Пока солнце тянет нас вниз

Для кого-то настолько одержимого смертью — того, кто ее заговаривает ласковым шепотом, кто обращается к ней фамильярно на «ты», кто детство провел с ней бок о бок, вырос в ее объятьях, кто смеет с ней торговаться и, может быть, угрожать, — Энки не очень любит думать о собственной гибели. Не очень любит, когда она приходит за ним. Когда все мольбы о переговорах яростно пресекает, опаляет горячую кожу могильным холодом, говорит: «Сейчас ты умрешь». Давняя дружба в таких случаях не поможет — он пробовал много раз. Старая знакомая уже окунула Энки в темноту, однако рассудок еще остается при нем. В какой-то момент — вероятно, последний — жрец думает: ах, предыдущие смерти стоили того, чтобы дожить до конца эту. Но, кажется, он опять начнет все сначала. Да, не очень он любит это мерзкое ощущение — подвешенность в пустоте, отделение души от тела. Неминуемая гибель, оставшаяся позади — претворившаяся в явь. Первым приходит оно; и вдруг сразу за ним — солнечная, щекотная боль в груди. Как будто ребра заломило внутрь, как будто елозят горячей рукой, как будто кто-то другой поселился там, где раньше была душа, — и нет ничего правильней этого чувства. Потому что сам Энки возвращается в свое тело. В крови искрится живой огонь, а сердце стучит снова. Быстро. Отчаянно. Исступленно. Голод исчезает напрочь, с ним тает и боль, не сводит больше лодыжку, не режет в животе, не кружится голова, даже страх уходит, растекается млеющим покоем. Теплом. От пяток — в живот, от кончиков пальцев — к шее, оттуда — вверх — к губам. На языке чудится сладость, и горечь спирта, и терпкость трав, пока вкус возвращается к нему с осязанием, и Энки открывает глаза. Кахара трепетно отстраняется, задержавшись на его губах лишь на долю мгновения, точно надеясь убедиться, что чужой выдох ему не мерещится. Тот же самый Кахара. Силой одного его вида действительно можно поднимать из мертвых. Под ним Энки боится, что пульс запнется опять, пока что-то истошно колотит внутри, словно сама жизнь пронизывает каждую его кость. — Что… — Энки утирает рот рукавом мантии. Убитый голос звучит глупой шуткой над искусством произносить слова. — Что ты сделал? Это было заклинание Сильвиан? — Слоги срываются с хрипотцой. — Ты отдал мне жизненную силу? — Я хотел напоить тебя голубой лечебной жижей… — нетвердо поясняет наемник. Взглядом не пронзает — гладит осторожно, все сползает куда-то вниз. Точно боится смотреть пристальней: вдруг ненароком убьет, что там за колдовство у него под черепом, кто ж знает? — Нет, после этого! — Он машет руками, такими внезапно послушными, дико глазами блестит, выглядит наверняка полным безумцем. — Потом! Что это за магия? Кахара пожимает плечами. — Потом я просто тебя поцеловал. Можно было оставить его умирать. С глухим стоном Энки опускается обратно на землю и закрывает лицо руками. Кожа бесстыже пылает, словно без колдовства и правда не обошлось. Кахара начинает испуганно суетиться — вдруг Энки после своего путешествия туда и обратно умом тронулся? Вдруг теперь не проснется? Эй, будто спрашивает, есть кто дома? Приходится шлепнуть его по руке. Мокро. Липко. Склизко. Лодыжка залита свежей, словно живой еще кровью, и тонкие алые струйки оплетают ее кандалами. Давно забытое чувство: целую жизнь у Энки не шла кровь. Его спасало проклятое кольцо. Что-то еще изменилось. Кровь оказалась и на лице. Она всюду — между пальцев тянется, как перепонки, клеит рукава к запястьям, капает на колени. Энки сжимает левую ладонь в кулак, и складки кожи забиваются влажным. Теплым. Красным. Там, где стальным обручем был закован палец, теперь ничего нет — не только кольца. — Рана продолжала расходиться, — глухо поясняет Кахара, — и проклятие, видимо, перекрывало все сосуды. Ногу начало отнимать, тебя свалила лихорадка. Я, помнишь, говорил, как ты нагрелся… Еще немного — и ты мало чем отличался бы от гуля. А снять кольцо нельзя… Самый мощный клинок сводит с ума. Самая сытная еда — обязательно подгнившая. Самый полезный артефакт останавливает владельцу сердце. Самые ценные сокровища — конечно, на дне этой забытой богами дыры. — Но, — Энки упрямо головой мотает, не сводя глаз с отрезанного пальца, — как… Наемник морщится с легким отвращением. — Пришлось позаимствовать пилу у местных, — однако Энки вновь качает головой. — Почему я ожил? — Должно быть, лекарство подействовало не сразу, — узнает он гудение Рагнвальдра. Дикарь пышет каким-то подозрительным весельем, какого раньше за ним жрец не замечал. Оно не слишком выгодно смотрится на фоне драмы Энки. — Совпадение. — А я уж подумала, — фыркает ему в тон Д’Арс, — что Энки решил изобразить спящую красавицу. Кахара благоразумно помалкивает: лишь снова откупоривает флакон с голубой жидкостью и собирается опрокинуть остатки в себя. — Стой! — кидается к нему жрец, повиснув на локте. Тот болезненно морщится. — Я тебе жизнь спас, а ты одного глотка жалеешь? — У тебя кости срастутся неправильно, если будешь без веской причины хлебать зелья, — шустро вернувшись в колею заумных ворчаний, вещает тот. — Иначе придется ломать второй раз, что делать целенаправленно гораздо больней. — Неужели, — наемник позволяет себе осторожную ухмылку, все-таки послушно опустив руку, — это забота? — Это жадность, — отрезает Энки и выхватывает флакон, — ты был прав, — опустошая его одним махом, — не щелкай клювом, — припечатывает. — Откуда он у тебя вообще взялся? Кахара вдруг смурнеет, клонится ниже — словно по давней привычке, доверить ему секрет. Почесав шею, шепотом признает: — Стащил у Рагна, еще в тюрьме… Нечего так мерзко ухмыляться! Пока мы сотрудничаем, все имущество у нас общее. Кроме того, если благодаря этому я спас тебя, это, наоборот, подвиг с моей стороны. — Я в тебе не ошибся, — с елейной гордостью хвалит жрец. — Для Ле’Гарда, значит, зелья пожалел, а как у меня ноги подкосились — так сразу целоваться лезешь? Когда он встает, Кахара еще сидит перед ним на коленях. Поднимает голову — без вызова, без укора, обиды или стыда, — и от его взгляда Энки мечтает о чем-то покрепче сильнейшего целебного отвара, за который где-нибудь в Святилищах Востока отвалили бы состояние. Растерянность, искренняя, беззащитная — куда откровеннее глупых похабных шуток, которыми наемник не брезгал на первых привалах, — точно собирается лезвием гильотины и метко рубит жрецу по шее. Страх мигом возвращается. Обоим становится неловко, и внезапная догадка, озвученная Энки, замирает между ними натянутой струной. Рагнвальдр перерубает ее небрежным взмахом тесака. — Зачем ты поднял гуля? — прямо говорит он. Энки вдруг вспоминает, что в катакомбах они с Кахарой не одни, и ловит себя на удивлении. Гуль и правда ожил: стоит себе смирненько у стены, не мешает им выяснять отношения, капает на пол вязкой слюной. Нельзя ручаться за его умственные способности — мозг уже малость подтух, — но для ношения тяжестей живая мертвечина вполне сойдет. Ле’Гарда поблизости, к счастью, не видно. Энки трет лоб, делая вид, словно силы для ответа собирает, хотя по ощущениям готов драться с богом. «За жизнь плати жизнью, — учили его, — за кровь — кровью». Он считал подобные тонкости предрассудками, пережитками суеверного прошлого: иной раз смерть подчинялась ему без жертв, а кровь застывала по единому слову. Может быть, оживляя скелета, Энки взамен предложил небесам Истязателя, а потому сам почти не страдал? Стоит жрецу вынырнуть из размышлений и подобрать слова, как вместо него на защиту бросается Кахара: — Мы хотели… преподнести Д’Арс прощальный подарок. Помощника! Тот путь, что ты разведал, ведет в тюрьмы, не так ли? Раз уж юная леди нас покидает, ей пригодится провожатый! — Небывалая щедрость для высшего жреца разрушения, — отмечает бесстрастно дикарь. — Ой, Энки не был бы Энки, если бы не гнался за чистой выгодой! — Холодный пот, что выступает на лбу Кахары, его малость дискредитирует. — Д’Арс тоже нам кое-что пообещала. Разумеется, это честный обмен, не более! Мы ей — гуля, а она нам — ну… — Он сбивается со сценария — страница оборвана здесь, — но быстро находится: — Миазму! Д’Арс задыхается от гнева. Наглость, подлая, бесстыдная, какой Кахара прямо-таки светится, выводит ее из себя. Однако рыцарья смекает: если их обман раскроется сейчас — под раздачу в первую очередь попадет Ле’Гард. Энки умудряется сочувственно ей улыбнуться, как слопавший канарейку кот: привыкай, мол, я это тридцать жизней терпел, помучайся за компанию. Она смеряет его уничтожающим взглядом, точно надеясь в моменте познать таинства пиромантии да спалить обоих дотла. — Честный обмен, — цедит она таким тоном, что Энки еще несколько дней будет ходить и оглядываться. Кахара радостно кивает, принимая клинок, поданный рукоятью вперед. Глаз Миазмы бешено вертится, мельтешит, покидая теплую ладонь хозяйки, и сама Д’Арс выдыхает сквозь зубы, как от удара в живот. Рагнвальдр наблюдает за этой церемонией с бесстрастностью восточного монаха — или обычного северянина. — Я ее возьму, — объявляет он, поймав наемника за больную руку. — Я с ней управлюсь лучше. А если кому-то больше по нраву гуль — возражать не собираюсь. Кахара для виду изображает досаду, будто не собирался изначально сбагрить опасный артефакт самому полезному в бою члену команды, и послушно отдает Миазму. Клинок, судя по всему, вконец теряется, пытаясь определить нового хозяина, и утомленно смежает веки. Коллективным усилием Кахара, Энки и Д’Арс — печальными вздохами — уверяют Рагнвальдра в том, что Ле’Гард уже мертв, а его тело оставлено на растерзание крысам. Дикарь и правда не спорит: взгляд у него заблудший, хмельной, поплывший, он и сам не прочь скорее убраться из этого места. Но не наверх, не к свободе — а вглубь. Избавить мир хоть от какого-нибудь Зла собственными руками вопреки всем неудачам. Энки одаривает Кахару ликующей ухмылкой. Задержав на минуту Д’Арс, жрец напоследок интересуется: что повернуло ее отношение к Ле’Гарду с ног на голову? А вернее: удастся ли Энки выцапать у Кахары весь эль, выиграв спор? И еще точнее: неужели он имел право на тот поцелуй? «Я заложил опиум», — напоминает себе жрец, пока Д’Арс пялится на него как-то оценивающе. — Ты не помнишь, да? — уточняет рыцарья, пихнув навязчивого гуля. Мертвец неловко раскидывает лапы, однако равновесие держит. Энки смеряет его укоризненным взглядом. — Я помню слишком многое, — цыкает, — будь чуть конкретнее. Д’Арс мнется — давно Энки не видел ее такой. Злющей на свою усталость, выеденной изнутри тревогами, что старше этого тела в десятки раз, щурящей единственный глаз в сторону камеры Ле’Гарда, разбитой и готовой наконец-то уйти. — Однажды мы спасли Ле’Гарда. Отвели в золотой город. Он стал богом, — отрывисто поясняет она, — пускай и ложным. Ты тогда пошел искать бессмертие… — И нашел, — соглашается Энки, давая понять, что помнит. — А вот девчонке его не досталось. Ле’Гард сгубил ее практически в зародыше. Там, в пасти Бога Глубин, пока она только меняла форму. Пока она не успела стать… большим, чем оболочка божества. Слышать речи о высших материях от строгой рыцарьи непривычно — и в этом таится особое откровение, сейчас предназначенное одному Энки. Сначала он хотел попросить дать Кахаре то объяснение, которое будет удобно ему, но теперь лишь клонит голову, позволив косе скользнуть за плечо, в немой просьбе продолжить. — Я шла за ним, как верная собачонка, пока у меня оставались ноги. Вскоре он послал меня объединять восточные земли, и ног у меня не стало. — Она кисло ухмыляется. — Он забрал меня в Рондон. Сказал, он теперь бог, он вернет мне ноги, потом — здоровье, молодость, радость жизни, и я всегда буду подле него. Потом выдал эскорт и отправил обратно в эти подземелья. — И ты купилась? — Он был богом! — Д’Арс почти срывается на визгливый хрип, однако успевает себя одернуть. — Я не имела права ему не верить. Даже если что-то внутри меня догадывалось, что он просто прикажет провернуть ритуал Сильвиан. Энки не закатывает глаза из слабого уважения к травме рыцарьи: все-таки она у них почти общая. Наверное, это неправильно, что все самые мерзкие вещи, которые он, жрец Гро-Горота, может представить, сводятся к богине сотворения и плодородия. Брак плоти, местные мутанты, жуткие культы, сама жизнь — тоже вещь малоприятная. Он медленно кивает, означив, что еще слушает. — Видел Гидру, да? Как думаешь, каким образом эта тварь остается жива? — сухо продолжает Д’Арс. — Вот и я не знаю. Это длилось лет двести, может, больше. Я сохранила разум, но лучше бы плавала в беспамятстве. Ле’Гард таскал меня с собой, как ручную псинку, словно в насмешку. Подавал пример своей армии, не знаю. Вот, мол, мой ближайший подчиненный, хотите дорваться до власти — займете ее место… — Как ты умерла? Она дико скалится. — Не поверишь, — смеется, — он как-то оступился и раздавил ту часть, где у меня, видно, был мозг. Хорошая фантазия давно перестала донимать Энки, однако к горлу все равно подступает ком. «Надо было просто перестать дышать», — едва не советует жрец. — Чудненько, но чем провинился я? Д’Арс удивленно фыркает: — А ты тут при чем? — Зачем ты веревку подрезала? Рыцарья хмурится, опять отведя мрачный взгляд, точно копается в памяти — слишком глубоко погрязла в том, что осталось в прошлой жизни, чтобы помнить, что было вчера. — А, извиняй, — без всякого раскаяния произносит Д’Арс. — Изначально я хотела предложить Рагну спуститься первым, но он уперся рогом, а в это время вниз полез ты. — Она дергает обратно гуля, которого потянуло не в тот коридор, на запах гнилого мяса. — Я подслушала твой разговор с Кахарой на привале. Подумала, что лучше Рагна до Ле’Гарда не доводить. И во время дежурства решила открыть для него еще одну дверку. Удивляться, злиться, мучиться — Энки устал, поэтому он лишь вздыхает, словно виноватого ученика шпыняет за разбитую чернильницу. — На тот свет? — Сам ведь знаешь, что нет. Смерть потеряла свою ценность как для тебя, так и для него. Ставлю твой второй средний палец, что Рагн еще что-нибудь припомнит… Все внутри колко ежится, когда Энки оглядывается через плечо: Кахара, шумный и шебутной, украл у Хильде куклу и вертит над головой, вынуждая девочку прыгать, тянуть хрупкие ручонки, ямочки смешливые на щеках показывать. Поймав взгляд жреца, он делает вид, будто достает из кармана часы на цепочке, поправляет невидимый монокль и стучит по стеклу, точно подгоняя секундную стрелку. Повинуясь его колдовству, что-то в груди начинает тикать быстрее. — На этот раз все иначе, — наконец возражает Энки. Д’Арс только равнодушно жмет плечами. — Ну, я-то умерла всего единожды, — она бесстрастно забрасывает тесак Рагнвальдра на плечо, даже жест у него позаимствовав. — Больше не собираюсь. Расставила приоритеты, без обид. Энки ядовито фыркает, веря ей на слово. — Поторопись, — рекомендует, — твой суженый долго на одном коньяке не протянет. — Теперь я решаю, сколько ему осталось. Точку в своем знакомстве они ставят молча: без рукопожатий и лживых обещаний встретиться вновь. Энки неожиданно отмечает, что такая Д’Арс любопытна ему больше любой из предыдущих, но быстро гонит эту мысль — вверх по винтовой лестнице, вдоль металлических подвесных мостов, туда, где она навсегда исчезнет. — Ты проиграл спор, — врет Энки, нагнав Кахару и Рагнвальдра с Хильде. — Врешь, — констатирует наемник и, стоит жрецу уязвленно вскинуться, засверкать льдистыми глазами, лучится: — Так и знал! Видишь, я тебя на чистую воду всегда выведу. У тебя губы смешно кривятся, когда ты лжешь… Злость опять не приходит, хотя злиться хочется в первую очередь на себя. Энки остается лишь цыкнуть. — Ты не получишь моего опиума. Кахара звенит этим своим дурным смехом, точно они снова жар костра на двоих делят и зыркают друг на друга двусмысленно сквозь огонь, строя коварные планы. — Да сдался мне твой опиум, — и мягкостью обезоруживает. — У тебя слишком хорошее настроение для того, кто так крупно облажался. — Энки убеждается, что Рагнвальдр занят изучением своего нового клинка, пытаясь при этом не терять из виду Хильде, и понижает голос. — Серьезно, Миазма?! — шипит он. — На кой гребаный черт нам Миазма? Кахара суровеет темными шоколадными глазами, как будто сам жреца поймал на мелком воровстве. — Д’Арс уже на грани сумасшествия, которое не подавишь пойлом или куревом, и не говори, что не заметил, — отсекает он. — Еще пара этажей с этой палкой — и она бы рехнулась окончательно, даже не осознав. Она умерла бы снова, Энки. Я этого не хотел! «Я не заметил», — тянет глупо сказать, но Энки огрызается: — Это она подрезала веревку. Думала, мы притворяемся ее союзниками, — бурчит он, словно оправдывается — с чего бы? — И ладно только Миазма, но ты мог сверху просить чего угодно. Мы загнали Д’Арс в ловушку, она не посмела бы отказаться! — Ну, я растерялся! — пыхтит в ответ Кахара. — Сначала ты чуть не помер, потом я тебя поцеловал, еще и Рагн невовремя приперся… Эй, да что с тобой опять? — Наемнику приходится ловить желтый плащ, скользнувший с плеч жреца — тот в секундном ступоре не обратил внимания. — И вообще, раз такой умный, чего сам не вмешался? — Ты сбил меня с толку! Как я могу думать, когда… Да убери же ты руки! Энки хватает его запястья, едва те снова тянутся навстречу, однако сил его не хватает, чтобы противостоять умелому убийце. Кахара с жучьей улыбочкой оправляет полотно у него на шее и только после этого отстраняется: когда впившиеся в кожу белесые пальцы — теперь лишь девять — уже начинают огнем жечь. — У меня хорошее настроение, — все-таки отвечает Кахара, — потому что Д’Арс поклялась отослать плату за Ле’Гарда моей семье, — благодушно делится он. — Значит, я выполнил свой долг. — И что? — Теперь могу шататься здесь, сколько твоей душе угодно. — Моей душе угодно, чтобы ты провалился сквозь землю прямо сейчас. Кахара на всякий случай опасливо косится под ноги, будто пол и правда может разверзнуться под ним в любой момент, и мимоходом легко парирует: — Врешь! Губы дрогнули! — Да оставь ты в покое мои губы! — рычит жрец в исступлении. — Но ведь у нас угово… Кахара с удивлением осекается: Энки втюхивает ему набитую трубку, щелкает пальцами здоровой руки, высекая пламя на ладони, и поджигает табак. — Опиум кончился. Вместо того, чтобы методично лишать меня рассудка, — жрец сдувает струйку дыма, что поманила его сизой лапой, — мог бы продемонстрировать свое мастерство действовать по ситуации. — Кахара издает озадаченное мычание, закусив трубку, как прирученный волк с косточкой. — У нас нет Куба, балда, а Рагнвальдр совсем скоро упрется в тупик, — скрипит Энки. Все еще колется, честь свою защищает, отвоевывает, не зная, что заведомо сдался давно. Как вдруг признается: — Я не знаю, куда идти. Что-то щемяще-трепетное появляется в омутах темно-ореховых глаз, стоит этим словам отзвучать. Кахара все еще улыбается краешком рта, трубку вкладывает обратно в ладонь жреца, солнечный, будто чем-то довольный. Однако едва он размыкает губы, готовый вести за собой, — как довольство его тускнеет, точно костер на сквозняке, сползает с лица, исчезает. Он осторожно хватает жреца за плечи, разворачивая от себя, по привычке клонится к уху и выдыхает: — Думаю, он сможет указать нам дорогу. В конце коридора, где пламя факелов льется по камням водопадом искр, а тени топчутся гуще всего, — там белоснежным ореолом рисуется силуэт. Высокая, тонкая фигура, словно трещина в полотне безупречного мрака. От этого существа разит магией. И Энки точно знает, что глаза у него — чистое золото.