Пока солнце тянет нас вниз

— Шишкосвин, — заявляет Рагнвальдр, водружая перед Энки кривенькую конструкцию. Если бы Рагнвальдр не озвучил гордое имя своего творения, Энки решил бы, что тот не докинул хвороста в костер. Не то чтобы ему чуждо чувство прекрасного; просто шишкосвин явно далек от его представлений об искусстве. — Прелесть! — делится Кахара, сцапав игрушку раньше, чем Энки успевает опасливо толкнуть ее пальцем. Наемник гладит ребристую спинку, проверяет на прочность четыре ножки-палочки, довольно мигает уголькам-глазкам. Гонит прочь ассоциацию с черными-черными бусинами Истязателя. Не бросится же на него шишка в попытке откусить голову? — А зачем она? — На севере верят, что такие игрушки приносят удачу, — вспоминает Энки, все еще глядя с неодобрением. Его промороженным костям огонь сейчас дороже любой удачи. Но — кто знает — вдруг всемогущие северные духи прячутся у Рагнвальдра за пазухой, и жреца за всякие богохульства сейчас ударит молния? — Не просто удачу, — гудит дикарь. — Это почти что божественное дитя. Воплощение покровителя природы… — Проекция Винушки, порождения Гро-Горота и Сильвиан, созидания и разрушения, — монотонно цитирует Энки бессмертные манускрипты. — В Ольдегарде думают, что Винушка не получил на этой земле своего физического воплощения, поэтому каждый такой идол — часть его тела, грубо говоря. Рагнвальдр кивает с самым серьезным видом. — Верно говоришь, — признает он, — да еще так складно. У нас считают, что если древние отвернулись от наших молитв, то мать-природа никогда не покинет своих детей в несчастье. Оставьте ей тарелку супа, и ее благодарность не заставит себя ждать… — Мы собираемся кормить шишку? — беззлобно уточняет Кахара, но все-таки прыскает: — Серьезно? Наемник косится на Энки, ожидая поддержки: с чего бы скупому до жадности жрецу делиться драгоценной пищей с топливом для костра? Однако тот лишь задумчиво крутит на палец — белый такой, что с костью перепутаешь, — курчавую прядь. Будучи убежденным скептиком и ученым по натуре, он, видно, тем не менее не чурается мистики — связал свою жизнь с колдовством и беседам с богами посвящал многие вечера, пламя заговаривал и поднимал из мертвых то, что почти истлело. На этот раз жрец отставляет категоричность в сторону. — На всякий случай, — негромко роняет он, — советую быть повежливей. Кахара готов поспорить, проснется ли с шишкой в глотке, как вдруг понимает, что Энки имеет в виду вовсе не Винушку. Рагнвальдр косится на него со строгостью. Как будто собирается жертвовать шишке его собственную законную порцию. — Да я просто уточнил! — Кахара открытые ладони поднимает. — Надо будет — и камень с ложечки опою, делов-то… Хильде опускается на колени перед шишкосвином и подносит ему выловленную из супа морковь. Кахара провожает ее с тоскливым смирением. Рагнвальдр треплет девочку по волосам — Кахара недавно вычесал их костяным гребнем — и негромко посмеивается. Смех его грохочет камнепадом где-нибудь в ольдегардском ущелье, гремит корпусом варварского корабля о грубый берег, гудит опасным чащобным зверем — но звучит так знакомо. Так привычно и правильно. Рагнвальдр, в меховой накидке, со шрамами от таких ран, после которых не выживают, наученный убивать с умом и честью, — кажется прирученным волком из древних легенд. Тем, что доверился коварным богам и утратил свободу, позволив себя заковать в цепи. Кахара несильно сведущ в местных сказках, но даже он слышал о хищнике, что однажды пожрет луну, предвещая конец света. Параллелей проводить не хочется: не очень-то Ле’Гард из воспоминаний схож с полночным светилом. Кахаре неловко от осознания, что он тоже предаст дикаря. Не остаться бы при этом калекой, как тот честный северный божок, который волку в пасть вложил руку… В итоге крохотного идола удостаивают сухой краюхи и чарки вина. Энки хмуро заглядывает своему отражению на багряной глади в глаза, вдыхая пьянящий аромат, после чего — скрепя сердце, в чем уверен Кахара, — оставляет подле кусочка хлеба и ломтик сыра. Трубку с табаком он Кахаре так и не жалует. Можно было бы попросить у Рагнвальдра — но ведь это дело принципа, вызов, забава; цель, которой он добьется. Затем Энки предлагает Хильде книгу — странную, древнюю, как голод и страх под этой землей, ее переплет покрыт шрамами да настоящими глазами усыпан. Они, кажется, иногда моргают. Жрец вкрадчиво объясняет девочке, какие из них трогать не следует, и передает ей в руки, как самое ценное сокровище. Кахара мимоходом заглядывает на страницы — и чувствует, как волосы встают на затылке дыбом. Одна из них исписана странными символами, будто мудреными формулами. На второй изображено то, чему Кахара предпочел бы смерть на кресте. Он решает не встречаться с переплетом взглядами, что провожают каждый его шаг, и зарекается учиться колдовству. Д’Арс никак беседу о Винушке не комментирует: еще до привала рыцарья объявила, что делить припасы, полученные с боем, со случайными попутчиками она не намерена. Миазма в ее объятьях тогда сузила алый глаз, пронзая взглядом ничем не хуже точеного острия. — «Случайные попутчики», — дразнится Кахара, подкатившись к Энки. Жрец уже готовится ко сну: светлую косу кладет на груди, словно шарф — или удавку, — а из подобранного в деревне тряпья наскоро сооружает лежанку. Желтизна палатина, украденного у местных костяных истуканов, его сильно бледнит. Кахара решает воздержаться от комментария, что распущенные волосы согреют его лучше. — Нет, ты ее слышал? Мы сколько раз ее от пещерников спасали, последний глоток воды дарили, доверяли как себе — и остались незнакомцами? В его голосе нет осуждения — только искренняя досада. — Подумай, — огрызается Энки, убедившись, что никто их не слышит. — Сколько смертей ты вспомнил? Своих собственных, я имею в виду. — Ну, сначала — только одну, а сейчас уже… Десять? — прикидывает наемник и чешет вороную голову. Пышные пряди уже совсем высохли и превращаются под его пальцами в сущий кошмар. — Пятнадцать. Энки небрежно фыркает: — А теперь спроси меня. — Энки? — Больше тридцати. — Глаза его, запавшие, на миг теряют свой блеск — словно Энки опять становится тем, другим — умершим слишком много раз. Больше, чем положено человеку. Поднятым не загадочной божественной силой, а властью некроманта. — А Д’Арс, видимо, не помнит почти ничего из того, что было в предыдущих жизнях, там, где она умирала вместе с нами. Такая у меня теория. — Один раз — уже слишком много для тебя, — произносит Кахара и тянется к нему оправить сползший у локтя желтый плащ. — Для всех нас, — добавляет, спохватившись. Руку отдергивает, как от огня, озирается виновато. — Может, мы ей чем-то не угодили, прежде чем откинуться, а? — Могу предположить, что в тот раз, который был для нее предыдущим, ее тоже свела с ума Миазма. Вот и остался осадок. Остаточный эффект от жажды крови, которая подчинила ее волю, прежде чем вывести на смерть… С потолка мерно капает; Кахара уже не уверен, что чувство дежавю навеяно этой жизнью, а не десятками предыдущих. Лужица на полу превращается в ручеек, и наемник заступает ему путь каблуком, отводя от лежанки жреца, и сам приседает рядом. Их глаза оказываются на одном уровне. — Ты говорил, что видел мир после Ле’Гарда, — Кахара думает вслух, — тогда… Вдруг он и Д’Арс тоже разум повредил? Иначе она не стала бы таскаться с Миазмой сейчас, правда? Хитрая игра света — блики лижут острые черты, а в зрачках жреца — они в полутьме расширены — пляшут звезды. Шепот костра сливается с коротким смешком: Энки кажется удивленным, и впервые за много часов пути это удивление приятно им обоим. — Я почему-то не думал о том, что виной всему опять может быть Ле’Гард, — признает он, опуская голову на хилую подушку, и Кахаре — мучительно, маниакально — хочется видеть здесь добрый знак. — Что он мог сделать с этой девчонкой, интересно? — Небось очухался после тюрьмы и послал ее на все четыре стороны. Нет, скорее, сначала умучил до ужаса… — Готов спорить, она сама быстро в нем разочаровалась, когда познакомилась с его амбициями поближе. Губы наемника трогает кривая улыбка. — Так давай поспорим! — предлагает он заговорщицки. — Наверняка все станет ясно, когда доберемся до Ле’Гарда. Шутки ради! — Шутки меня не привлекают, — делится тот с легкой брезгливостью, однако плутовство Кахары вдруг отражается на его лице, будто в зеркале. — Как насчет ставки? Впрочем, здесь у нас нет ничего ценного… Кахара весь расцветает и кивает почти радостно: — Поцелуй? Энки предсказуемо нос морщит, ершится, как недовольный еж, оскорбленный до глубины души, — ведет себя так, как привычный Кахаре высший жрец разрушения себя бы не вел. Злится, однако не игнорирует, и это — что удивительно — тоже хороший знак, ведь блики по сизым радужкам вновь тянутся ободком лун. — Водички выпей, — советует Энки так едко, словно уже яду подлил, — у тебя голова вконец отсохла. — Да ладно тебе! Стандартная ставка! Мне еще никто не отказывал, — бахвалится, — хотя иногда приходилось целовать сталь… На лукавый прищур жрец не реагирует, ожидаемо закатив глаза, и вновь опускается на подушку, отвернувшись теперь к стене. Но голос Кахары все еще шелковый, хоть застилай им кровать: — Тебе разве не… не одиноко здесь? Разве не стоит, не знаю, хвататься за все приятное, что можно отыскать в таком месте, а? Жалостливые признания на жреца не действуют. Неужели не верит? — В моем случае ты рискуешь потратить время в поисках меда внутри бочки дегтя, — патетично намекает он. Кахара дернул бы за подмятую под бок косу, но благоразумно полагает, что это перебор. Он уже собирается обреченно откатиться обратно — клеймор подхватить, заступить на дежурство, подменив Д’Арс, скука смертная, — как вдруг опять слышит скрипучий голос. — Опиум, — говорит Энки. — Это моя ставка. Если ты выиграешь, я дам тебе покурить. Если нет — конфискую весь эль. Узкие тени на стенах — по две стороны от огня — выдают скрытую дрожь обоих, внутренний трепет, с которым они — покрывалом тьмы накрытые, под ним прячущие пламя костра, — оценивают значимость спора. Если один из них до Ле’Гарда не дойдет вовсе — некому будет платить. Этот спор — обещание до конечной цели добраться живыми. Уберечь друг друга, до конца провести, не сдаться. Кахара моргает первым и флягу выуживает из кармана штанов. Прикладывается со вкусом, прежде чем прощально махнуть — мол, гляди, я не проиграю, но и ты не спасуй. Энки изящно вытряхивает из трубки пепел. Мрак глотает Кахару, даже не прожевав.

***

Он просыпается в холодном поту, промерзший, с влажными пятнами вдоль позвонков, с пучками сена в сырых волосах. Подушка — мешок, набитый травой, который Кахара позаимствовал у пещерников, — порвалась оттого, как наемник вертелся во сне. Там — за тысячи жизней, в другой вселенной, где шепот стен грохочет набатом, а летучих мышей не отличить от ворон, — он уже мертв. Кахара считает пульс до тех пор, пока зрение не обретается всполохами рыже-алого, где-то совсем близко, а слух не различает глухой треск. Словно ломают — одну за одной — кости. Наемник, спохватившись, нащупывает свои ноги: обе целы, только рука до сих пор болит. Жгучая догадка ударяет в голову, и он едва не сворачивает шею, ринувшись бешено озираться. Темно, холодно, страшно. Поплывшие вертикали, бесноватые отблески, запах крови. Это не искры костра заставляют стены плясать: просто Кахару трясет. Неужто он умер… опять? Ком встает в горле, и виски колотит, и руки дрожат, как в горячей лихорадке, и все по новой теряет смысл — как вдруг пелену ступившего ближе безумия вспарывает еще один звук. Энки, тихо застонав сквозь сон, вертится на бок. Делает глубокий вдох — в сумраке видно, как поднимаются контуры его груди. А затем открывает глаза. — Спятил? — буднично интересуется жрец. Голос его сел, осип, растрескался, как старая краска, и с шелестом затухающего костра сливается — резонирует. Жрец морщит нос и прочищает горло, пока Кахара ошалело молчит. — Ага, — легко понимает он, — узнал наконец, про какие сны я рассказывал? Мир обретает четкие грани — мазки острой кистью, — когда Кахара вытирает глаза: они почему-то влажные. Он с удивлением смотрит на свои руки, и те, блеснув смазанной слезой, прекращают дрожать. Энки поднимается на локте, дожидаясь осознанности в чужом взгляде. Очертания тощего тела, укрытого желтой тканью, на фоне черного рисуются плавной дугой. — Я уже… — Кахара гулко сглатывает. — Я уже даже не помню, что там вообще было… — Это к лучшему, — любезно кивает жрец. — Не злорадствуй. — Ни в коем случае. Сощуренные глаза мерцают сталью — тайна на кончике лезвия, — словно Энки силится что-то в нем разглядеть. Или выцепить тонущий в сумраке образ, ускользающий, вечной ночи попавший в плен. Его знаки распознавать — затея гиблая, поэтому Кахара решает подстраховаться. — Я тебя разбудил? — шепчет он, и тон получается унизительно-жалким, будто уже прощения просит. Хочется добавить что-то колкое в противовес, однако голос застревает в глотке кислым и больным. — Меня недавно сменил Рагнвальдр. — Жрец качает головой, махнув в сторону прикорнувшей у дальней стены Д’Арс, видимо, занявшей нагретое дикарем место. Хильде мирно свернулась клубком возле нее, в обнимку с глазастой книгой. Издалека доносится хриплый кашель, и Кахара предполагает, что Рагнвальдр на посту закурил. — Но сейчас я уже мог бы спать. — Мне не стыдно. — Разумеется. Кахара ворошит кучу сена, что недавно была подушкой, и рассеянно кидает смятые пучки в костер. Пламя брызжет искрами, впиваясь в подачку, вылизывает тщательно пол у ног наемника, с упоением чавкает. Дым, взвившись под потолок, утекает к реке. Измороженные кости потихоньку отогреваются. Он с надеждой поднимает дырявую крышку котелка, еще висящего над огнем, однако на дне лишь булькают остатки бульона. Взгляд приковывает плошка супа, оставленная перед шишкой-идолом. Оценивая свои шансы на успех, Кахара неосознанно вперяется в Энки, который до сих пор почему-то не подоткнул одеяло и ладони костлявые не сложил под щекой, отступая в сон. — Что? — ворчит жрец. — Думаю, — сообщает наемник, — проклянет ли меня этот Винушка, если я его чуточку обворую… Он косится на жреца с опаской, однако Энки от подобного богохульства не меняется в лице. Напротив — задумчиво подбирает шишкосвина с алтаря и на спину укладывается. — Я не верю в судьбу, — негромко говорит он, вертя ольдегардскую игрушку, — и в прочие приблуды. Мне колдовства хватает. Я не Рхеров прихвостень, чтобы уповать на удачу… — То, что мы до сих пор живы, уже можно считать невероятной удачей, — хмыкает Кахара — скорее по инерции: он и сам не уверен, какие эмоции вкладывал в эти слова. — Только на ней и держимся. — Что-то мне подсказывает, что скоро ее запасы исчерпаются. — Кто бы тебе это ни подсказывал, ты его не слушай, — заботливо рекомендует Кахара, и Энки со стоном закрывает глаза. — С другой стороны, лично тебе хватило одного удачного случая: Рагн принял меня в отряд, а дальше я только и делаю, что спасаю тебя. А ты еще был против того, чтобы меня прихватить, кстати, — капризно кривится он, демонстрируя, что якобы затаил обиду. — Я так и не понял, почему. — Если рассчитываешь на благодарность, можешь продолжать путь в одиночку. Кахара качает головой, пока насмешка исчезает из его взгляда, плавясь на губах. — Только на объяснение. — Мы уже выяснили, что ты необучаем. — Слушай, я не слепой, — говорит тот глухо. — Я же вижу, что ты из-за меня вечно бесишься. Не только из-за местной атмосферки… Энки, — зовет он почти жалостливо, и Энки в этот момент яростно ненавидит свое имя. — Скажи мне, в чем дело. Чего я не помню? — Раз ты все забыл — значит, это к лучшему. — Какой-то у тебя нездоровый фатализм. — Голова у тебя нездоровая, — огрызается жрец, — еще и дырявая. — Так помоги мне! — тянет тоскливо Кахара. — Почему я помню меньше тебя? Что я должен сделать? Если мне надо умереть еще раз… Энки, опустив рядом идола, негромко отрезает: — Я видел достаточно твоих смертей, Кахара, — и от того, как он произносит его имя, неведанный ранее шрам на душе Кахары — изуродованной, пускай бесконечной, — расходится свежей раной. — Больше не хочу. — Энки… — Хотя всегда готов сделать исключение, — не удерживается тот от колкости. — Не обольщайся. Имена — вот и все, что они с собой таскают из жизни в жизнь. Якорь, последнее, что у них остается — даже личность со временем становится иной, а история затирается костной пылью. Все теряет смысл, а сама жизнь — свою ценность. Даже смерть уже не кажется грозным, непобедимым, свирепым врагом. Лишь обращается одной из многих. — Энки. — Что, — все-таки отзывается сухо жрец. Поднимается на локтях с послушным любопытством. Взгляд у него — серый и будто призрачный: так смотрят не на смерть, но внутрь нее, туда, где она уже случилась, скользнула морозной рукой и все тепло своровала. Так оглядываются в прошлое, не поворачивая головы. Так видят явственно то, чего давно нет. Кахара давит мягкую улыбку. — Мы с тобой выйдем отсюда живыми. Ты и я — мы больше не умрем. Я сделаю все, чтобы этого не произошло. Хорошо? Его слова звучат совершенно обыденно. Как будто сорвалась нелепая шутка и вот-вот должен раздаться смех, как будто это предложение набрать веток в костер или воды вскипятить, как будто мрак вокруг разлился лишь для того, чтобы наутро развеяться солнечным светом. Как будто все у них хорошо — и обязательно станет лучше. Словно лист опал на траву. Кахара, спохватившись, сжимает зубы. Напрягается, гибкий и сильный, как сжатая пружина. Обнажил случайно что-то уязвимое, потайное, — а теперь боится, что Энки туда кольнет. Однако не прячется — ждет. Что-то в Энки трещит по швам. Распускается — не свежими лепестками, а по нитям расходится, рвется на лоскуты. Он глупо опускает глаза на шишкосвина, в наивной надежде, что божество природы сейчас ударит его молнией. Или сожжет дотла. Сделает что-нибудь за него — и пещерный сквозняк ласково толкает Энки в спину. Застигнутый врасплох, жрец торопливо откатывается на лежанку и будто в оправдание заявляет: — Еще недавно ты возмущался, почему я не сплю, а теперь лишаешь меня драгоценного отдыха. Лично я наболтался на десять жизней вперед. Уймись и спи, Кахара. Кахара ловит свое имя, как голодный пес, наконец заслуживший подачку. Губы плывут в улыбке, когда жрец ненароком пересекается с ним взглядом. В сизых глазах — тоска, и наемник без лишних слов понимает, что Энки его слова будет помнить, сколько бы раз они на самом деле ни умерли. — Кстати, — заговорщицки пробует наемник, — заметил, что ты замерз. Видно, тряпка, которую ты мне подарил, — на этом слове Энки красноречиво морщит нос, — не слишком помогает. А если лечь рядом, — медленно сгибает руку в локте и голову опускает, — будет теплее. Тот, к сожалению, не впечатляется. — Какие еще озарения тебя посетили? — Уверен, что что мог бы отогреть… Не только твое се… Когда мимо левого уха, слегка зацепив прядь волос, шаровой молнией визжит крохотная теневая сфера, Кахара предусмотрительно затыкает рот. Причаститься подношением Винушке он все-таки не рискует. Какая-то иная, новая, странная сытость растекается под кожей, стоит голове коснуться охапки соломы. Это вдруг кажется идиллией: на полу вытянуться, ловя всем телом крохи тепла у костра, обвить руками клеймор, ткнуться в сухую траву, лениво слушая клекот чего-то, что обитает под сенью вечной ночи, далеко, за подземной рекой. В памяти беречь секунды короткого затишья. Когда Д’Арс уходит сменить Рагнвальдра, Энки, обычно по-звериному чуткий, не открывает глаз. Кахара исподволь наблюдает, как он дрожит во сне, ноги к груди подтягивает, прячет замерзший нос. Желтое полотнище задирается, когда жрец комкает его белесыми пальцами, и открывает неровную череду острых позвонков, что выступают сквозь ткань мантии, — точно ни кожи там нет, ни мышц, что уж о жире думать. Кахара хочет было натянуть палатин обратно, однако что-то в груди высекает колючую искру. Бездумно — он придвигается ближе. Ладонь мягко касается узкой спины жреца, а тот — вопреки любым ожиданиям — подается навстречу теплу. Где-то воют безлунные волки, карлики скребут по камням, шумит река. Слух в моменте обостряется: кажется, что можно услышать, как в чужом теле качается кровь, пульсом загнанно бьется. Как, сдвинувшись совсем немного, тонкая ткань скользит по согретой одним касанием коже. Кахара отдергивает руку. Пялится на нее, как на длань господню: Аллл-Мер перед ним сотворил чудо, и Энки даже не просыпается. Там, в глубине, за диким оскалом ребер, сердце у него уже теплое.