Пока солнце тянет нас вниз

— Ей нужно имя! — Не нужно ей ничего! — Как нам с ней разговаривать? — Она, бездна побери, немая! — Но мы ведь теперь одна команда, мы должны обращаться к ней по имени! — Безлуннице ты тоже кличку дал, и где она теперь? Они смотрят на труп волчицы. Из распоротого живота валятся внутренности, пасть распахнута в последнем беззвучном вое. Язык, топорщась буграми складок, мирно лежит на клыках — совсем безвредных, с пузырьками розовой пены у десен и кусочками застарелой гнильцы. Запах смерти лишь едва — сухими губами — коснулся ее пушистого лба, не успев зубами в плоть впиться. Она умерла недавно. — Ее убили недавно, — поправляет Кахара. Рагнвальдр, присев на землю, изучает раны на теле волчицы. Порезы ровные, резкие, искусные даже и явно умелые: их нанесли мечом. Мечом, который вела рука того, кто сохранил в этом проклятом месте рассудок — и победил. — Здесь мы тоже не будем делать вид, что вариантов больше двух, верно? — Энки, сложив на груди костлявые руки — запястья мертвенно-белым глядят из-под рукавов, — хохлится рядом, бесстрастно следя, как Рагнвальдр силится вырвать что-то из волчьей пасти. Холодные мышцы окоченели, застыли намертво, словно Безлунница медленно обращается частью скалистого пейзажа. Еще одним камнем. — А то вся похвала Кота ему же под хвост… — Если ты намекаешь на Д’Арс, то она не единственная среди местных умеет держать меч, — тихо возражает Кахара. — И одна из немногих, кто мог сдать девочку за клеймор… — У нее есть имя! — Если и есть, она не может его сказать, значит, будет просто девчонкой! — Это не!.. — Хильде, — произносит Рагнвальдр, встав с земли. Его пальцы заляпаны кровью и вязкой слюной. Он вытирает сначала их, а потом вырванный из глотки волчицы кинжал. — Теперь ее зовут Хильде. Дикарь встречается взглядом со своим отражением в лезвии, а затем двумя руками — как драгоценное подношение — предлагает девочке нож. Та поднимает к нему лицо. Складка привычного страха тянется через высокий лоб, грязные рыжие патлы — как непослушный костер, что вот-вот обернется колдовским пламенем, трепет лихорадочный и румянец. И глаза — голубые, как чистое небо, какого над Рондоном никогда не бывало. Наверное, такой должна быть чудесная юность, которую у нее отняли — незабудки, сапфиры, озеро лесных нимф — то, чего не касалась рука человека. Наверное, таким должен быть священный источник вечной жизни. Наверное, такой цвет назовут однажды божественным. Девочка поджимает дрожащие губы и мелко кивает несколько раз, принимая подарок. — Хильде, — кисло смакует Кахара. — Ей не идет. Она же не ольдегардка… — Энки подле него скептично гнет бровь: серьезно? — Ну, если ей самой нравится, то все замечательно! Хильде — незабудковая невинность — осторожно трогает рукоять кинжала. Уголок ее губ дергается вверх, силясь изобразить улыбку. Энки угрюмо наблюдает, как Рагнвальдр треплет ее по голове с совершенно потерянным видом, и делает глубокий вдох. Выдох — смотря на мертвую Безлунницу у своих ног. — Идемте уже, — бросает он, хромая в том направлении, которое любезно указал ранее Кот. — Мне нужен привал. Они крадутся вперед в тишине, держась подальше от ущелий и укрываясь от стай карликов за мерно светящимися сталагмитами. Рагнвальдру удается подстрелить пару крылатых чудовищ из лука, однако каменные тушки — глаза-кристаллы, перья резные, словно в насмешку — не приносят им никакой пользы. Только стрелы ломают. Кахара провожает задумчивым взглядом огромные гнезда, любовно выложенные из голых костей. Среди них покоятся пятнистые яйца, как лысые черепа. — Как думаете, — начинает он, и Энки сразу хочется заткнуть ему рот чем-нибудь особенно несъедобным, — если эти яйца подержать над огнем… — Я тебя сейчас столкну, — обещает жрец. — Не надо, — шустро возражает тот. — Можно попробовать, — присоединяется Рагнвальдр и ловит взгляды трех пар круглых глаз, из-за чего вежливо уточняет: — Яйца пожарить. Я об этом. — Со мной ты знаком дольше, — ворчит Энки, пиная по пути гигантское яйцо — не причиняя ему никакого вреда. — Так что поверь моему слову: одно заклинание пиромантии — и ты будешь молиться всем богам разом, лишь бы забыть, как дышать. Они страшно воняют. — Всяко лучше, чем круглые сутки нюхать твой табак… — Кахара лениво перекидывает клеймор из одной руки в другую, совсем забыв, что левая у него сломана, и морщится не то от стыда, не то от боли. Энки брезгливо фыркает. — Его нужно курить, идиот. Когда сзади вместо вялых ругательств слышится хрупкий девичий смех, что-то колючее и дурное ухает у него в груди. Девочка — Хильде — колокольчики лесные и щебет птенцов — хихикает в ладошку, и на ее щеке появляется ямочка. Энки уж было подумал, что у этой девочки нет ямок. Было бы лучше ей оставаться и без имени тоже. Устроить привал единогласно решают в крохотной пещере недалеко от входа в шахты. Поскольку отряд пополнил ребенок, запала у Рагнвальдра заметно поубавилось, и теперь дикарь изучает подозрительные тени не с холодной кровожадностью, а с опаской, все так же, впрочем, готовый пустить тесак в ход. Запасы быстро истощаются: влияние подземелий с каждым шагом на глубину становится все сильнее. Неотвратимее — вот уже дышит на ухо и дергает на шее цепь. Рагнвальдр предлагает для начала заглянуть в шахты и поискать там чего-нибудь съестного, однако Энки с Кахарой в четыре руки усаживают его у только разведенного костра и упрашивают повременить. Стены говорят с ними вороньим карканьем и стуком шипастой биты. Время — подлая ловушка — крутится в петлю. Дикарь вызывается сторожить первым: усталость его не касается, хватая других податливых жертв. Хильде, свернувшись комочком у дальней стены пещеры, засыпает сразу, едва от скромного пайка ничего не остается. Энки, глядя поверх третьего тома «Доктрины о живом» — поразительно, раздобыть ее в Рондоне труднее, чем выиграть в лотерею, — постоянно отвлекается на Кахару. Наемник жует сушеные грибы, прихлебывает эль и небрежно натирает клеймор какой-то мазью. От едкого аромата слезятся глаза, поэтому интерес к этому занятию он, к несчастью Энки, теряет быстро. — Мы все ближе к Ле’Гарду, — сухо роняет Кахара. — А мы до сих пор не придумали, что с ним делать. — Прикончить, — легко отзывается жрец и вертит страницу. — Я сделаю все, чтобы этого не допустить. — Сдался он тебе… — Он демонстративно зевает. — Еще как сдался! Я либо вытащу его отсюда и обеспечу себя до конца своих дней, когда бы он ни настал, либо помру в нищете! — Ты либо позволишь ему мирно сдохнуть и пойдешь домой к своей женушке с парой интересных трофеев, — Энки подается навстречу, и рыжий свет жадно целует его щеки, — либо позволишь ему привести человечество к мучительной гибели, страдая от осознания собственной вины во всеобщей разрухе. Кахара замирает, глядя с удивлением на кончик носа жреца, что вдруг оказался так близко. А затем кривится: — Откуда ты знаешь, что у меня есть жена? — А как ты думаешь? — со всей едкостью откликается тот. — Голод, ребенок, бордель… — Кахара ошеломленно закрывает рот. — Ты сам рассказывал. — Так просто я об этом не рассказываю. — В этом и проблема… — бормочет Энки, закусив мундштук, и назад опять садится. — Мне вот что было интересно. Как много ты помнишь? Помимо… не знаю, ритуала? Кахара нерешительно теребит ремешки брони. Память здесь — не то, что можно облечь в слова. Это искры на кончиках пальцев — не колдовал никогда, но понимает точно, каково обжигать без огня, — это запах сырости и сухих грибов под вино, это кровь по виску, белые лица, хруст костей. Тусклые образы в кромешной темноте — и четкое знание. — Ну… — Так и думал, — обреченно выдыхает жрец. — Забудь. — Крепче всего впечатались смерти, — все равно продолжает Кахара, и Энки клонит к нему светлую голову. — Мои — все, наверное, потому что я долго не мог в них поверить. Эти магические приблуды с воскрешениями… привилегии аристократов, которые умеют читать. С детства, я имею в виду, разумеется, я знаю грамоту! — взвивается он, стоит жрецу глянуть на него с ужасом. — За кого ты меня держишь? — Даже не знаю, а кто ты в этой жизни? Взломщик, вор или убийца, хм? — Эй! Я честный человек. — Какая редкость для тебя… — Ты просто плохо меня знаешь. Энки с иронией фыркает, не отрываясь от страницы, в которую смотрит уже с четверть часа. Не врет ведь: темная сторона Кахары в этой жизни едва-едва серая. Захочет — весь белым и пушистым обернется, даром что волосы вороные — жесткие, как перо, такие бы в длинную косу увести да лукаво бросать за плечо, — и кожа смуглая. Только взгляд волчий. Впрочем, волков Энки тоже видел разве что серых. Он глотает сырого, пыльного, дымного воздуха. Терпкий запах смазки для меча кутает его с головой: что-то о самой сочной осоке, мяте и холодной речной воде. — Я знаю, что тебе не нравятся узкие переулки, ведь все они для тебя похожи на трущобы Джеттайи. Ты остро чувствуешь, когда на твоих эмоциях пытаются играть, и особенно бесишься, когда давят на жалость… А потом злишься на то, как легко повелся. Не слишком совестлив, но и не злопамятен. Любишь тепло, хотя после переезда в Рондон приучаешь себя к холоду, готовясь к тяжелым зимам. Согреваешься алкоголем, который смягчает твой нрав, и… на самом деле красиво поешь. Энки смолкает и все-таки переворачивает страницу, упрямо изображая полную непричастность. Кахара выглядит так, будто вот-вот хвостом замашет. Таких в Европе звали юными и бессмертными — только умирал Кахара больше любого из местных жителей. И все равно улыбается, точно уже никогда не умрет — точно Энки лично ему прописал эликсир бессмертия и теперь ставит чайник, чтобы вдвоем вечной жизнью упиться. Не то эль на него действует, не то шепот в стенах, а может, и правда память отшибло вместо того, чтобы еще что-нибудь да вернуть. Энки смотрит на него и о нем помнит больше, чем сам Кахара когда-либо проживал. — А еще тебе нравятся кошки… Но сейчас, когда костер мурлычет под боком, тушуя все ласковым золотом, — Кахара улыбается ему так безмятежно, что у Энки ноет в груди. Предатель сидит там, внутри него, за частоколом ребер, жрет его колдовство и взамен ускоряет ход сердца, колотит звериным восторгом, бессмысленным, беспощадным — всякий раз, стоит Кахаре на миг стать таким, каким Энки помнит его лучше всего. Какому отдал бы всю магию мира — и остался пустым сосудом: для жертвы богам либо для диких собак. — Не помню только, откуда шрам на груди. Кахара был другим — так давно, что не вспомнит и десять жизней назад, но Энки зачем-то безжалостной высшей силой обречен хранить на подкорке каждую из них и бессильно смотреть, как он меняется. От разморенной мягкости черт — доверие привычкой и нежность на кончиках пальцев — до отравленных скимитаров в каждой руке. До равнодушной, мерзкой, почти садистской жестокости — и обратно. А сейчас, смотрите-ка, дай команду — загавкает. — Ты мог бы смело добавить, что я мнительный лицемер, — смеется Кахара, — если все это я тоже рассказал тебе сам. — Нет, — качает головой Энки, безнадежно уронив на колени книгу. — Это я выяснил научным путем… Все-таки эль сказался. Тихим омутом Кахару не назовешь, зато зла — черный-черный зрачок вдруг становится шире — хоть отбавляй. Легко не заметить, когда он ластится голодным щенком, у груди своей пряча волка. Он забил его однажды точеной палкой и был таков — с голубым флаконом, сухим куском сыра и руками по локоть в крови. Вор по профессии, взломщик по призванию, убийца по имени. Это было давно: тогда Кахара еще не знал, что если и умрет голодной — испуганной — смертью, оставив незнакомца-жреца вспоминать напевы в соседней от Ле’Гарда камере, то вернется туда вновь. Может, так закончилась их первая попытка отсюда спастись? — А еще ты терпеть не можешь, когда тобой командуют, — добавляет Энки поспешно, пока наемник случайно рта не раскрыл и не брякнул чего-нибудь странного. — И только по этой причине до сих пор со мной споришь. Энки всегда помнил больше, просто не успел в тот день — в той жизни — назвать Кахару по имени и привести его в чувства. Связки уже порвал наточенный по его душу кинжал. И если Кахара сейчас перед ним — значит, те синие флаконы, что он украл, его не спасли. Может, это стало бы для него уроком, и теперь Кахара — только гляньте — честный человек. — Я спорю с тобой потому, что ты слишком много на себя берешь, — зевает наемник, вальяжно вытянув ноги к огню и едва не опрокинув бутылку. — Твое самомнение поражает. А я просто беспокоюсь, что однажды оно тебя погубит, — и сияет лучезарной ухмылкой. — Твое настроение в этой дыре поражает, — мрачно отзывается Энки. — Отчего бы ему быть плохим? У меня появился эль, у Хильде появилось имя, у тебя — совесть и вкус, раз ты рассыпаешься передо мной в комплиментах… — Это не комплименты, — возражает жрец. — Это банальные факты! — Ну, тем лестней для меня, не так ли? Энки с глухим стоном захлопывает книгу и прислоняет истрепанный корешок ко лбу. У него что, иммунитет к атмосфере подземелий выработался? Куда делись трагичные сидения на краю уступа под размышления о самоубийстве? Это какое-то новое заклинание, выученное наемником заодно со взломом, или эффект от молитв? «Слишком мало умирал», — выносит вердикт Энки. — С тобой невозможно разговаривать. И каждый раз по новой причине. — Заметь, в этот раз я даже не угрожал тебе ножом. Нет, все еще виноват эль. — Что же пробудило в тебе столько милосердия? Кахара прикладывается к бутылке, затем лихо закупоривает ее пробкой. Тянется всем телом, как сытый зверь, губы облизывает, зевает. Светло-карие глаза в неверном свете костра мерцают насмешкой, и когда он подбрасывает в огонь веток, языки пламени выцеловывают его черты опасной рыжиной. — Настроение хорошее, сам же сказал. Тени рисуют на стенах узоры — переплетения красного с черным — история, что пишется на глазах. Не будь девочка — Хильде, заставляет себя вспомнить Энки, — настолько измучена страхом, наверняка не смогла бы уснуть. Глядя на то, как блики скачут по меди ее кудрей — чуют родство, — Энки и сам балансирует на зыбкой грани между изнурением и стойкой тревогой. Одним опиумом не наешься, как бы жрец ни пытался. Однако из двух бед — истощение рассудка и желудка — приоритетной он избирает первую. Все равно ведь в конце концов провалится в сон, а так у него будет шанс очнуться в своем уме… На колени ему приземляется сухая четвертинка головки сыра. — Я, может, не такой наблюдательный, как ты, — хмыкает Кахара по ту сторону костра, как из другого мира, — но точно откуда-то знаю, что ты любишь сыр. — И, пока Энки ошеломленно хлопает глазами, добавляет: — Наверное, потому что ты та еще крыса. — А ты умеешь извратить любой смысл. — Для тебя учился. Энки закатывает глаза, неловко мусоля в руках подарок. Наемник пялится с ожиданием: ну, кусай, — будто лично в сырные дыры напихал крысиного яда. Ждет, когда жертва замертво свалится. «Честный человек». Жрец почти успевает прийти к мысли, что подобная участь не будет позорней падения в тюремный нужник, а потому не шатнет его самомнения, когда у костра вырастает могучая фигура дикаря. — Три часа прошло, — ровно сообщает он. — Ты определил это… по звездам на потолке? — лениво предлагает Кахара, качая полупустую бутылку. — Мне кажется, ты слегка сбился. Не могло же время пролететь так быстро… — Я считал. Твоя очередь. Выдохнув свою досаду, наемник встает на нетвердые ноги. — Как я могу спорить с тем, кто умеет считать… — Я пойду дежурить, — заявляет Энки, вскочив следом. — Как я могу спорить с тем, кто предлагает мне еще три часа отдыха у огня… Эй! Скользнув мимо бесшумной тенью, жрец хватает из его руки бутылку эля и, махнув на прощание широким рукавом — крыло перелетной птицы, — исчезает у входа в пещеру. Энки понятия не имеет, с чего бы Кахаре выдумывать, что он любит сыр — ведь это полная чушь. Однако, вгрызаясь в размоченную алкоголем корочку, жрец приходит к выводу, что это может быть правдой.