Пока солнце тянет нас вниз

Клетка подъемника висит над круглой дырой, пахнет холодным камнем и гулко скрипит. Внутри отряд находит маленький рычаг — спусковой крючок. Стоит им ступить на железный пол — Энки опускает распоротую ногу на пятку, морщится, держась за прутья, — лифт опасно проседает под весом трех человек. — Надежная махина, — скалится Кахара, легонько подпрыгнув. — Безмозглый идиот! — истошно шипит жрец и дергает его за рукав на себя, чтобы восстановить баланс; Рагнвальдр с провиантом замирает напротив, стойко снося качку. Сверху раздается дребезг, будто разом побился целый хрустальный сервиз. Кахара такие закладывал в ломбардах за добрый месяц безбедного отдыха. Славные были времена. — Да ладно тебе, сто раз уже спускались, — тихо — так, чтобы дикарь не услышал, — фыркает он, толкнувшись от Энки обратно. — Еще разок меня потерпишь, не сломаешься… — Сломать меня можешь даже не надеяться, — с чопорным видом парирует жрец. — А вот эту железку… Словно в подтверждение, клетка дергается в сторону: Рагнвальдр скинул мешок на пол. Теперь вздрагивает сам Кахара — замирает, вперившись в пустоту по ту сторону ограды, руки нелепо расставив — не то падает, не то взлетает. Энки отпускает нервный смешок. — То-то же, — язвит жрец — с полной дыма головой — болтливый опять не по статусу, колкий почти как всегда. — Ну? А теперь чего встал? Мы едем, нет? — Ящер, — опять произносит Кахара. Задохнувшись на вдохе, на дикаря оглядывается: — Он все-таки здесь, валить надо! Рагнвальдр, тоже зыркнув назад, дергает за рычаг, и клетка, тряхнувшись, принимается ползти вниз. Дребезг механизма сливается жуткой какофонией с влажным топотом лап и сиплым визгом чудовища. Через пару секунд, когда месиво кровавых останков оказывается на уровне глаз Кахары, он видит бледно-рыжий чешуйчатый хвост, занесенный в замахе. Огромные когти на драконьих лапах. Опущенный щит с черной кляксой. И хватается за голову. Удар швыряет подъемник в сторону, как подбитого висельника. Грохот несется по шахте, сплетаясь с рычанием ящера, и эхо будто качает клетку еще сильней. Монстр в ярости лупит по цепи хвостом, шипит, щелкая пастью змеиной, ревет голодной яростью, пытаясь сыпать проклятиями — да не дает раздвоенный язык. Кахара впивается в прутья решетки, бессильный и перепуганный до ледяного пота, озирается, ловя хрупкое равновесие. Энки вжат в дверцу, а Рагнвальдр впился в округлую крышу кабины, пытаясь держать ее на месте, пока серые стены шахты крутятся бешеной каруселью. Факел падает вниз и гаснет в полете. Наемник теряет его из виду с новым толчком — но успевает заметить дно. Не из-за огня: оно, кажется, светится блеклым серебром и явно становится ближе. Когда отряд слышит, как лязгает далеко сверху лезвие — Кахара знает: кривого тесака, — понятно становится всем: сейчас земля начнет приближаться куда быстрее. — Только не это, — успевает выдохнуть наемник, прежде чем тесак ящера разгрызает цепь. Шелест подъемного механизма обрывается, и на короткое мгновение воцаряется зычная тишина — как после глухого удара прямиком по макушке. А потом — свист воздуха. Иллюзия полета и близость хохочущей смерти. Клетка закономерно вертится набок. Что-то упирается Кахаре в живот, чем-то защемило ногу, затылок врезается в сталь, щелкают зубы — возле уха, чужие, горячо дыша опиумом. Сломанная рука под давлением тяжелого тела оказывается за решеткой, и скорость падения жмет ее к прутьям. От ветра кажется, что вот-вот выпадут ногти. Струи холода перебирают волосы и грозят вылизать-выесть-выцарапать глаза. «Я заложу тебе уши, — мерещится в его вое, — и мы проверим, как громко тебе придется кричать, чтобы себя услышать». Закричать хочется очень — от ужаса, от боли, от злобного блеска алых звериных глаз у края шахты подъемника. Кахара едва успевает втащить руку внутрь до того, как клетка бьется о землю. А потом — тишина. К этому времени наемник почти теряет сознание, а потому не сразу осознается в общей неподвижности всего вокруг и себя самого. Он осторожно шевелит каждой частью тела по очереди: все на месте. Все болит. Все опять кружится… — Видимо, обратно мы не вернемся, — констатирует Рагнвальдр куда-то ему в шею. Его гулкий голос действует одновременно успокоительным и призывом к действию. Кахара упирает ладони ему в грудь, пытаясь сдвинуть громадного дикаря, но тот сам толкается от прутьев, вызволяя наемника из плена своих рук. Кахара жадно глотает воздух. Память зычно рокочет: «Подъемник никогда не ломался»; но теперь он гонит ее бредни прочь. В самом деле, откуда он знает? Практически все, что ему известно, — измученное эхо, вспышки по грани разума — это способы умереть. Те, что другие Кахары успели опробовать на себе. Голова отрезанная, ядовитое зелье, переломы открытые на обеих ногах, ритуал, что обидел богов, гвоздь в ступне, черви в желудке, распоротые вены на запястье. Клекот воронов и волчий вой. Тем не менее с каждым часом — днем, минутой? — воспоминания становятся все полней. Интересно, а что еще знает Энки? — Энки?.. Холод разливается под ребрами, куя сердце льдом. Наемник судорожно хватает из полумрака очертания покореженной лифтовой кабины, силуэт дикаря, серые валуны неподалеку. Вскакивает на колени — и слышит прямо под собой хрип. — Энки! — Гребанное отродье потаскухи, грязное животное, мерзкая дрянь, да как ты… Энки обсыпает его потоком таких отборных ругательств, что Кахара начинает сочувствовать дважды умершему гулю. Судя по тому, как живо жрец мелет языком, все обошлось без травм. Энки повезло приземлиться на мешок с провиантом, который слетел с плеча Рагнвальдра, пока они падали в пропасть. — У тебя тут… — Руки, урод! Энки хлестким ударом отметает чужую ладонь и сам утирает щеку: по ней размазался помидор. Наемник не может винить жреца, ведь помнит, сколь уязвимо его эго — и как легко заставить его чувствовать себя униженным. Да, не сломать: но ранить — наверняка. Поэтому Кахара торопливо выбирается наружу, почуяв колючий аромат колдовства, и предоставляет жрецу собираться по частям самому. Хотя Рагнвальдр не успел зажечь факел, окрестности здесь неплохо просматриваются. Вокруг, насколько хватает глаз, простерлись скалистые пустоши, рассеченные шрамами-ущельями, и кажется, словно сами камни, как осколки древних душ, источают мерный свет. Тусклый и холодный — он стирает границы между тенями, тушует стены пещер мертвенно-серым, глуша любые оттенки в ноль, нагоняя одновременно сон и тревогу. Обманчивое затишье между бурями. Кахара глядит вверх. Высоко над ним уныло качается оборванная цепь. Там же чудятся красные глаза с узкими полосками-зрачками и блеск слюны на обоих кончиках змеиного языка. — Ну, теперь мы живем здесь, — констатирует Кахара. Все трое кивают в мрачном согласии. Когда из пропасти слышится хлопанье крыльев, Рагнвальдр чиркает огнивом, чтобы отогнать каменных тварей. Их клекот кружит неподалеку, и колючее, гадкое чувство, что невидимый наблюдатель точит в тени клинок, примеряясь к удару, следует по пятам. Уши вострит и слегка выпускает когти. Явно чего-то ждет. Энки, прихрамывая, тащится позади. Ногу он обработал под пристальным вниманием Кахары — к сожалению, без его участия, — а потом жутко зыркнул стылыми, как шарики ядовитой ртути, глазами, когда тот предложил ему прихватить пару прутьев разбитой клетки в качестве оружия, раз от магии у жреца «тотально едет крыша». Не болела бы голова — он спалил бы беднягу в пепел. Прутьям все-таки находят иное применение: Рагнвальдр сооружает из них шину, которую накладывает на перелом Кахары. Прощупав руку от локтя до плеча — пока наемник от боли не лягнул его в живот так, что сам чуть ребро не сломал, — дикарь заявляет, что ему невообразимо повезло. Кахара принимает это за комплимент. Энки думает прихватить пару палок, чтобы использовать их против него как оружие. Сам наемник протестует, и Рагнвальдр велит Энки не тратить силы на ерунду. Кахара возражает, что он вообще-то не ерунда. Энки всплескивает руками в немом отчаянии. — Тянешь время, — зевает Кахара. — Мы и не договаривались, что я буду спешить, — хмуро парирует жрец. — Мы, собственно, ни о чем так и не договорились. — Ты надеешься продолжить переговоры? Кахара шипит так, чтобы не слышал Рагнвальдр, и глаза его сужаются в щелки: — Скажем прямо, я этого хочу. — Перехочешь. — Я в этом проклятом месте торчу уже столько времени, что какой-то седой крот не пошатнет моего желания уйти отсюда не с пустыми руками. — Сейчас я начну ныть, что мне срочно нужен привал, и, поверь моему опыту, Рагнвальдр не будет спорить. Во всяком случае, не очень долго. Кахара сминает обтянутую кожей рукоять меча — точно пытаясь ногти вогнать в ладонь — и скрипит зубами. Может, стоило самому сжевать целебные травы, а потом резать на живом Энки распоротую гулем ногу. И опиум весь скурить, чтоб обезболить было нечем. И выпить коньяк. Злость всегда приходит внезапно — как эхо других миров. В одном из таких Нозрамус однажды сказал, что голод будит животное в человеке и в том нет его вины. Что еще за Нозрамус? — Ты, кукловод криворукий… — Смотрите. Рокот дикарского голоса отвлекает их друг от друга. Рагнвальдр, воздев факел, указывает на груду скал по ту сторону широкого разлома. Кахара мимолетом отмечает, как смешно Энки щурится вдаль, прежде чем проследить чужой взгляд. Не зверь и не человек, не то монстр, не то живой — тень под ногами, огня не боится, — силуэт маячит на фоне камней. Лиловый костюм, длинные ноги, размах острых плеч со спины; нескладная и высокая, фигура кажется впаянной в этот мир насильно, однако научившейся здесь получать удовольствие: ловкость удивительная, ладный и легкий шаг, величавая широта жестов. Странное существо лениво топчется возле ящиков, собирая в мешок пожитки. Возле него кружит лохматая девчонка, что едва достает ему до пояса. Когда создание оборачивается, чтобы сгрести в мешок и ребенка, свет падает на его лицо. Оно скрыто маской. Кахара озадаченно наблюдает, как девочка шарахается от когтистых лап незнакомца и вжимается в ящики — а тот лишь хохочет, опять принимаясь за мешки. — Жуть какая, — комментирует наемник. От кривых мазков на деревянной пластине маски волоски на шее дыбом встают — как у дикого зверя, что на своей земле почуял врага, которого одолеть не сможет. Рисунок ложится зубастой ухмылкой — бездонной пастью, обман зрения и холодный пот по спине, — а над черной трещиной рта выписаны полукруглые провалы глаз. В каждом теплится по рыжему огоньку: светлячки на болоте да солнце в затмении, и как не повернешь голову — вечно следят за тобой. Маску венчают два кошачьих уха. С каким-то дурацким удивлением Кахара не обнаруживает у незнакомца хвоста. Он мотает головой, стряхнув наваждение, и все-таки видит улыбку вместо оскала. — Интересно, что он такое, — размышляет тем временем Рагнвальдр. — На Зло не похоже. На человека — подавно. — Мелкая сошка древних? — лениво предлагает Энки, опять набивая трубку. — Тогда с какого расстояния я должен стрелять, чтобы точно убить его? Типичный Рагнвальдр. — Не думаю, что расстояние играет здесь роль. Я чую темную магию, это непростое существо. Больше походит, не знаю, на демона… Самый обычный Энки. — Почему бы не попробовать с ним поболтать? — встревает Кахара. — Он выглядит разумным парнем, открытым к диалогу, вон, с детьми дружит. Проявим чуточку красноречия, а? Оба смотрят на него как на идиота. Стандартная ситуация для Кахары. Стоит ему вновь открыть рот, как Энки криво ухмыляется: — Бросим монетку. Кахаре слышится легкий щелчок: так золото стучит о ноготь, взлетая вверх. Да, боги не играют в кости — на них шестерых не собрать одного скелета, куда им, отголоскам, пустым и бестелесным, греметь живыми костями, — монета в ладони призрака всегда стоит ребром. Моли, чтобы бросил, моли, чтоб не бросал вовсе — дьявольский ритуал да кровавый круг, — никакого толка. Боги и сами правил не знают. Кахара ставит на решку и побеждает орла. — Пойдем знакомиться, — решительно заявляет он. Маска кота улыбается только ему. Шаткий мост быстро остается позади — Энки хватался обеими руками за веревки-поручни и пробовал ногой каждую дощечку, презрительно глядя на то, как скачет по ним Кахара, — и теперь земля под ногами слегка плывет. Жрец успевает прошептать заклятие антимагии и скользнуть за спину Рагнвальдру, прежде чем наемник с деловым видом ступает в круг света чужого факела. Незнакомец в маске по-совиному вертит головой, заслышав шаги, и лишь затем обращает к гостям все тело. Зубастая улыбка точно становится шире — так плывут краски и щепки хрустят. Не скажешь сразу: трещина это или рисунок, тем более если смотреть снизу вверх. — Ах, а я-то верил, что этот день не может стать еще лучше! Льстивый, подхалимский, смешной — такой голос ждешь от кошки, что нежится у печи, претендуя на ложку сметаны, — словно по нотам слоги читает: выучил наизусть партитуру и выплетает звуки четко под нотные станы. Как только клыки не мешают? Такими шею куснешь — насквозь выйдет. Кахара после секундного замешательства решает: лесть для него дороже любой монеты. — Приятно встретить в этой дыре человека в своем уме, — дружелюбно начинает он. — Привет. — Привет-привет, мой хороший! — кивает тот и шустрым взглядом — мерцание рыжины в нарисованных безднах — окидывает отряд. Заметив, какому пристальному вниманию подвержен каждый его жест, он лукаво подмигивает. — С «человеком» ты погорячился, но я приму твой комплимент! Меня здесь кличут Котом, будем с вами знакомы. Девочка за его спиной крепче жмется к стенке ящика, явно не собираясь общаться с гостями. Глядя на нее в упор, Рагнвальдр плюет себе под ноги, точно следуя какой-то северной примете. — Монстрам негоже таскать с собой человеческое дитя, — ровно гудит он. — Да? — удивляется Кот без особого выражения: нарисовали бы брови — те бы просто взлетели вверх. — Когда встречу монстра, обязательно ему сообщу. — Он широко разводит лапищи в приглашении, одной ладонью удачно заслонив ребенка. — В конце концов, все мы отпрыски божьи! Пускай создатели у нас разные… Хотите поговорить о боге, а? Глаза Рагнвальдра сужены неодобрением: плутовство ему не по нраву. — Чего ты пытаешься… — А о каком конкретно? — встревает Энки. Кот сводит руки обратно и потирает их в предвкушении, метнувшись глазками-огоньками к жрецу. — Ух ты, и просветленная душа тут, подумать только! Всю компанию собрали… Ах да, боги! Скажи-ка мне, душенька, ты счастлив? Энки, позволив свету расписать мантию золотом — голову обвести короной, — жалеет обо всех своих жизненных решениях. — Нет, — отрезает он с вызовом, будто личной претензии возражает, и ныряет обратно в серую тень. — Беда-беда, все вы так говорите! Пока мудрости вселенской у вечности не добьетесь, какое вам счастье — покоя банального не жалуете, под землю вас тянет… Ловите своими смешными ушками бессмертные голоса да на зарю времен оглядываетесь!.. — Что ты несешь? — Понимаю, бедняжка, память имеет свойство оставлять шрамы, вот все от нее и бегут… Скажи, понравилось тебе в пасти Глубинного Бога? Энки судорожно сжимает полы мантии, точно надеется в грязных складках отыскать мундштук. Кахара думает, стоит ли его ловить — а то качается жутко, будто на мосту до сих пор балансирует. Так он уже умирал, к чему повторяться? — Я никогда не был в Глубинах, — шипит жрец. — Ой ли? — Кот беззаботно хихикает и сует лапы в карманы, чуть подавшись вперед. — Неужто свидание с бесконечной душой выдалось таким неудачным, что ты о нем попросту решил забыть? — Он клонится только ниже, когда Энки цыкает. — Не кипятись, я же не со зла! Его во мне нет ни на грамм, — добавляет Кот шутливо и вдруг подмигивает дикарю. Тот ошалело моргает. — Вот он, ваш главный изъян, — продолжает он почти весело. — Ну-ка, солнышко, расскажи, зачем ваш Аллл-Мер сунулся в Ма’Хабрэ? Кахара, поймав на себе взгляд существа, душит позыв съежиться, спрятаться, сжаться. Спорить с ним опаснее, чем смеяться над шутками, щурясь до щелок-глазков, опасней, чем сейчас развернуться и просто уйти. В глубине его тени — усы длинные по обе стороны головы, открытый капкан, радушное объятье — наемник чувствует себя ребенком. Легкие становятся мельче в объеме, руки слабо висят вдоль тела, в голове царит полный бардак. — Чтобы восстановить былой мировой порядок? — робко откликается Кахара и слышит одобрительное мурлыканье. — Все-то ты знаешь! А в чем он заключался? — Боги были… — Наемник спотыкается о слова, словно впервые читает древние сказки, маленьким пальцем, что никогда не касался ножа, ведя вдоль засаленных строчек. — Ну, они еще были, если вкратце. — Не стану говорить, что ты меня малость расстроил, поскольку ты все-таки прав. Да! Боги, боги — разрушение, созидание, жизнь и смерть, лирика, в общем… Вам не кажется, что это довольно скучно, а? Все трое таращатся на лыбящуюся кошачью маску, задрав кверху головы. У кого-то громко урчит в животе, и Энки, как, очевидно, самый невиноватый, почему-то косится на Кахару. Рагнвальдр неловко прочищает горло. — Не сказал бы, — отвечает он, раз остальные решают молча урчать животами. — Скорее правильно. — Как все запущено… — цокая языком, сетует монстр. Огоньки в провалах глазниц чуть тускнеют: извилистые тропы прошлого, девятая жизнь кошки. — Разве не глупо, мои дорогие, всего лишь дать начало новой петле, пройдя такой путь к центру земли? — К центру земли мы, вроде как, не собирались… — Плевать на землю, — вдруг оживляется Энки, пока у самого колени дрожат и волосы седые от нервного пота. — Что ты знаешь о петлях? — Что в одной из них ты недавно умер, — певуче тянет Кот да коготки свои со всей непричастностью изучает, — а потом снова ответил, что совершенно несчастен… — Боги! — взвивается жрец и ступает вперед на негнущихся ногах, вскинув бессильно руки. — Что с богами и с их петлями? Кот втягивает когти, и кажется, что усы его шевелятся; по эмоциям демона гадать — играть в холодно-горячо посреди зимнего леса, шанс угадать — все равно что ловить с неба звезды, и существо клонит голову вбок. Его голос меняется: от кошачьего — одна маска. — История повторяет сама себя, — низкой нотой вещает он, — по своим же следам ходит, круги наворачивает. Люди привыкли, люди живут в комфорте, их берегут небеса, а если не берегут — то карают по праву, судьбы решают и ведают всем наперед. Люди — оперившиеся птенцы, которые давно засиделись в гнездах. Битое яйцо да изношенный пух. Не заботься о них птица-мать — что от людей останется? Что убьет их? Что выбросит из гнезда, подарит голос и расправит крылья? Что поведет вперед? Рыжие огоньки мечутся в черных клетках. Факел бешено хлещет мерцающий сумрак. Воздух густеет и вот-вот вскипит — тьма смыкается вокруг, ночь непроглядна, темна, она крадется тайком, в ночи этой щелкают клювы да зубы скрипят, шелест крыльев кружит яростной пляской, в кольцо берет и становится ближе. Те, кто прыгали из гнезда, кто сквозь тонкие прутья сочились, подчиняли безумный ветер и облака рвали в клочья. Те, кого буря свела с ума — часть этой ночи, кометы в ее тиши, обозленные, злые, зло. — Что? — хрипит Кахара, чувствуя, как легкие сжимаются до ничтожного комка, а сердце колотит так быстро, что разница пропадает — бьется оно или нет. — Страх, — говорит Кот, — и голод. Тьма утекает в ущелья. Ночь, сложив вороные крылья, пикирует следом — прямиком на дно. Воздух мертвенно холодеет, когда безбрежная серость стесанных им камней замирает вновь — и на этот раз беспробудным сном. Раздвигаются внутри ребра, и сердце — точно — стучит. Кахара хватается за горло, захлебнувшись взвившейся каменной крошкой. Кот глядит на него сочувственно и сейчас будто стукнет дружески по спине, чтобы помочь откашляться. — Что ж, — буднично хлопает монстр в ладоши, а улыбка — вот же она, зубастая, озорная, всегда была здесь, — засиделся я с вами, ребята. Я как раз сворачивал свою лавочку, однако, если вы собирались прибарахлиться, для вас я готов придержать коней… Что-то интересует? Впрочем, не уверен, что вы можете себе позволить… — Ведь вместо монет ты, стало быть, принимаешь детей, — шелестит голос Энки. Кот радостно кивает: машет несуществующим хвостом. — Совершенно верно! Девочка, будто в подтверждение, поднимает голову. Кахара к тому моменту разгибается, прочистив сухое горло. Ловит ее взгляд. Рыжая и лохматая, бледная — все равно что из камня выточена грубым резцом, глаза — точно круглые пуговицы… И платье из мешковины. Останется рот зашить грубыми нитками — будет совсем как та кукла, которую Кахара подобрал в своей камере. В глотке опять становится щекотно, когда во взгляде девочки загорается узнавание. — А… а наоборот это не работает? — пробует Кахара, насилу вспомнив про нужду дышать. — У меня, вон, клеймор есть. Отдашь за него девчонку? — Энки смотрит сурово, Рагнвальдр без четкой эмоции выгибает бровь. После короткого раздумья, пока ушастая маска шевелит усами, наемник добавляет: — Мы тебе еще найдем. Даже лучше. — Нет, не работает, — ласковым сочувствием мурлычет Кот, словно малому дитя объясняет, что солнышко не всегда светит, а люди могут умирать. «Профессиональная деформация», — полагает Кахара, косясь на девочку. — Кроме того, товар возврату не подлежит. — А она, значит, товар? — Предмет обмена, скажем так! Ценнейшее мое приобретение, самая выгодная покупка, теперь уже собственность. Скажем прямо, я сомневаюсь, что вы найдете кого-то получше… — Выходит, кто-то тебе ее продал. — Выходит, что так! О, не делай вид, будто вариантов больше одного, — всезнающе заливается Кот. — Давайте скажем ее имя вместе: раз, два… — Д’Арс, — шепчет Кахара. Тревога небрежно хлопает по спине, позвонки снизу вверх огладив, смыкается железным обручем, как ошейник: давно на цепь посадила и теперь дергает всякий раз, стоит прошлому вдарить в голову. Это неправильно. Так не должно быть. «Ничего подобного никогда не случалось», — думает он и переводит взгляд на Энки. Жрец перенимает инициативу, сизые глаза на Кота сощурив. — Скучно тебе, да? — Ему бы зрачок вертикальный мазнуть черной кистью поперек радужки — ни в какое сравнение с рыжими огоньками, был бы из кошачьих страшнейший и безжалостный хищник — даром что просто маг. — Мы дадим тебе развлечение. Обеспечим забаву получше… детей. — Энки брезгливо кривит тонкие губы. Кот глотает наживку, и кажется, будто маска поводит надкушенным деревянным ухом. — Мы прервем череду петель. Если боги не желают нас миловать… к чему создавать новых, так? — Страх и голод, да? — задумчиво тянет Рагнвальдр. — То, что заставит людей летать… Тогда Кахару наконец осеняет: — Отдай нам девочку, — говорит он, — и мы вытолкнем ее из гнезда. Вздох восхищения — раскаленный добела звук — бьется о дерево маски, и в черных прогалинах обретается нечто сродни азарту. Не то в горло сейчас вцепится, не то заключит в объятья: воздух электризуется, плотнеет, зудит, и от этого сводит живот, — когда Кот хохочет. — Да! — Он утирает невидимые слезы, точно по рыжей пластине катится капля смолы или краски. — О, мои дорогие, вы вписались в рисковое дельце. Кто я такой, чтобы отказываться… И кто такие вы, чтобы брать обещания назад? — Мы не откажемся от своих слов, — медленно произносит Энки, ведя на Кахару взгляд — почему-то испуганный и пустой. — Умрем, сколько придется, но не откажемся. Кот милостиво соглашается: — Умирайте на здоровье. А я, в свою очередь, буду жить — сколько придется, — хмыкает он, и усы по бокам маски дрожат его смеху в такт. — Однако помните: полотно времени — штука тонкая, в ней дыр наделаешь — не миновать беды… — мурлычет игриво монстр, пока Рагнвальдр, вскинув топор на плечо, не подает голос. — Отчего бы, — роняет дикарь, — тебе самому не повернуть мировой порядок с ног на голову? — Что ты, я всего-то герой детских сказок. Фольклорный персонаж! Слыхали о таких? Куда уж мне ваши амбиции на себя мерить, так еще и… — У тебя нет души, не так ли? Угольки цвета жженого апельсина становятся шире. — А ты меня сегодня радуешь! Так и есть: я только на трон богов усядусь — одна маска останется, чему тут возноситься? — Он театрально обводит свою фигуру нескладной рукой, а потом обе ладони правит на девочку. — То ли дело эта милашка! Пульнете ее в небеса — и дело с концом. Ну, чего стоим? — обращается он к ней, и та вздрагивает всем телом, встретив горячий взгляд. — У тебя теперь новые папочки. Аж три штуки! Девочка, вжав рыжую голову в плечи, толкается от ящиков и обходит Кота по широкой дуге. Стоит ей занести ногу для последнего шага, как монстр выпускает когти, издав короткий рык, и она мигом прячется за рукавами жреца. — Смышленая, — фыркает Кот себе под нос, — пугливая и голодная. Божество высшей пробы… Интуиция, дырявая память или немая паника девочки — что-то настойчиво убеждает Кахару бежать. Энки — ведомый одновременно жаждой знания и здравым смыслом — соглашается с ним без слов. Вдвоем они чуть ли не под руки уводят Рагнвальдра, смущенного высокими материями, и прощаются с монстром. Однако стоит им шагнуть на мост, Кот снова хлопает в ладоши. — Ах да! — Он пронзает наемника искристым взглядом. — Что ты там говорил про обмен? Мне твой клеймор пришелся по нраву, пойдет для нового покупателя… Кахара оборачивается через плечо. На миг он решает, что сошел с ума, едва ступив за порог тюрьмы. Что он уже прыгнул в ущелье, и все это — какие-то остаточные воспоминания из другой вселенной за миг до столкновения с землей. Галлюцинации, буйная фантазия, животная жажда жить — навыдумывал себе всякого и вот-вот наконец-то умрет. В это легче поверить. Он берет девочку за руку, а другой ладонью незаметно сжимает за пазухой куклу. — Предложение больше неактуально, — по-лисьи оскалив зубы, отвечает Кахара Коту.