Пока солнце тянет нас вниз

Все, что осталось от Д’Арс, — ее имя. Светло-рыжие волосы свалялись лоскутами, щеки ввалились, растрескавшись паутиной ранок, одного глаза нет. Изменилась ее походка: осторожная поступь, не лишенная женской грации, стала угловатой и грубой — Д’Арс шагает к отряду размашисто, как на чужую казнь. Голос тоже не остался прежним: осип да понизился, девичьего запала в нем как не бывало. Вся она — камень душ, обтертый наждачной бумагой. В прошлой жизни ей удалось подружиться с Энки, и тот у костра вместе с ней обрабатывал раны, высмеивая безнадежность их положения. А теперь она правит ему в грудь клинок. Жреца деловито задвигает себе за спину Рагнвальдр: они постановили — негласно, — что переговорами в их компании занимается именно дикарь. Странностей у него тоже хватает, зато его талант приводить товарищей в себя запомнился с прошлых жизней даже Кахаре. Рагнвальдр начинает с извечного: — Ты — Зло? — Зависит от твоих намерений, Рагн, — цедит Д’Арс. — Я не представлялся. — Не утруждай себя. Они смотрят друг другу в глаза; рыцарья опускает взгляд первой. Дикарь чуть поводит плечом, мазнув тесаком по лезвию чужого клинка, и кончик Миазмы упирается в землю следом. Не в знак поражения — а будто бы подыграв. Энки с Кахарой тоже переглядываются за могучей спиной. На расстоянии вытянутой руки Д’Арс кажется менее пугающей, чем в окружении трупов и с поднятым оружием. По крайней мере, она способна поддерживать диалог. Стойкий аромат перегара ударяет в нос, когда она угрожающе подается вперед, упираясь в невозмутимость Рагнвальдра. Впечатления их обоих остаются для Кахары тайной: драки не затеяли — и то хорошо. Миазма ему знакома. Дурной, проклятый, демонский меч, который не просто владеет сознанием, но и высасывает его из владельца — мнимого, показного, ведь настоящий хозяин — тот, кто выходит победителем в итоге. А Миазма никогда не проигрывала: ни в руках своего воина, ни ему самому. Когда однажды в приступе навязанной жажды крови — рассудок замутненный и алая склера — Кахара убил всех, с кем обещал выбраться из подземелий вопреки прихотям богов, он пронзил клинком и себя самого. Д’Арс не станет исключением — она всего лишь живой человек. — Как думаешь, — шепчет с тревогой Кахара, клонясь к уху Энки, — сколько смертей ее так изменили?.. — Одна, — громко говорит Д’Арс. Наемник шарахается обратно и хлопает круглыми глазами. — Мне хватило одной смерти, чтобы стать той, кто я есть. Одной, очень долгой, очень мучительной смерти. Энки неловко на пятках качается, подавшись назад, стоило Кахаре над ним нависнуть. Ловит однозначное — паникой напитанное и почти детской растерянностью, так миры на куски не ломаются, но вот крошатся мерно наверняка, — «почему?», словно Кахара понять не может, с чего бы несчастной Д’Арс щеголять такой травмой, умерев всего раз. «Дурак, — хочет ответить Энки, но лишь закатывает глаза, отведя спешно взгляд. — Она умирала одна. Некому даже припомнить теперь, как глупо у нее это вышло…» А у них-то двоих компромата столько, что столичного морга не хватит. Умирали по-разному: вместе, в мести, на руках, от них, без — тоже, увиливали от загребущих лап вестников смерти — крыльев, клювов, когтей — и сдавались объятьям живых. Куда же они теперь заведут друг друга? Как умрут в этот раз — и воскреснут ли снова? — Вы пойдете со мной, — хрипло заявляет Д’Арс, не дожидаясь, пока Рагнвальдр откроет рот. — И поможете мне найти капитана рыцарей Полуночного солнца. Дикарь сухо хмыкает. — Выходит, у нас схожие цели. Но… — Мышцы его — спина каменная и сталь по плечам — под кожей вместо рыцарских лат, — напрягаются, готовые снова вскинуть клинок. — Отыскав своего капитана, что ты будешь делать дальше? — Гляну ему в глаза и тогда решу, — мгновенно отзывается та. — Лучше бы тебе решить в мою пользу. Иначе умрешь вместе с ним. Д’Арс резко выдыхает через нос. Она не выглядит напуганной — просто усталой и самую малость злой. — Пока не найдем Ле’Гарда — мы на одной стороне. — Ее тело содрогается, и белок последнего глаза пронизывают алые нити, словно на мир она смотрит сквозь решетку окровавленных пальцев. Миазма, напротив, смыкает веки. — Медлить некогда. Нам ведь нужна веревка, а? — Грубая усмешка адресована Энки. — Вы со мной или против меня? — Ты пойдешь со мной, — на одной ноте гудит Рагнвальдр. — Не наоборот, — и ступает первым, обозначив, что разговор окончен. От подобной формулировки брови Энки сами тянутся к переносице, однако жрец заставляет себя не тратить на чувства силы. Если его снова придется тащить на спине, Д’Арс составит о нем неправильное впечатление, что может обернуться в неловкость. Эго у него и правда весьма уязвимое… Было — так говорил Кахара. Кахара, который не предлагал своей помощи, не ждал, пока Энки попросит сам. Он просто набрасывал ему на плечи драный флаг Рондона и бо́льшую половину хлеба всегда оставлял жрецу. А теперь — что ж, обстоятельства стали другими, поэтому они плетутся в недра подземелий вшестером. «Ну и сборище», — комментирует мысленно Энки, пока Рагнвальдр за руку ведет Хильде, Д’Арс на ходу величаво качает Миазмой, а Кахара пытается всучить скелету свой клеймор, умоляюще демонстрируя черепушке сломанную руку. Все-таки смерть меняет людей. Десять смертей — да, сотня — тем более, даже одна — и ты уже другой человек. Мертвый или опять живой — в любом случае не такой, каким был раньше. Энки вновь косится на Кахару. Поначалу жрец тоже дивился метаморфозам его характера, не верил даже, сказки детские о доппельгангерах вспоминал, прижигал на поверку темным пламенем, кололся о резкие шутки. Кровь стыла в жилах всякий раз, стоило наемнику глянуть на него этим особенным взглядом — точно ныряет сам в бездну памяти, но бросается к поверхности, не добравшись до дна. В такие моменты в его глазах на секунду гас свет, и Энки боялся, что теряет своего Кахару опять. Сложно сказать, становится ли со временем выносить его смерть тяжелее — или он уже начал привыкать. Или сам Энки принялся меняться? Сотни смертей не хватит, чтобы его сломать — так решил Энки, бросив считать после двадцать седьмой. Однако упрямые трещинки — сколы едва заметные да следы от когтей — покрыли бороздами душу, меняя ее суть. Память — сплошная путаница, и Энки не может быть уверен, что остается до сих пор собой. Что его изменило настолько, что он теперь готов спорить до хрипоты и совсем по-дурацки махать курительной трубкой, пряча за воротом горло? Не мог ведь он состариться в этой проклятой дыре, так откуда тянутся ниточки глупой сумятицы в голове? И что творится в голове этого Кахары? Тот Кахара, привычный и почти родной, был другим: хладнокровный убийца, безжалостный и порой откровенно жестокий, бесцеремонный до наглости — сладкий речами до ватных ног и бабочек в животе, хищник, которому выживать интересней, чем просто жить, тот, кто в свою смерть никогда не поверит, щедро даруя погибель другим. С ним Энки делил одну трубку для опиума и пил из одного горла. Ароматом наркотическим упивался да ядом зависимости. А потом время свернулось в петлю, и что-то в них обоих начало потихоньку сходить с ума. Он отчетливо помнит, что Кахара умер трижды, прежде чем поймать Энки за подбородок, поднять тонкое лицо к себе и прижаться губами к губам. — Где твоя трубка? — тыкает его Кахара в бок; жрец от испуга оступается и хватает скелета за локоть. Многострадальный продукт некромантии едва не роняет голову с плеч и синими угольками в глубине глазниц мерцает чуть осуждающе. — Не открывай рот в моем присутствии, — сухо просит Энки, однако ехидное выражение с лица наемника не стекает. — Это завуалированное предложение? — Это угроза, тупой ты идиот. — В таком случае я настроен крайне рискова… — Еще одно слово, — вежливо уведомляет Энки, — и у тебя в глотке расцветет пиромантское пламя. Кахара фыркает и, разинув пасть, играючи подносит факел к лицу. В тот миг, когда губы его красятся яростно-рыжим — блеск влажный да подлый изгиб ухмылки, — Энки страстно хочется ткнуть наемника носом в огонь. Жрец, к его чести, сдерживается: этот навык он тоже приобрел ценой многих смертей. Его отвлекает боль. С каждым шагом распоротая лодыжка обращается одним пульсирующим комком размозженной плоти. Кольцо стылой крови ее облегчает, пускает по нервам ледяные искры, словно Энки просто отсидел ногу, увлекшись очередным трактатом бессмертного ученого — из тех, кто не стал новым богом, — в рондонской библиотеке. От блеклых воспоминаний — пыль книжная да шелест страниц — хочется выть. Холод становится злее, здесь он оголодавший, падкий на живое тепло. Наверное, потому и кожа у местных жителей такая синяя: обмерзли совсем. Энки ненароком ступает на уже остывшую лапку и морщится от хруста коченелых суставов. Будто корку инея на луже разбил. На треск Д’Арс озирается, как зверь в разгар охоты, и жутким глазом пялится на дрогнувший труп. Кахара изучает ее повадки с откровенным любопытством. — Это так ты, — он обводит рукой усыпанный телами пейзаж, — проводишь в мир святую веру? Д’Арс давится коротким хохотком. — Я не верю в милость богов. — Паладин Полуночников ударился в атеизм? — кисло уточняет Энки. — Что-то новенькое. — Я была паладином, — бросает рыцарья сухо, — в прошлой жизни. В той, где я умерла. — И кто же ты теперь? — Кто угодно, — она сплевывает на землю, в слюне темнеют сгустки крови, — только не ручная псина Ле’Гарда. Рагнвальдр нагоняет их и, по-видимому, из небывалой деликатности дождавшись, пока Кахара угомонится, роняет неизбежное: — Вы ведь знаете друг друга, не так ли? Энки мечтает отвесить наемнику крепкую затрещину, однако лишь принимает нарочито удивленный вид. — Мы были знакомы раньше, — спешно кивает Кахара, имея в виду только себя и Д’Арс. — Все мы, — ко всеобщему ужасу, добавляет она. — Наверное, ты просто забыл, — пытается исправить ситуацию Энки. Д’Арс таращится на него с мрачным недоумением, и Кахара вовремя хлопает ее по плечу, заговорщицким подмигиванием обещая посвятить в план чуть позже. — Наверное, — смирно поддакивает рыцарья, скрепив немой договор строгим прищуром. Рагнвальдр отвлекается на Хильде, которая споткнулась о голую кость, и, видимо, словам предпочитает глоток эля. Но стоит Энки выдохнуть с облегчением, дикарь уточняет: — У меня нет привычки лезть в чужие дела. — Просто констатация. — Но если это какой-то заговор… — Единственные, кто вступили в сговор, — мрачно заверяет Д’Арс, — это логика и удача. Иначе не оправдать творящегося здесь хаоса, который не объясняет ни одна, ни другая. «Остаточный эффект от изучения философских трактатов в прошлой жизни», — хмыкает про себя Энки. Д’Арс никогда не выглядела святошей — и сейчас она явно далека от образа светлого проповедника, явившегося проводить в дебри древних цивилизаций волю Аллл-Мера. — Логика и удача, — повторяет задумчиво Рагнвальдр — смакуя на кончике языка, смысловую ценность определяя — и выносит вердикт: — Справедливо. — К слову о справедливости, — вновь подает голос Кахара, — Д’Арс. Твоих рук дело? На этот раз он решает быть конкретнее: кончик его клеймора — скелет отказался от роли оруженосца — указывает на блестящую в свете поднятого факела гору. Приглядевшись, Энки едва сдерживает рвотный позыв: это куча обезображенных тел. Степень их уродования — его изощренность — разнится. У некоторых не хватает всего лишь головы, у иных — кожи, кто-то остался без конечностей и еще, кажется, дышит; а кто-то обглодан до костей. У жреца волосы на затылке шевелятся, когда он замечает, как дергается в трупном спазме неестественно вывернутая ступня. Запаха разложения еще нет, однако на языке возникает горько-сладкий вкус плесени и крови. Как только агония синекожего существа прекращается, Энки сглатывает. В животе отвратно крутит-ноет-зудит. Это напоминает Гидру — но не как результат извращенной любви и безбожной страсти, а как продукт бессмысленного, беспощадного Зла, превратившего посмертие десятков живых созданий в пытку. Ад на земле. «Под ней, технически», — поправляет себя Энки, хватаясь за привычную вредность, только бы не лишиться содержимого и без того полупустого желудка. У Сильвиан хотя бы имеется высокий замысел. И малейшее представление о морали… На отзвучавший вопрос Кахары Д’Арс наконец скептично изгибает бровь. — Думаешь, я стала бы жрать мясо этих созданий? «Знаю, что да», — мысленно иронизирует Энки, пока наемник не сбавляет оборотов: — Сырым — вряд ли. — Мне неприятны твои догадки. — Не хотел тебя обидеть. — Если это действительно сделала не Д’Арс, — тихо вклинивается жрец, облизнув губы, — мы в опасном положении. Все шестеро — если скелета можно в этом случае принимать в расчет — думают об одном, глядя на кучу трупов. Раз уж что-то — весьма зубастое и явно не лишенное когтей — не удосужилось отведать как следует такого деликатеса, оно сюда вернется. И вряд ли откажется от добавки: жадности, как видно, ему не занимать. — Что я говорил про риск? — нервно хихикает наемник и тушуется под пресным взглядом рыцарьи. Пускай она походит на рыбу, даром что все они теперь в одной лодке: плавниками по сети скребут да глотают воздух без всякого толку. — Ладно. Лучше бы ты была массовой убийцей-психопаткой. — Будь осторожен с желаниями, — парирует Д’Арс, и в ее тоне — иллюзия эха, сквозняк и шелест камней — мелькает нечто сродни усмешки. Снова — что-то об оборотнях, которые прячутся под толстой кожей и порой загадочно мигают через отверстия зрачков — чудеса крохотных метаморфоз. Мутаций, пожалуй. Перерождений? — Мелочи вроде осторожности мне чужды, — фыркает Кахара, — тем более по части желаний. Энки не даст соврать… Энки? Энки встречается взглядом с налившимся кровью глазом Миазмы. Он чувствует на себе чужое — горячее, точно между бровей сейчас ткнут клеймом, — внимание, однако исходит это опасное ощущение не от клинка. Меч тоже знает: что-то здесь, рядом. Подбирается к ним по теням, что-то уже за спиной. Жрец поспешно озирается. Что-то идет за ним, наступает со всех сторон — это что-то не жаждет смерти. Оно уже сыто, но все равно вышло на охоту, почуяв свежую кровь. Перекатывается во мраке, настроенное поиграть. Сложно сказать: копится ли в чьей-то звериной глотке рычание или это шумит у жреца в голове. Хлопанье вороньих крыльев? Нет, его не слышно; по стертым сотнями поколений тропам глухо стукает боек очень большого ножа, иногда лезвием съезжая по валунам. Камень ему не рассечь: оно заточено под плоть. Когда Энки снова оборачивается к Миазме, проклятые веки разеваются так широко, что кажется, будто глаз вот-вот вырвется из оков демонической плоти и укатится прочь. Жрец читает — неуверенно, по наитию, как магию учила Хильде, — по его выражению чистое возбуждение. Вдоль контура радужки сосуды распускаются чередой ликорисов, обводя расширенный зрачок кровью. А потом глаз Миазмы дергается в сторону. Туда, откуда раздается утробный вой. На этот раз Энки сразу понимает, что надо бежать, — и бежит. Грохот в висках глушит шелест камней за спиной, и жрец предпочитает думать, что это Кахара несется сзади, мелко дыша сквозь зубы, так что решает назад не смотреть. Раненая нога — горящее месиво, и Энки выбирает верить, что наемник подстрахует его, если он упадет. Зубы стискивает, бегом ковыляя вперед, пока темнеет в глазах. Страх вышиб из него все, что еще было способно чувствовать — и соображать. Фонари деревни стремительно летят мимо. Утихшее пламя факела отряда рисует под Энки контрастную тень, черты ее мечутся по земле, бросаются в ноги, рвутся на части, словно от него уже отдирают куски. Он наступает себе на горло — и то съезжает в сторону, куда-то за спину, когда Кахара нагоняет его на повороте. — Сюда, — шипит Рагнвальдр и сгребает их за плечи одной могучей рукой. Второй он держит под мышкой Хильде, как мешок с провиантом. Девочка, срываясь на всхлипы, обеими руками сжимает свой смешной ножик, выставив лезвие дикарю за спину. Энки туда не смотрит — ему достаточно лютого рева, столь потрясающего в своей силе, что в землю отдает вибрацией. В мешанине звуков жрец силится оценить расстояние до источника шума, как вдруг лапища Рагнвальдра исчезает с его плеча. Жреца цепко хватают за ворот и тащат в темноту. Он узнает этот запах — терпкий алкоголь, мускус да сладкая пряность юга, — когда Кахара наступает ему на пятку — к счастью, здоровую — и толкает вперед. — Вот дура! — сипит наемник в спину Д’Арс, исчезнувшей в другой стороне. Последнее, что замечает Энки, — слабый отблеск рыцарских лат и алое кольцо радужки Миазмы. Звуки внезапно глохнут, будто он с головой уходит под воду. Звон в ушах вызывает перед глазами искры: жрец даже не думал, что насколько выдохнется после короткой пробежки. «Я труженик ума», — сам себе сердито отвечает, щурясь в полумрак. Пальцы Кахары на его вороте разжимаются. Энки чувствует, как дрожащая ладонь съезжает по лопатке, словно успокаивая. Он стряхивает ее, передернув плечами, ногу поджимает и, подняв голову, видит, что наемник приложил к губам палец. Следующим жестом Кахара указывает перед собой. Факел тускло тлеет — больше коптит, чем светит, — но этого вполне хватает. Они оказались в домике местного жителя: глиняные стены, что сходятся круглой крышей, песок под ногами, смятый отпечатками трехпалых лап, узкий вход. Здесь пахнет потом и прелой травой. Диаметр единственной комнаты не превышает трех-четырех шагов. У дальней стены, обняв острые колени, ютится детеныш пещерника. Глаза — две полные луны, зрачок — солнце в затмение, — уставлены прямо на двух вторженцев. Энки легко представляет, каким выглядит со стороны: лохматый, словно вылезший из чащи леший, с иссиня-черными гематомами на впалых щеках, обтянутый жреческой робой, мокрой и грязной. Еще и взгляд совершенно дикий — он встретился со смертью, даже не обратив к ней лица. Впрочем, Кахара ничем не лучше: весь подобравшийся, как для атаки, он раздувает ноздри, точно взбешенная собственным страхом огромная собака. Волосы вороные нелепо всклокочены — выпавший из гнезда птенец, брошенный умирать. Колени наемника дрожат, и Энки настигает осознание, что сам он трясется тоже. Хотя холод отступил, его место сразу занял новый мучитель, и любой предпочел бы каким-нибудь другим способом разгонять кровь. Только что им ее, кажется, чуть не пустили. Будь Энки ребенком, шарахнулся бы от них прочь: ужас в двух полных лунах он чувствует ясно и совершенно с ним солидарен. А потому он поднимает раскрытые ладони, чуть клоня голову в знак дружелюбия, и предлагает синекожему детенышу увидеть в нем жалкого бродягу, а не высшего жреца разрушения. Бедняга не знает даже, что так маги воздымают руки, читая заклинания, пока под ногтями свербит колдовство. Кахара вопреки недавней браваде не рискует вступать в диалог и только криво улыбается малышу. Тот, правда, больше походит на труп — словно утопленника из реки выволокли и прислонили к стене, пока рядом копают яму. Однако стоит Энки опустить ладони, детеныш быстро моргает и малость сдвигается, будто освобождая гостям место — или опасливо стараясь держаться подальше. Бежать ему некуда: где-то за стеной раздается вой. — Надеюсь, мы теперь друзья, — шепотом произносит Кахара, не снимая с лица напряженную улыбку. — Видишь, Энки, ты можешь быть самим обаянием, когда хочешь, — бесстыже заявляет он. — Даже Хильде к тебе прикипела… Правда, кажется, ты не так часто этого хочешь. — Я искренне тронут, — врет Энки не очень старательно. — Знаешь, а ведь при таком слабом свете я бы тоже… — Кахара, закрой рот, — тихо просит жрец. — Ты прав. Извини… Энки впивается в него пронзительным взглядом, подчеркивая, что озвучивать свое согласие вовсе не обязательно и он куда выше оценит немую покорность. Однако наемник слишком взволнован, чтобы улавливать столь тонкие намеки. Винить его трудно: когда что-то отвратительное по ту сторону мнимой безопасности вновь подает голос, кожу ошпаривает мурашками, как брызгами кипятка. Пульс колотит так громко, что Энки боится не услышать за ним шагов. Но вот они: грузные, тяжкие, когтями цапают по костям, хлюпают, наступив в кровь, проступают сквозь стук под черепом. Невидимый монстр снаружи скулит, обиженно и немного грустно, словно оскорбленный мастерством своей жертвы в прятках. Рычание лязгает высокими нотами в тон скребущему по земле клинку. — А вот он нам другом не будет… — сетует Кахара себе под нос, и Энки вздрагивает от звука человеческого голоса так же, как от звериного рева. — Тише! — сипит он. — Да куда еще тише-то, ты видел у него уши? — Я вообще его не видел! — То-то же, — довольно хмыкает Кахара, не забывая сверкнуть улыбкой в адрес дитя пещер. — Это разверстая псина, Энки. — Безлунный страж? — вспоминает тот: два ряда зубов, каждый — что его палец, четыре глаза дьявольских, алых, алчных, и огромная пасть. Он мог бы войти в нее, как в дверной проем, даже не пригибая голову. Ему не хочется представлять, как в принципе функционирует тело этого мутанта — Энки, да, предпочел на него не смотреть. — Ага, и он почти глухой. Зато легко почует твой страх, поэтому старайся расслабиться… — Когда ты подходишь так близко, — жрец резво пихает его в грудь и сам прислоняется к стене, — я начинаю опасаться за твое здоровье, а не за себя. — Мило с твоей стороны. Внутри ворочается недовольство, урчит и чешет о ребра клыки, но Энки его присмиряет: все-таки от их нелепой перепалки синекожий детеныш заметно расслабляется и даже любопытно вытягивает шею. Принюхивается. Видит: им деваться некуда тоже. — Как думаешь, — задумчиво предлагает жрец, — если мы угостим его сыром, он отведет нас к Алтарю? — Весь, который у меня остался, я берег для тебя, — делится тот настолько приторно, что ложь оголяется сразу. — Хотя звучит разумно. Можно еще попробовать его споить. — Ужасно. — Не мы такие… Цокот когтей становится чаще, ближе, быстрее, и Энки догадывается, что это не когти вовсе: так звенят волчьи клыки, волочась за стражем по полу. Он живо представляет, как истерзанная губа монстра загребает останки тех, кто ходил здесь до него, как метровый язык слюной капает, оставляя липкие лужи — неудивительно, если ядовитые; как в нижней челюсти застревают попавшие на пути острые клинья. Ему хочется помотать головой, виски стиснуть крепче, глотнуть вина да наполнить комнату опиумным паром, однако он замирает с поднятыми руками, едва шум чуть искажается. Звук похожий: но это не зубы. Это кость. Кахара вскидывает огрызок факела в тот момент, когда на пороге возникает скелет. Огоньки пустых глазниц сияют почти радостно, вперившись в своего господина. Еще пара ребер, судя по всему, потерялась по дороге, и косоватый таз соединяется практически лысым хребтом. Черепушка потешно съехала, блестит желтоватой лысиной. Энки не успевает выдохнуть с облегчением: пещерный детеныш заходится испуганным визгом. К нему бросается наемник. Зажимает свободной ладонью рот, а когда малыш начинает брыкаться, подминает под себя. Едва крик смолкает, Энки с ужасом понимает, что шагов монстра не слышно тоже. Он ошалело пялится на Кахару, который стиснул капканом перепуганного до безумия пещерника, и трепетно впитывает безмолвие вечной ночи. Вот осыпался вдалеке камень; махнуло карликово крыло. Кахара втягивает воздух, медленно, почти бесшумно; его Энки слушает тоже. Вот шаркнула от сквозняка по стене циновка… А потом раздается грохот, и стена домика взрывается обломками. Инстинкты побуждают Энки закрыть голову руками, и та остается цела — лишь на отбитых костяшках выступает кровь. Водопад камней заставляет его метнуться к уцелевшей задней стене, споткнувшись о ноги Кахары. Сам наемник шипит — кажется, от боли — и выпускает детеныша, вместо этого утянув на себя жреца. Над макушкой Энки чиркает лезвие тесака, и тогда он обращается к смерти лицом. Полуночный страж страшен. Даже разнесенный проем ему маловат — нижняя челюсть, хлюпая слюной, что хлещет из пасти, волочится по полу, пока собачий нос упирается в осколки потолка. Из пасти разит гнилью так, словно там затерялось целая братская могила, что явно недалеко от правды. Тело мутанта — одна огромная мышца: и вся она собирает единый импульс, чтобы снова обрушить на добычу клинок. Факел падает и гаснет. Энки хватает Кахару за плечи и вместе с ним перекатывается из-под удара к ногам чудовища. Наемник стонет от боли, упав на сломанную руку. Вильнув в сторону, жрец крепко стукается лбом о чужую ключицу, отчего из глаз летят искры. Мантия задралась, встать мешает, однако его, к счастью, снова ловят за ворот и дергают наверх. Псина бешено ревет. В прятки она выиграла, да вот догонялки ей не дались. За спиной клацает очередной удар, и скрипит рассеченная ткань: Энки чуть не поймали за хвост. Еще одна стена падает. Тварь воет в унисон с визгом пещерника. Свет фонарей деревни льется через зубастую дыру. Кахара, баюкая руку, тащит Энки именно к этому провалу, когда перед ними опять возникает скелет. Рисуется, как россыпь коротких штрихов, дрожит в неверном сиянии — черные тени по дымчато-серому каменных сводов. Энки чудится, будто он встречает преданный взгляд голубых угольков, — а затем рукавом взмахивает. — Туда! — велит жрец не своим голосом, указывая себе за спину, и его глаза загораются неземным огнем. Призванный мертвец, качнувшись на пятках, прилежно исполняет приказ. Десяток костей вонзается стражу в пасть, как только они преступают порог. Скелет, питаемый разумом некроманта, истово давит стесанным локтем чудовищу в небо, огрызком ребра в щеку упирается, коленом взрезает язык. Монстр захлебывается визгом. Огромные ноги путаются с обвисшей челюстью, режутся об уроненный тесак, оставляют на песке рытвины, будто крохотные могилки. Мутант пытается сунуть лапищу себе в рот, чтобы выдрать колючий хребет, пока раненый язык содрогается на полу. Об него-то и спотыкается детеныш пещерного жителя. Зверь радостно хрипит, хватая добычу за горло. — Бежим, — выдыхает Кахара на ухо Энки. И они снова бегут, пока не смолкает детский визг, а за ним — и вой чудовища.