Пока солнце тянет нас вниз

Они смотрят на бога. От него веет смертью — еще не случившейся, дремлющей рядом, ленивой и выжидающей. Смерть подле бога свернулась клубком, словно хищник в спячке, узлом завязалась, прикусила свой хвост — цикл перерождений по-своему зацепил даже высшее из существ. Однако, как гласят пророчества — мрачные песнопения под куполами храмов, вещания безглазых и потому всезнающих вельв, — скоро жизненный круг разомкнется. И тогда Глубинный Бог умирания наконец умрет. — В прошлой жизни, — шатко роняет Кахара, — он казался мне меньше… Огромную тушу можно было бы спутать с очередной скалой, просто обтянутой бледно-желтой чешуей — Кахара предполагает, что когда-то она была золотой, — если бы не ее аура. Древняя, старше этого мира, запретная магия льнет к коже, целует щеки, мягко в спину толкает. Сухо смеется из бездонной раны в земле, откуда один из творцов этого мира вдруг показал нос. И сложно сказать: хочется от этого колдовства, не имеющего ничего общего с человеческим, бежать без оглядки, или притяжение его велико настолько, что ноги сейчас зашагают сами — навстречу высшей силе, на заклание, на священный алтарь. Деревянный помост ведет прямо к сомкнутым челюстям бога. Кажется, стоит чудовищным губам чуть раскрыться — и мир утечет к нему в недра на первом же вдохе. Как смерч, как морская воронка — это такая стихия, с которой люди бороться не в силах. Кахара никогда не отличался суеверностью, однако мысленно выражает свое почтение. — Он спит, — констатирует Энки. Свет факела, который он снял с деревенского столба, бросает на тощее лицо тревожные тени — хотя сам жрец выглядит сонным. После побега они продолжили восхождение к Алтарю, по пути успев эмоции приструнить да перевести дух. — Больше даже похоже на кому. Я бы его не беспокоил… — Он уже сотни лет дрыхнет, что может случиться, если мы подойдем ближе? Энки нервно переступает с ноги на ногу. Видимо, к местной магии, дикой и властной, он — пустивший ее по венам — более чувствителен, чем бездарный наемник. — Кто знает… Кахара, обернувшись мельком, замечает, что даже вблизи огня зрачки у Энки совсем узкие — как булавочные головки, а еще нездорово блестят. Жрец спешно прячет трясущиеся руки в складках мантии. Обычная ломка как она есть, остается лишь посочувствовать; даже боль в ноге сейчас волнует его меньше, чем жажда курить. Кахара отпустил бы пару едких шуток, однако рядом с высшим из существ — до сих пор живым — это кажется богохульством. — Он же, ну… Настоящий бог! Да? — робко уточняет наемник, и глаза его светятся так, будто этот самый бог сейчас предложил ему загадать три желания. Наверное, Энки тоже таким был — жизней двадцать назад. Сновал тут вокруг необъятного тела, охал встревоженно, хватался за голову. Небось еще и недельный запас опиума скурил. — Не какой-то там отголосок… — Кахара, — предостерегающе шипит жрец, пока тот семенит к обрыву. — Да ладно, когда еще такое увидишь? — возражает он. — Глянь, вот это губищи! Энки за его спиной задумчиво наблюдает, как Кахара опрокидывает в себя найденную неподалеку бутылку, не сводя с божества взгляда. — Если ты помнишь Бога Глубин, — размышляет жрец, — значит, умирал здесь раньше? — И про Куб помню — умирал, было дело, — легко кивает наемник, — как раз от разверстой псины. Заглотила меня заживо — и кончилась моя история… — Плохо пережевала, раз ты опять сюда приплелся. — Я бы тоже предпочел, чтобы у нее это ловчей получалось, — признает он, по очереди вскрывая выставленные у ограды ящики и вытряхивая мешки. — Больно было… довольно долго. — Надкусывает сырую картофелину. — Пока я не умер. — Боюсь, из-за того, что я накормил ее костями, она вконец растеряла всю сноровку. Кахара нарочито драматично вздыхает, словно предвкушая мучительную казнь. Рука жутко ноет, и он старается не тревожить травму, вороша припасы пещерников. Сломано-то левое плечо — ах, как же ему повезло. — Мелкого детеныша только жалко, — говорит наемник. — Можно было одной жертвой обойтись, твоему мертвецу все равно не привыкать. — Необходимая расплата. — Энки плечами пожимает. — К тому же он сам нас выдал. — Я даже не успел дать ему имя, — пресно иронизирует Кахара. Порывшись в следующей бочке, он выуживает оттуда сухую горбушку и бросает ее жрецу — а тот нервно отпрыгивает, увернувшись. — Эй, что за дела! Я тебе новый кусок не дам, будешь есть повалявшийся! — А вдруг ты меня камнем пришибить решил? — шипит в ответ Энки, сверкая стылыми змеиными глазами. — Действительно, еле держусь, чтобы не стукнуть тебя на бис! Цыкнув, Энки все-таки подбирает горбушку, оглядывает придирчиво, пыль стряхивает и деловито сует в карман — не собираясь дегустировать самостоятельно. Если Кахара увидит, как жрец предлагает хлеб Хильде, он его точно треснет. Глубинный Бог дышит с равнодушием. — Надо найти остальных, — напоминает Кахара и вдруг замечает, как на лице Энки контрастными бутонами распускается сомнение, а потому журит: — Как ты собрался дальше спускаться? Я за тебя глотки резать не буду. Жрец явно хочет возразить — слова на языке вертятся, скребут в горле, о зубы точатся, — однако выбирает невыразительное молчание. Кахара слабо представляет, что творится у него в голове. — Д’Арс опасна, — наконец давит Энки. — У нее Миазма. — Невелика беда. Если что — придется ее оставить, что ж поделать. — Ты собирался ей в союзники навязаться, — осторожно замечает жрец и поджимает губы, видимо, решив, что такими заявлениями играет против себя. — Случай небезнадежный… Вдруг еще сговоримся. Перед Рагном она все-таки нам подыграла. А дальше — по ситуации… — По ситуации — что? — Ну, что там у тебя в планах было, мир спасти, вот это все. Сделать Хильде… богом, — наемник морщит нос, чувствуя, как нелепо звучат подобные амбиции, когда их говоришь вслух, — или кто уж из нее получится… Ему, наверное, кажется, — но Бог Глубин тихонько выдыхает сквозь зубы — сквозняк леденящий, призрак крадущейся по теням смерти, ветерок перемен, — подслушивая их разговор. Разбуди они его своим богохульством — что скажет тот, кто сам концепт этой смерти выдумал, тот, кто старше ее самой, тот, кто на всех планах существования властвует и новые миры творит? Энки тоже замечает, что атмосфера изменилась, — и, как всегда, принимает все на свой счет. — Как ты можешь так спокойно говорить о подобных вещах? — искренне возмущается он. — «По ситуации», подумать только! Раньше тебе только дай возможность сбежать из этого ада — и тебя как не бывало… — Раньше — это в другой жизни? — риторически хмыкает тот. Досада невидимой трещиной рассекает серое лицо: жрец выглядит искренне расстроенным тем, что один опять сходит с ума. Камешек со злости пинает. Волосы путаные смахивает со лба. — Да почему же ты такой… Я не знаю, — разводит руками бессильно. — Такой нормальный! — Нормальный? — повторяет Кахара. Почти с издевкой. В своей нормальности он разуверился уже давно, однако если со стороны все выглядит наоборот — может, это и к лучшему. — Трудно сказать. Наверное, к жизни надо относиться проще, Энки. Энки взвивается, как от пощечины, будто столь примитивным советом Кахара нанес ему личное оскорбление — или старую рану расковырял. — Проще?! К такой жизни — проще? — Ты спросил — я ответил, — бурчит наемник. — Другого варианта у меня нет. Не нравится — мучайся дальше… Когда шаги за спиной стихают, Кахара оглядывается на жреца — и почти режется о свою жалость. Он силится вспомнить, откопать в памяти одну-единственную жизнь, где Энки на вопрос Кота о счастье хотя бы засомневался. А что отвечал сам Кахара? Искать Алтарь долго не приходится: едва Кахара ступает на порог экзистенциального кризиса, перед ним вырастает еще один домик пещерников. Округлые стены, вымазанные серой глиной, мало чем отличаются от прочих, но даже наемник, с рождения не произнесший ни одного заклинания — и вряд ли молившийся искренне, — ощущает на горле крепкую хватку дикого колдовства. Невидимые объятья влекут его внутрь. Тянут к себе. — Осторожно, — как через туман слышится голос Энки. Дышать становится легче, когда жрец щелкает пальцами, шепнув заклятие антимагии. Пронизанный чуждым этому миру электричеством воздух заполняет его изнутри: скользит в глотку, легкие распирает, питается в кровь. Кахара чувствует на себе чей-то взгляд. Череда рогатых черепов таращится на вторженцев черными глазницами, обещая насадить на кол подле себя. Некоторые идолы — замшелые уже, пылью укрытые, как вечным снегом, — закутаны в желтые мантии. Самый величественный из них — кукла нового бога — раскинул костлявые лапы, словно крылья о золотом оперении. Феникс, который, столпом пламени обернувшись, однажды воскреснет вновь. Кахара видит в этом недобрый знак. Тревожный цвет, пронзительный, как завывание среди могил, как птичий клекот в дремучей чаще, как свист перед грозой, — почему-то очень знакомый. Ему не хочется быть рядом, когда разинутся мощные челюсти и рога недобро блеснут. Он старается не смотреть туда, где у них были — будут однажды — глаза. Энки вдруг срывает с идола желтую мантию и кидает Кахаре. — Укутайся, — буркает он. — Ты весь трясешься. Тот и сам не заметил, как начал дрожать — и не уверен, переставал ли вообще после встречи с полуночным стражем. Передернув плечами, он послушно набрасывает полотно и, кажется, чувствует себя лучше. Энки хмыкает — невесело — каким-то своим мыслям, изучая наемника в желтом, однако вопросительный взгляд игнорирует. Они проходят глубже. В центре комнаты распустился огромный каменный цветок: букет узких лепестков, точенных на концах — тайные символы и руны, что мерцают, стоит лишь отвести взгляд, — собирается в сердцевине колыбелью древней реликвии. Оттуда течет магия. Куба Глубин на пьедестале нет. Энки на выдохе закрывает лицо ладонями и издает протяжный, очень усталый стон. Кахара сжимает рукоять клеймора, вежливо дожидаясь, пока жрец заговорит первым. Тот сначала обегает комнату вдоль стен, заглянув за каждого костяного идола, все тряпки бледно-желтые встряхивает, ворошит ящики и бочки. Даже пинает труп деревенского старосты, на полу распростертый — распятый на перекрестье трещин, заполненных стылой кровью, словно водные каналы. Трехпалые ладони беззащитно раскрыты и уже совсем холодны. — Безнадежно, — произносит Энки. — Вот и все. Кахара ловит его за локоть, когда жрец собирается еще один круг по комнате навернуть. Желтая ткань едва не соскальзывает туда, где их руки соединяются. — Что за пессимистичный настрой? Одним соблазном меньше… Энки даже не вырывается — просто цыкает в сторону пустой колыбели. Шаркая, плетется из домика, уводя за собой Кахару. — Мне надо подышать, — роняет он. — Подумать. От его тона — тусклого, бесцветного, выеденного до дна, — наемник вспоминает о том, что привала у них не было аж с молитвы на ритуальном кругу, и не рискует действовать жрецу на нервы. Он выглядит… разбитым — или Кахара этого просто не замечал раньше. Все ищет что-то, ищет — и не находит; видимо, чаша терпения тех, чья душа казалась несокрушимой, тоже исчерпывается парой десятков смертей. Сладость разлита по воздуху: что-то о только занявшемся гниении и перезрелых фруктах. Крылья носа Энки дрожат, словно он тоже ощущает этот приторный дух, от которого одновременно становится тошно и выть хочется от тяжести на душе. Когда жрец замирает перед закрытой пастью Бога Глубин, наемник сжимает его локоть, не позволяя уйти в себя. Руки у него такие тонкие и сухие, что пальцы соединяются без усилий; надави лишь немного — и треснет напополам. Кахара убеждается на всякий случай, что они еще теплые, и только потом отпускает. — Слушай, может, это… — Он чешет затылок, и на лице его появляется сложное выражение. — Я все равно хотел предложить тебе швырнуть эту штуку в расщелину. А потом как ни в чем не бывало посоветовать Рагну ее отыскать, чтобы он заодно зачистил глубины подземелий… Тогда Ле’Гард не сможет провернуть свои оккультные штучки, и все будут в плюсе. Что думаешь, может, ну этот Ма’Хабрэ с его ключом? Энки смеряет его задумчивым взглядом, слегка снизу вверх, исподлобья. Сизые радужки — серебряные кольца. Кандалы. — Я тоже хочу Куб. — Но зачем он нам, если мы всего лишь ищем Ле’Гарда? — Ты ищешь Ле’Гарда, — предсказуемо откликается жрец. — Зачем тебе Куб? — повторяет с упрямством Кахара. Энки делает показательно громкий вдох. — Найди мне бутылку, — ворчит он, осторожно ступая в сторону. — Коньяк, вино, эль — все сойдет. Поживей, голова раскалывается… — А если ты, как Ле’Гард, поддашься мании величия и займешь его место? Что мне потом, в следующей жизни уже тебя гонять по всему королевству? — Следующей жизни не будет, если не умирать. На этот раз Кахара чешет кончик носа. Вороные пряди лезут ему в глаза, и он встряхивает головой, надеясь, что логика хаоса сама распределит в ней все по местам. — Постой, — вдруг понимает он, — ты же не собираешься… — Наемник держит многозначительную паузу, однако Энки вопреки его намеку лишь непонимающе гнет серую бровь. — Ты бессмертия ищешь, что ли? Приторно-пряный аромат забивается в глотку. Голова кажется совершенно пустой: видимо, с хаосом Кахара перестарался, в ней возникает зыбкий туман, какой Энки развеивал антимагией, и что-то тревожно ворчит. — Я ищу эль, — резко возражает жрец, деловито запустив руки в карманы мантии. — И если ты… — Зачем тебе вечная жизнь, если ты и в каждой из конечных несчастен? Взгляд — крапива по голой коже. Кахаре хочется отвернуться — иглы колкие под языком, жар под веками, скрип зубов, — и плотнее укутаться в желтый плащ, однако он заставляет себя прямо смотреть на Энки. Тот сначала подбирается, ошпаренный, дрожь по телу пускает, уязвимо разинув глаза, теряется. А затем наконец приходит злость. Жрец отворачивается первым. — Ты лезешь не в свое гребаное дело. — Из благих намерений. — На хрен мне не сдались твои намерения. — Я пытаюсь… — Раз ты взялся учить меня жить, чего же сам столько пьешь? Сладкий воздух теперь горчит. На языке оседает вкус дешевого пойла. Кахара высоко поднимает факел — голову лохматую задрав, глядит на огонь — и молча шагает за жрецом. В самом деле: ему своих забот хватает! Например, его немного беспокоит, что сталось с Д’Арс после того, как тьма поглотила ее под лютый вой полуночного стража; нашла ли она общий язык с Рагнвальдром, если они нашли сначала друг друга; не потерялась ли по пути Хильде, которую завещал довести до дна Кот. Не осталось ли где-нибудь здесь погреба пещерных жителей, откуда можно подворовать немного эля — для себя. «Что творится в голове у Энки — это беда вторичная», — мудро полагает Кахара. Жив, рядом плетется, что-то бурчит себе под нос — и то хорошо, хоть на части не валится и не харкает кровью. Смотрел бы чуть подобрее — а больше для счастья не надо. Однако жрец на Кахару не глядит вовсе. Они пробираются вдоль улицы деревни крадучись, так, чтобы клацанье клыков по костям услышать заранее и снова броситься наутек. Звать потерянных товарищей они не решаются: если остальные члены отряда выжили, рано или поздно они тоже выберутся из тупика, туда, где остались терять драгоценный оттенок тряпки желтого мага. Кахара уже собирается предложить остановиться на привал — сам уже ног не чувствует, и свербящая пустота в животе в плоть грызется несмотря на пару сырых картофелин, — как вдруг Энки охает и торопливо хлопает его по плечу. Наемник прослеживает направление его взгляда. И перехватывает ладонь жреца. Разверстая тварь, сыто всхрапывая, свернулась на вершине горы трупов. Собачий нос плотно укрыт зубастым отростком на манер хвоста. Огромные — когда-то человеческие — ноги неловко прижаты к телу, и Кахара невольно задается вопросом, как страж не режется о свои же клыки. Дыхание вырывается из длинной пасти с протяжным сипением, а языка не видно: кажется, героическая гибель скелета все-таки окупилась. Энки привлекает внимание Кахары и указывает на тропинку, что змеится позади пары домиков. Тот медленно качает головой. — Нет, — тихо решает наемник, — мы его убьем. Энки, ошарашенный, хочет еще разок шлепнуть его по плечу, но Кахара уже втюхивает факел в занесенную для удара руку. Наемник ступает вперед, вытянув из-за спины клеймор. Шаг его практически бесшумен. Когда твоя юность протекает — сточной водой — на улицах трущоб Джеттайи, ты либо учишься сливаться с тенями, либо больше не дышишь. Вблизи раны псины выглядят гораздо серьезнее: то, что можно назвать губами, вспорото насквозь во многих местах, десны беспрестанно кровоточат, небо изодрано в клочья. Когти на лапах обломаны, один выдран с корнем, обнажая морщины розовой кожи. Монстр вздыхает во сне и дергает собачьим носом. Кахара очерчивает его по контурам взглядом, силясь определить, где начинается голова и куда вообще бить так, чтобы прикончить одним ударом. Подавив рвотный позыв — гнилостное дыхание чудовища перебивает аромат страха жертвы, — наемник оглядывается на жреца. «Где резать-то?!» — сипло шепчет он, глаза округлив и смешно губами дергая: словно оттого, что он будет шире рот разевать, слова станут понятней. Энки удерживается от того, чтобы хлопнуть себя по лбу — громко ведь — и раскидывает руки, тоже складывая глухое: «Не знаю!». Глотает привычное «дурень»: еще запутается в движениях чужих губ, опять учудит полный цирк. Тот обреченно прокручивает в ладони клеймор и обращает его просто вниз — туда, где, как он полагает, должно быть сердце. Четыре алых глаза успевают лишь слегка приоткрыться, когда собачью морду отсекает от тела Миазма. На желтый плащ прыскает кровь. Словно только что свершился древний ритуал. Полуночный страж перестает дышать. — Целься в голову, — цедит возникшая из ниоткуда Д’Арс. — В сердце — бессмысленно. — Д’Арс! — Кахара радостно вскидывает меч, едва не задев рыцарью в развороте. — Живая и целая. А Рагн с Хильдой где? Она будто нарочно держит паузу, чтобы в животе у наемника тугим узлом — гнездо змеиное, яд на клыках — свернулась тревога. А затем мотает головой куда-то назад. — Выхаживает девчонку. А меня отправил искать путь дальше. — Хотя ты прекрасно знаешь, куда идти, — негромко вклинивается Энки. Д’Арс окидывает его оценивающим взглядом, словно только что заметила тонкую черную фигурку — оно и немудрено, лишь глаза сталью блестят из голодных теней, — после чего фыркает. Псина в посмертной конвульсии дергает лапой-ногой. — Ничем не хуже тебя. Мы все еще ищем веревку, не так ли? Жрец медленно кивает. — И мы уже близко.