда его называют так. Он довольно скромный художник. — Мне многие о Вас рассказывали, и я наслышана о вашем профессионализме, поэтому не скромничайте! Вы заслужили! — вторит тому дама. — Благодарю Вас. По бальному залу струятся и хлопают лёгкие аплодисменты. Опустив пюпитр и крышку рояля, из-за инструмента выходит пианист, становясь вровень со скрипачом и одаривая лёгким поклоном публику. — Они уже уходят? — растерянно бормочет Чонгук. Внутри как-то по-странному сжимается сердце, и неприятное колкое ощущение разливается по телу, будто бабочки, что парили где-то в глубине души под лёгкие звуки скрипки, сейчас готовы упорхнуть вместе с тем молодым человеком, что сейчас протирает канифоль со струн. — О нет! Перерыв! — хлопает по плечу приятель. — Не желаете выпить? — Было бы отлично, — кивает Чонгук. Молодой человек поспешно убирает смычок и скрипку в футляр и направляется в сторону выхода из зала. Чонгук, всматриваясь в его лицо, замечает, как тот переводит на него внимательный взгляд и мажет невероятно притягательными большими зелёными глазами. Он моложе. У него правильные, немного резкие черты лица, а весёлые чёрные кудри мешают и лезут на гладкие смуглые щеки — тот их зачёсывает пятернëй назад, приоткрывая высокий лоб. Чонгук, встав как вкопанный, следит за ним, а в ответ на него смотрят так, будто они давно знакомы и встретились после долгой разлуки. От этого взгляда становится как-то неловко… И Чонгук отводит смущëнно глаза, лишь наблюдая исподлобья за тем, как удаляется вдоль бельэтажа чужая фигура. Господи, как стыдно… Ему же не семнадцать лет, он уже совсем не мальчишка, но почему в груди тогда так начинает трепетать сердце, и он снова пытается отыскать в толпе молодого человека? Нет, это не влюбленность с первого взгляда и не внезапно вспыхнувшие давно забытые чувства… Просто Чонгук — он же художник, а художник «сканирует» глазами, он видит картину целиком и впитывает каждое сочетание линий, цветов, форм и теней… Приятель кладёт руку ему на плечо и ободряюще зовёт: — Идем, Чонгук! Взяв по бокалу игристого, они втроём предпочли укрыться в прохладной тени застеклëнной галереи, где у самой стены под деревьями стоит широкий диван. В обществе приятеля и дамы Чонгук явно чувствует себя спокойнее, чем в одиночестве среди различных, интересующихся его персоной, женщин. Его слегка напряжённая фигура расслабляется, и он, положив ногу на ногу, с интересом вслушивается в разговор. — Как давно Вы занимаетесь этим, Анна Павловна? — любопытствует приятель. — Не стесняйтесь говорить подобные вещи в слух! — она лукаво улыбается. — Ох, не соврать бы… Лет с двадцати. Глаза Чонгука немного округляются, но, дабы не выдать себя, он прячет лицо за бокалом шампанского и отпивает. С двадцати лет… Приличный срок! А приятель и правда не соврал — должно быть, лучшая в своем деле. — А Вы? — интересуется в ответ. — Я писал картины чуть ли не с самого рождения, — ухмыляется тот. — Удивительно! — говорит Чонгук. — А вы? — переводит на него взгляд Анна Павловна. — Рисовать учила матушка, а более профессионально начал, когда поступил в училище, то есть с десяти лет. — Вы явно талантливый человек! Не каждый может попасть в сие заведение учиться. — Всё возможно, всё возможно, — утыкаясь вновь в бокал, Чонгук перестает слушать их беседу, а снова ищет в толпе скрипача. Тот стоит вдалеке, к нему спиной, а рядом с ним в великолепном чёрном платье, усыпанном сапфирами — знакомый скульптор. Чонгук её узнает, наверное, из тысячи, даже под элегантной чёрной маской, что закрывает всё лицо. У скульптура есть отличительная черта — ведьмина прядь в иссиня-чëрных волосах. Изящный недостаток. Они о чём-то беседуют, и Чонгук видит лишь то, как молодой человек кивает головой, тело его собрано, а руки время от времени активно жестикулируют. Завидев Чонгука, сидящего на диванчике — более раскрепощенного и явно за ними наблюдающего слишком явственно, та салютует ему таким же бокалом с игристым и подзывает к себе. Чонгук, немного опешивший, колышется на ветру, как занавеска из приоткрытого окна галереи, и, поднимаясь на ватных ногах, плетëтся слегка неуверенным шагом к ним. Дурацкое состояние — волнение. Оно, в принципе, не присуще уверенному в себе человеку, как Чонгук, но мысль о том, что рядом со скульптором стоит тот самый молодой человек — заставляет напрячься. Это же придëтся знакомиться? Что-то говорить? А как говорить, если у Чонгука перехватывает дыхание в ту секунду, когда он приближается и всматривается в утонченный нос, что прикрыт наполовину маской, румяные щёки, что даже не скрывает смуглый цвет кожи, длинные пушистые ресницы, что трепещут, когда тот поднимает на него глаза и начинает говорить глубоким бархатным баритоном: — Добрый вечер! Кажется, на этом моменте Чонгук совсем теряет дар речи. Кажется, что на этом моменте у Чонгука максимально округляются и так большие глаза. Чёрт! Господи, соберись! — Добрый вечер! — Да это же сам Чо-он Чонгу-у-к, — из уст женщины летит перебивающим тоном тягучая, как подтаявшее масло на блюдце, перекатываясь где-то на кончике языка, фраза. — Вы так похорошели! Новая прическа? Выглядите эффектно! — и дотрагивается своими умелыми рабочими пальцами его плеча. Довольно известная в их «светских» кругах женщина средних лет. Она тоже узнает Чонгука из тысячи, он уверен в этом. Да и в принципе, как можно не? Внешность у него и правда «необычная». Как минимум, его всегда выдают глаза. — Благодарю! А Вы, как всегда, неотразимы! — слегка кланяясь, говорит Чонгук. — Вы знакомы? Чонгук всматривается в щёлки маски на бегающие чужие глаза. Глаза как глаза. Обычные. Человеческие. Но… Эта блуждающая точка в левом глазу… Уникальна? — Нет. Вы нас представите? — Это Ким Тэхён, прекрасный музыкант. Уникальный творец своего дела! Поистине талантливый молодой человек с такой нелегкой судь… — А Вас? — перебивает и протягивает руку молодой человек. Чужие яркие глаза скользят с лица скульптора на Чонгука и теперь блуждают по его лицу. — Меня? Меня же уже представили… — в недоумении отвечает он, пока Тэхён останавливается глазами на его губах, всматривается, щурится, будто повторяя шепотом своими губами слово в слово, и перемещаются с губ на руки и обратно. — Простите, я плохо Вас расслышал. Чонгук? Приятно познакомиться! — из чужих уст его собственное имя, тихо произнесенное чарующим голосом, звучит словно музыка. Чонгук прикрывает глаза, стараясь не показывать столь приятного близкого контакта, когда его холодную ладонь вдруг едва касаются горячие пальцы молодого человека. Он вновь смотрит на точëные черты лица. Смотрит и никак не может прочесть, чем же так будоражит его крепкую мужскую натуру этот молодой человек и что такого таинственного скрывается под его маской. — Да. Взаимно! Сзади, приобняв молодого человека за талию, к ним вклинивается в едва начавшуюся беседу тот самый пианист. Тэхён, видимо, слегка стушевавшись, переминается с ноги на ногу и поспешно пытается убрать чужую руку, подняв высоко голову и всматриваясь тому в лицо. — Тэхён, нам пора. Перерыв закончен, — и тот мажет глазами по губам пианиста, будто… вчитываясь? Странно. Очень странно. — Простите, мне нужно возвращаться к работе. Желаю приятного вечера! Госпожа, — кланяется. — Господин, — снова кланяется и уходит вместе с пианистом вдоль длинного тëмно-бирюзового холла, украшенного картинами с разнообразными изображениями. Холл обставлен креслами и мягкими пуфиками, на которых восседают за резными столешницами всё те же именитые художники и скульпторы, попивая что-то алкогольное из переливающихся бокалов. И среди всей этой толпы Тэхён кажется Чонгуку чем-то невообразимым, новым. Чем-то удивительно прекрасным, вдохнувшим в это и без того роскошное пространство глоток свежего воздуха. Танцоры, что до этого прохлаждались вдоль бельэтажа, собираются в центре зала и просят всех гостей пройти на представление. Чонгук наблюдает за каждым выверенным движением музыкантов. Их тандем действительно смотрится отлично, сплочённо, будто двое молодых людей давно уже знают друг друга и дают вместе не первый концерт. Тэхён сдержанно кланяется, ничего не произнося, берёт первый аккорд, а затем его сильные длинные пальцы быстро начинают двигаться по грифу, словно исполняя на нём подвижный танец. Каждое движение смычка сопровождается игрой пианиста, негромкой, будто создающей ритмический фон, едва-едва касаясь клавиш, безропотно уступая первенство скрипачу. А вокруг царит атмосфера роскоши и изысканного вкуса… Танцоры элегантными взмахами рук соединяются и разъединяются, вырисовывая на мраморной плитке узоры, постукивая по ним каблучками, но Чонгук по-прежнему смотрит лишь на Тэхёна, как на что-то ценное, недосягаемое. Он только узнал его имя, только с ним познакомился, а что будет дальше?.. Между тем женщина, стоявшая по правую руку Чонгука, перебивает его мысли: она задорно поглядывает на скрипача, восхищенно бормоча: «Ах, какой же хорошенький!..», будто это не явно талантливый молодой человек, исполняющий трепещущую сердце музыку, а щенок. — Чонгук, — к нему подстраивается по левую руку приятель, слегка выкрикивая на ухо: — Куда это ты от нас сбежал? — Так концерт же… — Ты неисправим! — выдыхает тот. — Где красивые мужчины, там всегда должен присутствовать Чон Чонгук! — Юн, так ты для этого меня сюда и позвал, на минуточку, — он улыбается и хитро подмигивает. — Стой! Стой! — Чонгуку кажется, что в чёрных глазах приятеля блеснуло на миг любопытство, и загорелся торжествующий огонек. Пьян? Причем изрядно. — Ты уже с кем-то познакомился? — Может, да, — у того вновь проблескивает любопытство в бесстыжих глазах, — а может и нет. Кто знает, — покручивая в руках бокал с шампанским, широко улыбается Чонгук, а затем произносит с некой угрозой: — Ты когда успел так напиться? Я тебя не потащу. — Время близится к концу, вот и напился, мой дорогой друг. Дели-ись, — тянет тот, — мне же интересно. Приятель, коего зовут Мин Юнги, вообще тип очень интересный на самом деле. Чисто дружеской их столь неожиданную вылазку не назовешь, а вот взаимовыгодной — да. Тот, на первый взгляд, не так-то прост, как кажется. У каждого из художников есть своё прошлое, в разной степени интересное для посторонних либо же что-то тёмное… Вот Юнги — один из последних, с некой чертовщинкой. Из-за этого в светских кругах о нём ходят различные слухи, но, по крайней мере, сам Чонгук к Юнги относится с неким уважением, потому что слухам верить — себя не уважать, а он человек проницательный — видит насквозь. Чонгук должен сложить собственное мнение о человеке, будь оно положительное или нелицеприятное. И если перевешивает второй вариант, то он просто будет избегать последующего общения. Так сказать, молча исключит из своего списка. Просто Юнги любит изрядно так напиться, затем устроить какой-нибудь балаган посреди празднества. Характер у него слегка сумбурный. Натура тонкая. Да и сам он весь юркий и маленький по сравнению с Чонгуком — с копной рыжих волос и глубоко посаженными карими глазами. Далеко не типаж Чонгука. Музыка закончилась, танцоры перестали кружить и отбивать каблучками пол. Тэхён с лёгкой руки опускает скрипку со смычком и смущëнно улыбается, точно отдавая себя на суд слушателей… Чонгук, кажется, в этот момент смотрит на Тэхёна с таким восторгом, но застывает в немом благоговении. Эта чудесная музыка, что лилась так чарующе, становясь с каждым звуком всё неистовей, эти прекрасные музыканты и изящные танцоры с их захватывающим грациозным танцем — всё это вкупе преподносило такой восторг, что Чонгук, заметив пристальный взгляд чужих зелёных глаз с мельтешащей родинкой на одном из них, только стоит и смотрит в ответ и, не сдерживая порыва, улыбается. Бальную залу охватывает тишина, а после начинается настоящий шквал аплодисментов. Именитые художники и скульпторы выкрикивают «браво», на что Тэхён совсем будто не обращает внимания. Но по лëгкому румянцу на чистом лице, по зелёным глазам, что спрятаны под трепещущими чёрными ресницами, по лёгкой благодарственной улыбке и вздымающейся нервно груди становится ясно — смущён. — Скрипач, — громко выдохнув, начинает выдавать информацию Чонгук. — Что скрипач? — Это скрипач, Юнги, — разочарованно буркает Чонгук. — Я тебя не понимаю. — Потому что мы сюда явились для дела, а ты, как всегда, напился! — Не начинай… — в ответ на замечание Юнги недовольно фыркает и отмахивается, после чего, высоко подняв свой бокал, кивком головы приглашает последовать его примеру. — Здесь сейчас столько экземпляров — одним больше, одним меньше… — Тц… ты нарушаешь торжественность момента, — Чонгук, слегка прикусив губу, подмечает: тот однозначно пьян. Ладно, он подыграет немного. — Тэхён не очередной «экземпляр», а тот, кто мне действительно нужен, Юнги, — Чонгук медленно приподнимает руку, державшую тонкий высокий бокал, отпивает, а затем настойчиво произносит: — И я прошу тебя узнать о нём что-то большее, чем просто фамилия и имя. — Тэхён?! — восхищенно вопрошает. — Будет сделано, — и слегка взволнованно отвечает приятель. Некая невольная обида на то, что Юнги напился в столь ответственный момент, отступает на второй план, потому что Чонгук находится сейчас в таком предвкушении. — А он и правда симпатичный, такой весь ладный. Тебе подходит, — подмечает Юнги, и, похоже, тот и сам только что осознал, какие открываются интересные перспективы: вишенка на торте, коей является молодой человек с прекрасной внешностью, будет идеально смотреться в качестве натурщика на белых простынях при свете пылающего яркого огонька в камине и единственной свечи, что ютится на одиноком столике подле мольберта. У них с Юнги явно мысли сейчас сходятся на этом моменте. — А Анна Павловна? — второпях произносит Юнги. — Совсем тебе не понравилась, да? — Пригласи её к себе. — Я не рисую… подобное, — закатив глаза и нервно размахивая руками, отвечает тот. — Хорошо, пригласи её ко мне. Что-нибудь да придумаю. Может, будешь моим ассистентом? — Я знал, что ты лучший. Лучши-ий! Слышишь? — одобрительно похлопывая по плечу, кричит Юнги. Ну и дурацкая же у него привычка! — Слышу, — заливисто начинает смеяться Чонгук, а затем гадко прищуривается, будто показушная красочность, за которой он сейчас наблюдает, бросает его в недоумение. Тэхён снова кланяется и, убрав инструмент в футляр, покидает импровизированную сцену вместе с пианистом. Слишком подозрительная вырисовывается парочка, но Чонгук — не дурак, видит же всё насквозь: эта «сцена», что повисает немым молчанием между музыкантами; эти касания чужих узловатых пальцев, что скользят по тонкой талии скрипача, едва видной через материю белой рубашки, впиваются крепкой хваткой и приобнимают в собственническом жесте. Странные отношения… Хорошо, что есть Юнги, который явно сможет в этом разобраться и дать Чонгуку некую зацепку, которая сделает огромный шаг и откроет путь к великим свершениям Чонгука. Пусть это будет путь и не к сердцу молодого человека, но к его прекрасным длинным ногам, которые Чонгук уже вожделеет запечатлеть — уж точно. Чонгук мотает головой в сторону Юнги, намекая тому: «иди за ними», а затем сам смешивается с расходящейся публикой, хватая с подноса аккуратными пальцами тонкую ножку бокала и вновь кидая красноречивый взгляд на Юнги, понятный только им двоим. Осушив до дна бокал, Чонгук быстрым шагом скрывается за дверьми бельэтажа, тайно надеясь на то, что некий задуманный план осуществится в его пользу, а судьба не сыграет с ним плохую шутку. Она явно предоставит ему возможность и сделает достойный подарок к одному из новогодних вечеров: красивого натурщика, которым будет являться Ким Тэхён. Чонгук на это очень надеется. Этот молодой человек обладает уникальной внешностью и безграничным музыкальным талантом, коим Чонгук уже хочет расписать все холсты и стены своей пустой холостяцкой обители.***