Ghost

В пятницу никуда не нужно было торопиться, потому Николай долго еще валялся в своей постели, завернувшись в одеяло с головой. Сон не спешил уходить, то и дело окуная его в негу, стирая грани реальности и вымысла. Гоголь не открывал глаза, оставаясь в теплом темном пространстве, он пытался вспомнить, что ему снилось, но картинки едва ли образовывали что-то полноценное, потому мысли сами переключились на прошлый вечер. Вчера Гоголь так и не продолжил писать картину, оставшись в комнате Фёдора. Он раньше ее видел только мельком, так как был занят созданием образа и не замечал ничего вокруг, в памяти остался лишь шкаф с одеждой, потому сейчас он внимательно рассматривал все вокруг: от бордовых штор до широкого книжного шкафа с личными книгами, которые Достоевский хотел видеть подле себя, а не в библиотеке, от широких подоконников, на которых можно было удобно сидеть (судя по подушкам на нем, Фёдор тоже так думал), до своей картины, что висела слева от шкафа над письменным столом (Николай заметил то, как Фёдор разместил ее, чтобы прямые солнечные лучи не доставали ее, и краски не выцвели раньше времени). Фёдор выпил больше половины бутылки и все же, когда она закончилась, предложил открыть вторую. Николай снова подумал о том, что пару лет назад он бы не заметил пары выпитых бутылок, но все равно согласился, глотая вино медленно глоток за глотком. Оказывается, любимые цветы Фёдора — лилии, насчет своих Николай задумался, ответив в итоге, что предпочитает что-то свободно растущее, полевое. После чего Достоевский поднялся и подошел к книжному шкафу, его движения были очень тягучими, ленивыми, он потянулся за книгой, точно зная, где искать. — Читал «Вино из одуванчиков»? После твоих слов сразу вспомнился этот роман, я давно его читал, но хорошо запомнил тепло мыслей. — Нет, я не читал. Тогда Фёдор подошел к нему с книгой и зачем-то наклонился. — Прочитай, не пожалеешь. Вместо солнца. — Достоевский нетвердо оперся на кровать рядом с головой Гоголя, всматриваясь: — У тебя глаза разного цвета, необычно. Движения Достоевского отточено пьяные, но Николай, будучи тоже нетрезвым, не замечал этого. Нет, Фёдор не притворялся, хмель был реальным, просто его холодность и строгость вновь сменилась на что-то теплое, мягкое, ласковое, хотя и выражалось все это очень неуловимо, призрачно. Художник смотрел в его темно-карие глаза и видел, что зрачок не изменился, а вот у него самого… Фёдор заметил, как черное пятно поглотило серо-голубые глаза, и улыбнулся в своих мыслях; философ и сам не понимал, почему так происходило, но привычка все контролировать иногда убивала легкость от опьянения… любого опьянения. Достоевский всегда внимательно следил не только за другими, но и за собой в первую очередь, стараясь не поддаваться ничему, что могло бы провокационно на него повлиять; так и сейчас он смотрел на светлый отблеск, играющий в глазах Николая, только для того, чтобы его собственный зрачок не смел расширяться (этот небольшой трюк со светом он открыл для себя давно и часто при взгляде глаза в глаза пользовался им, таким образом не раскрывая своих реальных чувств). — Хочешь взглянуть на несколько французских альманахов? — спросил Фёдор, отстраняясь. — Да… с удовольствием, — чуть замедленно реагируя, ответил Николай, вновь поддаваясь порыву зарисовать в голове увиденные так близко губы; сердце вновь пьяно меняло ритм, ускоряясь. Боже, думал Гоголь, листая одну из книг двадцатого века, отчего-то мне кажется, что по мне все видно, хотя я ничего не сделал, но не покидает ощущение, что Фёдор прочитал все мысли в моей голове. Но Достоевский никак не показывал свое знание, продолжая рассматривать альманахи и рассказывать, откуда каждый из них у него появился. В одной из книг лежали два высушенных листа зеленого и желтоватого оттенков. — Это не мои, но очень хочется думать, что они из той же прошлой эпохи, — улыбался Фёдор, а Николай вновь засматривался на губы, не понимая, что именно хотел бы сделать: взять лист бумаги или его лицо в свои руки. — У меня много старинных книг, но эти, с мелкими рисунками, календарем, рекламами, мне больше по душе, они как лоскутные одеяла. — И правда красивые. Затем Гоголь увидел на полке колоду карт и предложил показать пару выученных фокусов, красиво перемешивая их, а затем вытягивая загаданную философом карту. — Вау, это было круто, — в своей обычной спокойной манере произнес Фёдор, лишь чуть приподнимая брови в удивлении. — Не хочешь сыграть? Во время игры в дурака они продолжили разговаривать, Николай узнал, что через месяц день рождения Достоевского, а если быть точнее, то одиннадцатого ноября, но ни как Фёдор собирался праздновать, ни какой подарок хотел получить, он не сказал. — Месяц — это очень далеко, многое может поменяться, зато можно решить, как мы завтра пойдем. — В смысле? — Хочешь, можем договориться и пойти в костюмах? — А какие у тебя есть? — Их не так много, но всегда можно что-то докупить. — Не думаю, что стоит для одного дня тратиться. — Есть черный с черным галстуком, есть кофейный, — Фёдор вновь поднялся с пола, подходя к шкафу. — Вот оба. — Можешь черный взять, а я белый для контраста надену. — Николай взглянул на вешалки, на нескольких висели черные чехлы. — Что там? — Тоже моя небольшая коллекция, — усмехнулся он, открывая первый, — это серая форма офицера шведской армии, рядом — немецкого генерала, а здесь — черная шинель времен СССР. — Он аккуратно положил все на кровать, давая рассмотреть поближе. — Это не как с книгами, которые я тщательно ищу, вся эта форма появилась у меня как-то сама собой, что-то отец нашел, что-то подарили. Гоголь все рассматривал очень внимательно, удивляясь сколько еще интересного может привнести Фёдор, черная тяжелая шинель заинтересовала его больше всего. — Ты какой-то неиссякаемый источник вдохновения… — Если ты хочешь, я могу что-то примерить сейчас, — улыбнулся Достоевский, видя изучающий взгляд художника на форме. Ему нравилось, как Николай не сдержан в своих эмоциях, как легко все читается в его жестах и на лице, почему-то от этого становилось спокойно. — Я только хочу увидеть тебя в шинели. Фёдор на это лишь кивнул, он был в домашней одежде, а потому только накинул тяжелое пальто на плечи, поправляя одной рукой волосы, а другой удерживая шинель, после чего Николай осмотрел его со всех сторон, то и дело неосознанно касаясь плеч и спины, чувствуя пальцами плотное шерстяное сукно, посмотрел внимательно на ряд пуговиц, опускаясь на колени перед Достоевским. Молчание продолжалось еще некоторое время, пока Достоевский, смотря вниз на белую макушку, не предложил надеть ее завтра на вечер. Гоголь поднес сжатый кулак к губам и прикрыл глаза, чтобы представить черный костюм и шинель вместе, а затем поднял взгляд вверх. И Фёдор сильнее сжал в руке ворот пальто, избегая желания положить ладонь на голову художника. Ужасно парадно, ужасно красиво, лежа в кровати думает Николай и в порыве глубоко выдыхает в укрывающее его одеяло, пряча лицо. Зачем я только сказал ему так одеться, глупое вино, укорял себя художник, но в глубине души ждал сегодняшний вечер, что бы там ни произошло, он знал, что в памяти навсегда отпечатается этот образ. Николай не любил анализировать себя и свои ощущения, он их любил переживать. По сути прошел месяц с их знакомства, но это чувство начало развиваться с самого первого дня, с самой первой их встречи, и Николай не мог ему противостоять. Он любил глазами, а Фёдор был произведением искусства: его хотелось зарисовывать, рассматривать, восхвалять, а самое главное — трогать. Это мысль, как при просмотре картин в Эрмитаже или Третьяковской галерее, визуальной составляющей недостаточно, необходима осязаемость. Он бы принял слепоту, только бы можно было прикоснуться. Прошлый вечер оставил отпечаток задумчивости не только на Николае, Фёдор тоже размышлял над всем произошедшем, сидя на лекции по мировой философии. В университет он пошел, одевшись как обычно: в брюки и свитер, учеба была до пяти вечера, потому Достоевский рассчитал время, во сколько нужно приехать домой, а во сколько встретиться с Николаем. Часть его мозга обрабатывала лекцию, записывая в тетрадь, вторая — выстраивала собственную философию. Чтобы лучше контролировать ситуацию, необходимо было постоянно думать, тем более сейчас рядом не было Николая, а потому можно было погрузиться в себя целиком. Что же: флирт — это нечто присущее человеку в той или иной мере и являющееся его частью, любовь же — это нечто идущее извне, она вторгается в жизнь, разрушает созданный порядок, перекраивает под себя, заставляет смещать фокус с одного себя на другого, из-за чего центр тяжести, устойчиво находившийся до этого внутри, ходит маятником то в одну, то в другую сторону, раскачивая все. Фёдору нравился Николай, ему нравилось именно ненавязчиво флиртовать с ним, следить за ним, за его эмоциями и реакцией, нравилось быть объектом восхищения, но любовь вряд ли входила в планы. Она никогда не являлась частью намеченной жизни; всегда врывающаяся без объявления и разрядом тока, словно дефибриллятор, заставляющая сердце биться слишком быстро, а разум — затуманиваться. Фёдор способен был успокоить быстрый ритм, потому что знал себя от и до, знал все части себя и то, как они работали, но и закрыться полностью от этого нового человека не мог. Конечно, влюбленность Николая хорошо можно было увидеть, она не была слишком явной, но и скрываться Гоголь тоже не собирался, потому Достоевский мог наслаждаться взглядами, редкими прикосновениями и вылетевшими словами. И все же он не пресекал ничего и решил позволить себя любить, хотя и старался не вовлекаться сильно, иначе, зная себя, ничем хорошим это точно не могло закончиться. Мозг плохо уживался с чувствами и всегда брал над ними верх, а постоянная внутренняя борьба могла привести к нелогичным решениям. Но прикосновения… Они были особенно приятны. Фёдор задрал рукав свитера и задумчиво погладил предплечье, проводя пальцем по венам. Все хорошо, Николай ни за что не решится сделать первый шаг, опасаться не нужно, думал Достоевский. А внутри что-то внезапно появилось с вопросом и тут же исчезло: «А почему нет?» В этом литературном клубе Фёдор уже был несколько раз, там появлялись и его знакомые из компании с собраний, а все из-за Анго, второго интересного для Достоевского человека в этой группе. Анго был директором театра, человеком занятым, первый раз именно он пригласил всех на закрытые литературные чтения, услышав, как Петр с Фёдором читают на собрании стихотворение В.В. Маяковского, отлично дополняя друг друга. Ему очень хотелось услышать их вновь со сцены. — На самом деле Сакагучи предлагали место ректора филологического факультета, который он и окончил… — продолжал рассказывать Фёдор Николаю по пути к театру. Достоевский, как и обещал, шел во всем черном, и только белая рубашка едва виднелась внутри; Гоголь же шел в своем неизменном коричневом пальто и был очень рад тому, что сегодня не шел дождь и можно было, почти не беспокоясь, идти в белых штанах. Повесив зонт-трость себе на предплечье, Фёдор остановился, чтобы зажечь сигарету. Огонек зажигалки вспыхнул, а Николай подумал о том, что хотел бы взять ее из его рук и тоже затянуться, хотя никогда раньше не думал о таком, но так и не попросил, продолжая наблюдать. — А давно ты куришь? — Класса с восьмого или с девятого, наверное, но я стараюсь не выкуривать больше пачки в неделю. У входа стояло несколько знакомых, с которыми Фёдор поздоровался кивком, пожав руку, затем докурил сигарету и зашел. Оставив верхнюю одежду в гардеробе, они осмотрели друг друга: на философе черный костюм с белой рубашкой и черным галстуком, при этом это не выглядело слишком официально, так как Фёдор не застегнул пиджак и верхнюю пуговицу рубашки, галстук тоже был немного ослаблен. Наверное, ткань очень мягкая, тут же думал Николай, окинув взглядом ворот и грудь. Сам же он был одет в белый костюм с черной рубашкой, Гоголь думал надеть бабочку, но в итоге пошел без нее. Не нуждаясь в сопровождении, они дошли до нужного полутемного зала с приглушенным светом, в котором уже сидело несколько людей, у каждого свой столик, впереди сцена, а слева — барная стойка. Достоевский, конечно, первым делом окинул взглядом помещение в поисках Анго и нашел его в компании за одним из столиков. — Пойдем, я тебя познакомлю. Сакагучи был рад увидеть Фёдора, встав из-за стола и поприветствовав его объятием. Он спросил, не хотел ли Достоевский присоединиться к ним, но тот лишь представил Николая и ответил, что на сегодня уже ангажирован. Гоголь пожал руку Анго, запоминая его острые черты лица, темные короткие волосы и большие круглые очки в тонкой черной оправе, которые очень органично смотрелись на его лице. Сакагучи тоже был одет официально в белую рубашку и черную жилетку, наверное, именно поэтому Фёдор вчера предложил такой стиль. Перекинувшись парой слов, они подошли к бару. — Заказывай, что хочешь, а я до выступления пока не буду много пить. — Анго выглядит так солидно, и только это выдает, что ему больше тридцати, — произнес Николай, рассматривая барное меню. — Он себя здесь чувствует, как дома. Точный возраст я не спрашивал, но скорее всего ты прав, он в свое время успел лет пять проработать заведующим кафедры, после чего, по его словам, ему предлагали на будущее подняться, но он в тот момент подрабатывал написанием статей о культуре и заинтересовался театром. И еще пару лет до того, как стать директором, он работал здесь, вроде бы бухгалтером и режиссер-постановщиком. — Фёдор хорошо читал на лице Николая возникший вопрос: «Почему две должности?» — Хотел поскорее проникнуть во все закулисье театра. — Я, наверное, начну с чего-то полегче и послаще. — Здесь есть десертные коктейли с ликерами. — Раскрывая меню на нужной странице, сказал Фёдор и обратился к бармену: — Я возьму персиковый сауэр. — Он же с джином, разве это, наоборот, не «потяжелее»? — с удивлением спросил Николай. — А я тогда — «Шарлотку». — В моем — один вид алкоголя и он не шипучий, потому и называется «полегче», — улыбнулся Фёдор в ожидании коктейля. — Потом уже пройдусь по другим. До выступления еще было около пятнадцати минут, потому они сели за свой столик, оба стула стояли рядом так, чтобы можно было хорошо увидеть сцену, расставлять их дальше друг от друга бессмысленно, чтобы была возможность переговариваться шепотом и не отвлекать других. — М, твой кисловатый, — прокомментировал Гоголь, пробуя с разрешения Фёдора коктейль. — Хочешь мой? — Я уже представляю, какой он приторный, еще и со сливками. — Но все равно сделал небольшой глоток. — Похоже на пирожное, да? Свет потушили полностью, и на сцену вышел Анго, говоря приветственное слово собравшимся, здесь было не так уж много людей, судя по всему, все знакомые директора и друзья или пары, пришедшие с ними. Монолог Сакагучи медленно перетек в беседу, несмотря на некий официальный стиль в одежде, атмосфера Гоголю очень нравилась, она была окутывающе приятной, о чем он не преминул шепотом сказать Фёдору, наклоняясь к его волосам и обдавая их теплым дыханием. Достоевский чувствовал плечом его плечо, но до «тактильности» между ними было четыре слоя одежды на двоих, зато правая рука между ними, на которую Гоголь опирался, наклоняясь к нему, лежала очень близко к его ноге, почти касаясь. Начались чтения. — А когда выступаешь ты? — Мы не пропустим, я — после перерыва, так что успеем обновить коктейли. Николай внимательно слушал каждое стихотворение, которое рассказывали со сцены, Фёдор тихо прошептал, что здесь участвуют и актеры, и обычные люди. После этого комментария художник все пытался угадать, кто из них кто, пока не зажгли тусклый свет вокруг зала, объявляя о небольшом перерыве. — Мне очень понравилось, даже не замечаешь, как время пролетает. Они обсудили, какие выступления понравились больше, Фёдор делал акцент на смысл стихотворений, а Николай на само выступление и эмоции, потому понравилось им немного разное. Многие читали стихотворения классиков, кто-то современных поэтов, а кто-то даже свои собственные. Перерыв был небольшим, хватило, чтобы освежиться и заказать по новому коктейлю, на этот раз Николай взял «Елисейские поля» с французским ликером и коньяком, его украсили сухим цветком, Фёдор снова взял себе джин, но на этот раз с добавлением сухого белого вина и цитрусов. У бара с ними пересеклись еще несколько человек из той философской группы, Достоевский поднял с ними бокалы, но почти не отпил, лишь смочил губы. Он понимал, что мог сделать только пару глотков, остальное Фёдор хотел выпить уже после выступления. — Я знаю, что ты отлично выступишь, — вновь сидя за столиком, произнес Николай, — но почему-то все равно боюсь, как будто сам должен выйти на сцену. — Я не боюсь, но руки все равно холодеют, — отчего-то сказал Фёдор, делая глоток, — наверное, в стакане льда много. — Ну-ка. — Гоголь коснулся пальцами его руки. — И правда холодная. Когда настала очередь Фёдора, он встал и под гул аплодисментов поднялся на сцену, зал был небольшой, потому все рассказывали без микрофона. Достоевский взглянул на Анго в первом ряду, он положил локти на стол рядом со своим полупустым бокалом с виски в ожидании и с улыбкой кивнул в ответ, затем Фёдор обвел зал глазами, настраиваясь и выхватывая белое пятно среди темноты. Взгляд, которым Николай следил за каждым движением Фёдора, был полон восхищения и предвкушения. — Хочу продекламировать Вам необычайно загадочное стихотворение Николая Гумилева «Заблудившийся трамвай», и пусть каждый, кто его не знает, найдет сам все отсылки и раскроет его идеи. Я начну. …Мчался он бурей тёмной, крылатой, Он заблудился в бездне времён… Остановите, вагоновожатый, Остановите сейчас вагон! Поздно. Уж мы обогнули стену, Мы проскочили сквозь рощу пальм, Через Неву, через Нил и Сену Мы прогремели по трём мостам… Николай слушал внимательно, не сводя глаз с Фёдора, а тот каждый раз ловил его взгляд, продолжая говорить четко, да так, что кровь застывала в жилах. Вроде бы ничего страшного не происходило, не звучал даже музыкальный аккомпанемент, но сами слова вкупе с голосом Достоевского заставляли слушать и представлять: трамвай, кровавые вывески, мертвые головы вместо капусты… Из отсылок Николай только уловил строчки, отсылающие к «Медному всаднику». Когда стихотворение закончилось, зал секунду сидел в забытие, словно погрузившись в тот самый сон, который описывал поэт. Раздались первые аплодисменты, за ними потянулись и другие, Анго даже встал, ему нравился голос и чувство, с которым Фёдор рассказывал каждое стихотворение, словно вживаясь в него. Хотелось бы почаще его слушать, думает про себя Сакагучи, а потому с легкостью удовлетворяет следующую просьбу Фёдора, которая звучит через некоторое время. Она возникает сама собой, в соединении выпитого алкоголя, воодушевления от всеобщих оваций и прорвавшихся чувств, когда он снова ловит взгляд Николая на себе и ощущает его восторг и что-то еще такое йогуртовое, сливочное, как сам костюм Гоголя… — Можно я расскажу еще одно? — спрашивает Достоевский, обращаясь к директору, тот с воодушевлением кивает. Тогда Фёдор вновь переводит взгляд на Николая. — Как для Гумилева написание мистики было чем-то удивительным, так и для меня то, какое второе стихотворение я хочу рассказать. — Пауза и глубокий вдох, чтобы настроиться на нужный лад. — Ты выдумал меня. Такой на свете нет… Строки лились, а Достоевский смотрел ему в глаза и ни разу не отвел их, хотя чувствовал, что голова немного кружилась как от недостатка кислорода. Он заметил на лице Гоголя целую разворачивающую пьесу: от интереса до мельчайших капель понимания. На мгновение Николай отвел взгляд и вновь взглянул в глаза Фёдора уже с другими эмоциями: все было воспринято верно. И почему-то казалось, что нужно отступить, обыграть это как постановку, разум в поисках кучи решений и обратных путей (возвращайся, не надо, перестань), напоминая, о чем они сами с собой говорили сегодня с утра в университете, но Достоевский давно уяснил одно правило, если ему говорят «нельзя», он сделает наоборот, даже если это говорит он сам. Тяга к несогласию у него была с самого детства. И сейчас ему даже нравилось наслаждаться эмоциями на лице художника, особенно хорошо было то, что Николай их не скрывал, в отличие от самого Достоевского. Гоголь сидел за столиком, ловя каждое слово, каждую строфу, сказанную Фёдором, и чувствовал слабость в ногах и легкую дрожь, ему хотелось, чтобы момент длился дольше, но в то же время, чтобы Достоевский подошел скорее к столу и сел рядом. В который раз раздались аплодисменты и послышался комментарий Сакагучи, что нечасто услышишь любовную лирику из уст Фёдора, на что тот лишь улыбнулся и слегка поклонился, уходя со сцены. Слова Анго были совсем не вовремя, так как Достоевский и так старался обмануть свои мысли, забывая центральную тему стихотворения, а директор расставил все вновь на места, из-за чего казалось, что внутри потянуло вниз ледяное железо, холодя внутренности. Следом было еще несколько стихотворений, в горле пересохло и очень хотелось пить, и хоть он и сохранял внешнее спокойствие, внутри трезвонил колокол Хемингуэя. Он сел за стол, оказавшись вновь близко к Николаю, почему-то именно сейчас слои одежды между ними не ощущались. Фёдор сделал пару глотков, чувствуя приятную прохладу. Рука Гоголя, как и до этого, лежала на стуле, но сейчас она будто чего-то ждала. Еще один глоток, чтобы скрыть прорывающийся разум. Было бы лучше закурить, но не было возможности. Он медленно убрал свою левую руку со стола на свое черное колено, а затем опустил ниже так, что они легли рядом. Их взгляды все еще устремлены на сцену и на говорящих, но все их внимание было сосредоточено под столом. Достоевский ощущал, не прикасаясь, жар, исходивший от руки Николая, согревавший его холодные пальцы. Они оба подбирались аккуратно друг к другу, миллиметр за миллиметром, не решаясь сделать что-то большее. Первым оказался Достоевский, он коснулся его мизинца своим, и художник, воспользовавшись моментом, скрепил их мизинцы, нервно выдыхая носом. Прежде, чем что-то делать дальше Николай отпил из стакана чуть горьковатый коньяк со сладостью ликера и только после этого решился накрыть его руку своей, отворачиваясь в сторону. Дыхание на секунду замерло. Фёдор незаметно прошел по губам языком, чуть прикусывая их изнутри, и аккуратно перевернул свою кисть так, чтобы можно было сцепить руки в замок. Ладонь Николая горячая то ли от алкоголя, то ли от смущения, а может, она всегда была такой, подумал Достоевский, стараясь отвлечься от своих эмоций. Ему захотелось коснуться пульса Николая, следом другая мысль машинально напомнила про контроль своего собственного. Страх выпустить больше чувств, чем нужно, никуда не делся. Так они просидели до конца вечера, поглощенные новыми ощущениями, пока на потолке вновь не зажегся тусклый свет.