Пока солнце тянет нас вниз

Умом Энки понимает, что надо бежать. Однако осознается жрец в собственном теле лишь после того, как Кахара хватает его в охапку и бросается к стене. Шипастая дубина Истязателя вмазывается в пол там, где только что стояли они оба. Хильде сипло визжит — пока Рагнвальдр не заслоняет ее тесаком, лезвием принимая очередной удар. Факел он роняет, и единственным источником света остаются фонари, которые развешаны по стенам шахт, — на пару с искрами, что вспыхивают бешеным ураганом, когда сталь встречается со сталью. Истязатель страшен. Плод тошнотворных фантазий, топливо для кошмаров, грязнокровное дитя тьмы, отброс подземелий, ошибка судьбы: могучий торс, усыпанный шрамами, как ритуальным узором, переходит в грубо припаянную воронью голову. Словно безумный ученый, одержимый теми из божеств, имена которых не заносят в альманахи, довел до промежуточного этапа свой бессмысленный эксперимент и выпустил его потехи ради гулять по миру. Хаос творить. Странное у него чувство юмора. Истязатель конвульсивно выгибается, занеся биту, и отхаркивает ломаный хохот. Провальная попытка сымитировать человеческий голос. Успешная — лишить голоса того, кто эту попытку услышит. Чудовищный клекот отражается от стен и по ушам грохочет колоколом судного дня. Истязатель не развлекается — он не ищет пищи, он не сошел с ума. Он явился на казнь. Он — палач. Дробленые камни разлетаются брызгами, когда когти монстра чиркают по стене совсем рядом с головой Энки. Кахара дергает его за ворот, уводя от удара, и сам валится на землю. Энки остается лишь толкнуть наемника прочь, чтобы уберечь от нового замаха вороньей лапы. Кровь шумит в ушах — и, кажется, вот-вот должна захлестать из раны на ноге. Порез раскрывается, лопается запекшейся коркой, как перезрелая слива, но кровь не идет. Сосуды точно лед сковывает, тромбами закупоривает, вяжет в узлы, и неестественный, гнилой холод ползет по телу — от окольцованного пальца по венам вниз. Без магии тут не обошлось: темное, словно остывшая кровь, кольцо грозится переломить кость, но лишь благодаря ему рваная рана остается лишь слегка влажной. Ворон заходится клекотом. Запах крови его пьянит, дразнит, обманчивый и затаенный, и что-то глубоко звериное в птичьих глазах опаляет жреца жаждой. Рудимер — так это творение безлунной ночи звали раньше. Ту его часть, что была человеком, — ту, что тюрьме была известна капитаном и обещала здесь навести порядок. Не зная, что суется в обитель древних богов. Кахара однажды пытался воззвать к его прошлому — так, как сам по крупицам собирал настоящего себя из того Кахары, который, казалось, умер несколько раз. Он настойчиво повторял его имя, в глаза смотрел почти с лаской, руки тянул доверчиво, надеясь на лучший исход. Наверное, в той жизни он верил в Аллл-Мера. Повезло, что в этой ему не попался дневник капитана. Иначе, того и гляди, слегли бы тут снова хладными трупами. От лап Истязателя или от рук Рудимера — а так ли велика разница, если ты мертв? Рагнвальдр с ревом несется на монстра, целит сразу в голову и закономерно мажет. «Самонадеянно», — уныло замечает про себя Энки, заряжая темную сферу — и промахиваясь следом, лишь немного зацепив сальные вихры у щеки Истязателя. Что-то внутри него смирилось со смертью почти моментально — стоило взглядом с черными бусинами птичьих глаз встретиться и увидеть в них свое отражение. Одолеть обезображенного капитана на памяти Энки им удалось лишь единожды: удручающая статистика на фоне бесчисленных поражений. И тот раз все равно был не более чем удачным стечением обстоятельств… Жрец замирает с шаром пиромантии в ладонях. Им действительно повезло, тогда, много жизней назад: что-то тяжело ухнуло в глубинах шахты, хвостом раздвоенным по воде ударило — и начался обвал. Рагнвальдр погиб под грудой камней, захватив с собой Истязателя: в горло ему вцепившись единственной рукой и бесстрашно утянув на тот свет. Далеко после этого сам Энки не ушел — слепой на один глаз и мучающийся жаждой, — зато от преследования избавился. На какое-то время. Удачей был урок, который Энки вынес из той битвы, а не сам ее исход. Клубы пыли кутают его с головой, и он бешено озирается, ища взглядом дикаря. Рагнвальдр, искусно маневрируя от щелкающего клюва, всеми силами отвлекает Истязателя от Хильде, пока Кахара заносит руку, готовясь что-то метнуть. — Нет, стой! — вопит жрец. — Не бросай, не поможет! Кахара вздрагивает от неожиданности и едва не роняет флакон с нитроглицерином. Моргает с детским удивлением — как это: не бить врага, если победить хочешь? У Энки дыхание спирает, когда наемник в последний миг умудряется прыгнуть от черных когтей и отражает клеймором шипастую биту. — У тебя есть план получше?! — Есть! Сообразительный: стоит указать на ветвистую трещину, что по опорной балке ползет, Кахара понимающе охает. Затем делает знак дикарю и сам в два скачка оказывается под уязвимым проемом. Дело за малым: загнать Истязателя в ловушку, выждать верное время, зажечь флакон… Энки удается вонзить пару дротиков монстру под колено, и тот визжит от боли, разинув огромный клюв. Кровь хлещет по камням, омывая кости тех, кто ходил здесь задолго до новых богов. Пользуясь короткой заминкой, Кахара высекает огнивом искру. Зажигает фитиль флакона. Бежит. Вероятно, толика удачи все же была ключевым ингредиентом победы, но в этот раз Энки ею обделили. Мощная волна — дым и осколки — сбивает его с ног, от рокота взрыва уши закладывает, и землю колотит от гнева. Пещеры сотрясаются в конвульсиях, словно в лютой ярости, а то, что живет в их стенах, надрывно кричит от боли. Жрец успевает заметить, как Истязатель вырывается из оков камня и в щепки дерет упавшую перекладину, прежде чем смотрит наверх. Еще одна балка летит прямо на него. Надо было молиться Рхеру… Удар вышибает из груди дух, и все внутри с хрустом мнется, сердце надеясь стиснуть и раздавить. Энки не успевает даже взвыть. Брус шириной с самого жреца погребает его под грудой дерева и камня. Боль пронзает все части тела: спина, принявшая вес балки, нога, разодранная сильней, чем осилил гуль, глаза, что осколки царапают, и горло, и сердце, и каждая кость. Хотя он сам себе вырыл могилу, это — жрец себя успокаивает реквиемом — тоже не так унизительно, как смерть в нужнике. Однако смерть не приходит. Мучения — да, страшные, но даже свет не гаснет: напротив, ослепительной вспышкой режет глаза. Это упал еще один факел, понимает жрец — и даже чувствует жар огня, дыхнувший в лицо. Совсем как живой. Шею стреляет болью, стоит голову слегка поднять, но Энки упрямо щурится вглубь коридора. Стены чуть колышутся, словно надеются вдавить все живое друг в друга, и сквозь грохот в ушах чудится девичий крик. Лязг стали да клекот вороний. Едкий запах взрывной смеси. Все плывет, дрожит, двоится, и на миг кажется, будто головы у Истязателя две — и обе в четыре глаза пялятся жрецу в душу. Величественная фигура палача воздымает когтистые лапы, и стая воронов кидается в атаку. Рагнвальдр срывается с места и укрывает своим телом Хильде — та потеряла сознание, не успев метнуть крохотный огненный шар. Кахары нигде не видно. Дышать становится тяжелее. Энки широко раскрытыми глазами смотрит прямо перед собой. Возле него, нелепо уронив на плечо черепушку, сидит скелет. Почти нетронутый упавшей балкой, разве что руки не хватает и пары ребер — тех, что за собой прячут сердце. Наверное, снова машет хвостом могучий дракон — а скелет, мелко тряхнувшись, роняет череп себе на колени. Истязатель визжит, напоровшись на кол. Проход над ним даже не обвалился: лишь потерял опору, и каменная глыба теперь не падает, видимо, волею самого Глубинного Бога — и хрупкой дощечки, держащей горизонталь. Энки собирается с мыслями. С силами. С духом — дергает руку из-под себя, едва плечо не вывернув, хватает скелета за ногу и позволяет колдовству увлечь себя в непроглядный мрак. Это другая боль — когда душа рвется напополам, по нитям распускаясь, как крепкое полотно, когда часть ее обретает другую форму и утекает из тела, когда рассудок испаряется из тающего мозга, а ко внутренней стороне век жмут каленое тавро. Проникнуть на другой план бытия — как опустить руку в густое болото, в остывшую кровь, и не дать себя утянуть с головой. Призвать с того света дух — а потом сломить его. Заклинание сплетается хрупким шепотом, хрипом надсадным, скрипом зубов — как вдруг в пустых глазницах черепа зажигается свет. Челюсти звонко щелкают. Скелет встает. Велеть плоду некромантии сдвинуть балку — гиблое дело: сил Энки не хватит, чтобы вложить в одержимые кости достаточный импульс. План у него другой. Жрец направляет скелета прямо в полуразрушенный проход, и тот, оставив череп клацать зубами, нетвердо шагает вдоль стен. — Быстрей, — умоляет Энки, когда еще одно ребро, хныкнув тонким дребезгом по земле, отрывается от грудины. Скелет цокает о камень пятками, крадется ближе к врагу. Застывает возле обвала, будто умер опять, ждет команды — ловит шепот жреца, мерцая бледными огоньками в глазницах. Единственная его рука хватается за дощечку, что держит горизонтальную опору прохода, который пытался взорвать Кахара. Шамкают челюсти — и вот уже каждая косточка скелета упирается в балку именно в тот момент, когда Истязатель заносит биту. В тот момент, когда Кахара бросается под замах и толкает монстра под камни. В тот момент, когда тьма опускает им веки. Стены срываются на рев, и шахты делают выдох. Энки не знает, сколько прошло времени. Может, он успел прожить еще несколько жизней, — а может быть, просто моргнул. Жрец поднимает тяжелую голову — боль, страшная боль — на скрежет огнива, и тогда свет возвращается в подземелья. — Мертв, — глухо констатирует Рагнвальдр где-то над ним, и — резким уколом, рваным порезом, так вскрывают грудную клетку, чтобы ребра начать корчевать, — все внутри Энки сжимается. Лучше бы он умер первым. — И не поспоришь, — слышит он голос Кахары. Хочется что-то сказать, хочется от земли оторваться и дышать глубоко, жадно, в воздух рьяно вгрызаясь, и взвыть со всей мочи, скулить — но горло забито пылью, изодрано каменной крошкой, не слушается язык. Энки молча утыкается лбом в пол. — Ох, а Энки случайно тоже не… Эй, Энки? Кахара садится на корточки рядом, трогает со всей осторожностью за плечо. А потом наконец спохватывается и оттаскивает упавшую балку. Поразительно: для него она — не тяжелее крупной ветки. Опять возникает сверху. Лохматая голова, кажется, разбита, по щеке чертит струйками кровь, волосы у виска свалялись кровавым месивом. Он затаивает дыхание: бережет для жреца кислород, — а потом хватает под мышки и выволакивает из могилы. Энки успевает только на локтях приподняться, на колени встать, — когда его выворачивает наизнанку. Желудок стремительно пустеет, и вместе с его содержимым тело покидают остатки магии. Он окончательно истощен. Энки рухнул бы в лужу своей же желчи — заслужил, должно быть, круговоротом отчаянной злости, — да Кахара удачно ловит его за талию и к себе поднимает. Гремит отброшенный клеймор. Жрец обмякает в сильных руках и позволяет прислонить себя к стене, лишь хрупко вздыхая и морща бескровный нос. Кожа горит, словно сейчас истлеет, однако кости, кажется, целы. Что-то касается губ — прохлада и мирная гладь, он приникает к ней инстинктивно и закрывает глаза. Влага струится по горлу. В голове наступает штиль. Где-то над ним Кахара длинно вздыхает и отводит с его лба прядку волос. Руки наемника такие холодные, что на миг хочется снова рассыпать волосы по лицу, да не хватает сил. — Я же обещал, — хрипит Энки, — что ты сдохнешь первым. И заходится гнусным кашлем — точно высшие силы ему надеются закрыть рот. Кахара не сопротивляется, когда Энки пихает его в грудь, вынуждая отпрянуть, садится на пол и, выхватив из рук флакон, делает еще глоток. Только челюсти стискивает так, что жилка у виска дрожать начинает. Во взгляде глубоких карих глаз мелькает то, что сам жрец иногда замечал в отражении — грязные лужи, битое стекло, золотые пластины, — а потом яростно плевал, или бил каблуком, или опускал веки. Это похоже на жалость. Энки не смотрит на него, запрокинув голову в глотке. Рагнвальдр предлагает ему бутылек со спиртным, и жрец опустошает его тоже. А когда, гремя и бренькая, рядом с ним собирается из костей половина скелета, он давится и орошает стену брызгами коньяка. Кахара машинально хлопает его по спине, помогая откашляться, пока сам ошалело пялится на нижнюю часть плода некромантии. Половина скелета тоскливо качается с пятки на носок. Где-то рядом лязгает гнилыми зубами его черепушка. Рагнвальдр, почесав лоб, неловко подхватывает обглоданную временем грудную клетку и водружает ее на косоватый таз. Скелет будто бы выражает благодарность: топчется потешно на месте и слабо дергает единственной рукой. — Ему тоже нужно имя, — замечает дикарь. — Нозрамус, — издевательски предлагает Кахара и глядит на жреца с озорным вызовом. Тот делает над собой усилие, чтобы не зыркнуть в ответ. Принять выпад ему почему-то кажется честным. Кахару он уже в мертвецы записал, к чему снова глаза мозолить, теша надежду на лучший исход? — Вздор, — просто отрезает Энки: голос позорно срывается, — незачем ему имя. С ним мы общаться точно не будем. — И, плавно поведя рукой, он снова приводит скелета в движение: тот подбирает череп, насаживает на позвонки и бодро предлагает жрецу ладонь. Силы возвращаются быстро — и вот уже непрочная костяная конструкция, что однажды была человеком, шагает вслед за хромым жрецом. Кахара рассеянно наблюдает, как Энки ковыляет навстречу темноте, хватаясь за стенку. Тот слышит, как он вздыхает на третьем шагу, ступая вперед на четвертом. Мертвое манит, смерть влечет, душа из тела Ворона не утекает — зовет. Ее, податливую и гибкую, всасывает камень душ и становится чудовищно голубым. Это не та голубизна, которой — небо без облаков над бескрайним лугом, родниковая вода — чарует Хильде, лесная фея, нежное существо. Это — колдовская синева, это омут о сотне утопленников, это предгрозовая свежесть — опасная, шутливо бьющая током, злая без повода — на всех и особенно на себя. Энки чувствует, как сводит что-то в груди, когда дух Истязателя навсегда заключается в камень. Интересно, а помнит ли Рудимер свои смерти? И смотрит ли за ними сейчас — двумя парами глаз, четырьмя черными бусинами, под шелест вороньих перьев, чует ли запах их страха — оттуда, из таких недр, глубже которых лишь бездна? Помнит ли он свое имя? Рагнвальдр силится вытянуть шипастую биту из-под завала, рубит лапу монстра, ткани дерет, пытается кость раздробить, да все без толку: Истязатель не очень-то щедр на трофеи. Обычно большее, о чем мечтают при встрече с ним, — жизнь. Дикарь утирает лоб, закинув на плечо тесак. Он выглядит не лучше Кахары: щека чудом не продырявлена насквозь мощным клювом, а плечи покрывает россыпь уколов, сочащихся сквозь накидку кровью. Мех, свалявшись шипами, опасно щерится, но Рагнвальдр словно не чувствует боли. Он доверяет новый факел наемнику и берет Хильде на руки. Догоняет Энки. Стены мертво молчат. Водный дракон вдалеке плещет хвостом. — Призраками даже не пахнет, — тянет вдруг Кахара, с хрустом наступив на очередную кость. Пламя в его руке согласно трещит. — Странное дело. — И пещерных тварей нет, — гудит Рагнвальдр. — И ни одного желтого мага… — роняет Энки. Дикарь удивленно ухает. — С чего бы здесь быть магам? Кахара смотрит на жреца с легким осуждением, для пущей выразительности вытянув руку с факелом. Энки, оступившись, хватается за скелета и ломает ему еще одно ребро. Черепушка гремит неодобрительно, однако ей остается лишь щелкать гнилыми зубками. — Условности служения Гро-Гороту, — отмахивается жрец, — вам не понять. Лучше под ноги смотрите. В эту секунду все трое как по команде опускают головы: прямо в центре круглой пещеры, куда их вывел извилистый коридор, валяется груда грязно-желтого тряпья. Кахара не удерживается от смешка: «Вот ведь совпадение», — думает и сам Энки. — Вопрос все еще актуален, — произносит Рагнвальдр без особого потрясения, и жрец решает оставить его риторическим: торопливо ковыляет к останкам мага, словно кто-то может осмелиться обокрасть труп раньше него. Трупа как такового, впрочем, не обнаруживается: только горстка пепла. Золоченые ленты, что раньше оплетали запястья мага, свернуты в складках балахона кольцами — змеиным гнездом — и жалят, остывшие, холодом. Энки с досадой шипит себе под нос, пока не откапывает среди одежд золотой талисман. — Всегда было интересно, что на нем нарисовано, — комментирует выросший за плечом Кахара, глядя на мудреный узор. — Закат? Или затмение… — Модифицированный знак Гро-Горота, невежда, — цыкает Энки. — Будь ты сведущ в религии, то давно бы мчал отсюда на всех парах — продавать его джеттайским фанатам Наз’Ры… — Можешь считать комплиментом тот факт, что вместо этого я обычно бежал покупать за него твою дружбу. Энки — никакого яда на этого дурня не хватит — скептично фыркает: — Дружбу? Кахара почему-то не отвечает. Пинает рассеянно гремучий посох — кончик змеиного хвоста — и, едва не споткнувшись о шаровары мага, окунает Энки в сумрак: факел все еще несет именно он. Жрец неуютно поводит плечом: сейчас бы трубку, дым тягучий под потолок, мир да покой в голове. Прикарманив талисман, он поднимается на ноги при помощи скелета и плетется за отрядом. Здесь холод донимает путников куда сильнее, чем на скалистых пустошах. Должно быть, виновата близость к воде: от сырости становится зябко. Сквозняк лабиринтов шахт подгоняет их в спину. Пока Рагнвальдр бодро шагает с мехом на плечах, делясь теплом с непривередливой Хильде, а Кахара любопытным волком, что от стаи отбился просто забавы ради, снует от стены к стене и греется быстрой ходьбой, Энки в компании жертвы некромантии промерзает до костей — уже своих собственных. Воздух густ и студенист, в нем кожа — осенняя пленка инея на сухих листах — не горит и уши теряют чувствительность, пальцы почти не гнутся, волосы дыбом встают. Жрец укладывает длинные пряди так, чтобы щеки и грудь от ветерка закрыть, однако тот, словно трещины на душе чуя, забивается в самое нутро, вьюгой вертится в животе, снежные комья катает. Один такой встает поперек горла. Энки сглатывает; голод здесь принимает странные формы. Он вспоминает про сыр. — Эта дыра должна называться подземельями Страха, Голода и Холода… — И Жажды, — добавляет Рагнвальдр. — И Неприятных Запахов, — поддакивает Кахара. — И в целом Общего Дискомфорта, — согласно бурчит Энки. — Так Себе Местечко — вот как я бы лично его назвал. — Ты уже назвал его дырой. — А ты выпендривайся поменьше, и не останешься здесь навсегда. — Зато, может, в название попаду! — Ты уже там есть, — рокочет невозмутимо дикарь. — В категории неприятных запахов. — Эй! Энки бесстыже хохочет — хрупкое карканье разгоняет по телу дрожь, бьется о стены, вторя шелестом осыпающихся камней, — и даже Хильде хихикает в ладошку. Может, они найдут способ согреться и без костра. «Ах, костер, — мечтательно думает жрец и едва — пока не сошла атмосфера единства перед общей бедой и поделенной на четверых шутки — решает предложить устроить привал, как краем глаза ловит какое-то мельтешение. — Только не снова…» Движется что-то во тьме или тьма двигается сама? Энки дергает Кахару за ворот, чуть не опрокинув на себя — оба ловят легкое дежавю и немного — друг друга, — и тихо призывает не махать факелом. Тьма уже мертвая, рубить ее светом на манер самого острого меча смысла-то нет, она к стенке прильнет на миг — и опять бросает сети, опять кутает липкой паутиной беспомощной слепоты, опять — у тебя за спиной. Чего стоит бояться больше: того, что в ней сокрыто, или ее саму? Кахара послушно замирает, удержав Энки за локоть. Стены от того места, где он вмерз в землю, широко расходятся в стороны, как кривые рельсы, и потолок утекает вверх. В неясном сумраке высится череда деревянных платформ, мощными сваями вонзившихся прямо в камень, и полосы лестниц — содранных с путей шпал. По левую руку тянется ряд деревянных кольев, усаженных человеческими головами. Наемник слышит, как Хильде давит рвотный позыв, а Рагнвальдр суеверно сплевывает. Мертвые сейчас беспокоят его меньше всего: в центре сумрачной залы высится фигура кого-то живого. — Боюсь торопиться с выводами, — шепчет Кахара, чуть подавшись назад, — но это случайно не… Д’Арс стоит к ним спиной. Сжимает Миазму, и обе руки запачканы алым — по локоть, до самых доспешных пластин. Она возвышается неподвижно над трупами жителей подземной деревни. Их нежно-голубая кожа сейчас кажется почти черной. С плавной дуги лезвия клинка — прямо на дернувшуюся лапку — звонко хлюпает кровь. На шелест упавшего камня Д’Арс хищно озирается. Вместо левой половины лица у нее зияет черная дыра — влажный блеск и неровные сколы, — а единственный глаз заволочен мутной дымкой. Она похожа на рыбу, попавшую в сеть — бесцветная радужка, бусина-зрачок, опалое лицо без всякого выражения, — однако Миазма, словно в ладонь вросшая, бешено таращится на огонь факела, силой взгляда ошарашивая за троих. За себя, за Д’Арс — и за своего предыдущего хозяина. Стены разевают пустые глазницы и вновь принимаются дышать. Обернувшись к отряду всем телом, рыцарья взмахивает клинком, и темные брызги летят веером. Так рыба, порхая жабрами, бьет по сети хвостом, только у Д’Арс он — шипастый, заточенный, ядовитый. Д’Арс не удержит сеть. — Догнали, — констатирует она, и голос ее звучит как будто из-под воды.