Пока солнце тянет нас вниз

Нозрамус — силуэт в зеркале, когда ночь уже расправила крылья и мощным взмахом затушила все фонари. Нозрамус — контуры смутные на мерцающей глади, когда фигура из сумрака рисуется тенями без примесей бликов. Нозрамус — отражение сквозь месиво мрака, когда мир обращается лабиринтом черных углов. Где — обещание угрозы, опасный намек — обязательно таится что-то страшное. Он вызывает древний, восторженный, суеверный страх. И вечная ночь подземелья расступается перед ним верной свитой, робко касаясь белого золота волос. На голове его покоится корона морского дракона, водопад кудрей — королевская мантия, и воздух от его дыхания будто редеет. Едва Нозрамус отпускает первый шаг — бесшумный совершенно, — Энки сбрасывает с плеч ладони Кахары и кидается вперед. Согнувшись, клонится к своей тени. Приветствует осторожно: — Рад нашей встрече… — с трудом держа сердце в груди. Нозрамус отражает его жест. Впрочем, без особого усердия: с неземной грацией, как реверанс перед началом изысканного танца. Словно подхватит сейчас жреца, такого же тонкого, как тугой прут, и закружит в вальсе, уводя в пещерную мглу. Кахара мотает головой, надеясь отогнать наваждение. Однако фигура, обрамленная ореолом волос, что спадают к ногам алхимика и шлейфом скользят за ним — заметают следы, — остается на месте. Нозрамус высок, быть может, выше Кахары; или так действует его аура — чарующая, странная, заставляет смотреть снизу вверх, вжимая голову в плечи? Наемнику еще предстоит узнать: сон это или кошмар. Струйка дыма из его новой трубки вьется тугими кольцами. Первым делом он тоже ступает вперед. — Здрасьте, — кивает вежливо, — мы ведь знакомы? Нозрамус одаривает его медовой улыбкой — она по изящному лицу растекается патокой, чудной игрой света. — Определенно, — и Кахара поверил бы, что алхимик говорит многими голосами разом, если бы не догадался, что это всего лишь эхо. — И знакомились уже не раз… «Значит, он тоже все помнит», — хочется поделиться с Энки — как раньше, одним взглядом, лишь в глаза сизые глянув, — однако жрец поглощен алхимиком, словно ни на земле, ни под ней нет больше никого, кроме них двоих. Тогда Рагнвальдр возражает: — Со мной — ни разу. — Должно быть, я обознался, — звучит ответ. — Позвольте представиться. Меня зовут Нозрамус, а эти пещеры — моя лаборатория. — Воздух словно идет рябью, когда золотые глаза мерцают насмешкой. — И, если вам интересно, я не считаю себя Злом. Дикарь тут же ершится в обороне: — Мы зашли на вашу территорию? — Вовсе нет, чувствуйте себя как дома! — улыбается алхимик. Кахара не может сказать, иронизирует он или не принимает безумные тяготы страха и голода за опасность. Он выше мирских забот: мечом его ткни — поранишься сам. — Я предложил бы вам экскурсию, но, полагаю, вы уже видели достаточно, не так ли? Рагнвальдр безошибочно считывает намек. — Мы пока не собираемся уходить, — рокочет дикарь, оправив на плече мешок с провиантом. Смотри, мол, припасов у нас на полжизни, а подумаешь выгнать — во второй руке кровожадно моргает Миазма. Хильде шарахается подальше, когда клинок впивается в нее диким взглядом. — О? — Нозрамус выглядит удивленным, однако неясно, удивлен ли он на самом деле. — Я полагал, что вы уже нашли то, за чем спустились сюда, верно? Улыбка у него стеклянная — не выученная и не въевшаяся в губы, как у некоторых людей бывает; в нем будто и вовсе нет ничего, что можно встретить у людей, все — незнакомое, чуждое, странное. Манящее. Энки чуть подается вперед, и Кахара борется с желанием поймать его за ворот, чтобы привлечь обратно к себе. — Прошу прощения, — подает голос жрец, и наемник опускает руку, что потянулась к чужому горлу. — Мы помешали вашим исследованиям? — Не в этой жизни, — качает головой Нозрамус, и у Кахары язык не повернется назвать простым человеческим смехом то, что срывается с его губ. — Но вы были близки к тому, чтобы встать у меня на пути. Словно повинуясь инстинкту, Энки делает несмелый шаг в сторону, точно дорогу освобождает. — Насчет вашего пути… — Он облизывает разом ставшие сухими губы. — Вы, наверное, уже знаете, зачем я вас… искал? Нозрамус — проклятым золотом радужек засверкав — щурится так польщенно, будто читает жреца наизусть, как последний том Алхемилии. — Вы искали меня, — констатирует он, пока Кахара с ужасом понимает, что Энки это признание вогнало в краску. — Правильней сказать, не совсем меня, — запустив грациозно пальцы в складки мантии, — а это? У него на ладони — невзрачная побрякушка; по крайней мере, именно так ее определяет наемник. Тем не менее Энки весь подбирается, как застигнутый врасплох — не то восторгом, не то ужасом. Там, где собранные в косу волосы открывают бледную шею, можно заметить мурашки. Стены подземелий обдает волной древнего колдовства. — Но зачем вы… носите его с собой? — с растущим подозрением уточняет жрец. — Всего лишь предосторожность. Вы ведь тоже выучили урок с нашей последней встречи? Мурашек оказалось мало — волосы на затылке жреца шевелятся, он давится вдохом, прежде чем говорить: — Я искренне раскаялся и не повторю своей ошибки. — Мельком зачем-то оглядывается на Кахару, не то защиты ищет, не то знак подает. — Наказание было… хуже смерти. Кара богов… — Немезис, — услужливо подсказывает Нозрамус, и Кахара зачем-то кивает, будто теперь-то все стало ясно. — Рад, что мы друг друга поняли. Не думаю, что вы, — он обращается к Энки, — снова опуститесь до воровства, ведь так? Что-то щелкает внутри Кахары, и осознание настигает его уколом в сердце: — А кое-что еще вы случайно с собой не носите? — указывая трубкой прямо на Нозрамуса. Нозрамус выглядит гордым наставником, научившим своего подопечного складывать два и два раньше, чем успел его обсчитать. Безупречное стекло его улыбки идет трещинами. Едва заметными — крохотный брак. Мгновение — и во второй его ладони оказывается Куб Глубин. Рагнвальдра пробирает дрожь. — Эта вещь принадлежит не вам, — первым говорит дикарь. Атмосфера меняется с тревожной на опасную. Энки, укутанный в черное, свою тень носящий подолом мантии короля, прямым продолжением тела — выглядит безобидной маленькой птицей. Нозрамус перед ним — все о белом, чистом и светлом, однако кажется сейчас воплощением всего самого темного, что нашлось под землей. Хтонический страх вызывает — тот, что внушали боги с тех самых времен, как создали себе тех, кому вообще можно внушать страх. Тот, что старше самого страха смерти. Тот, когда вдруг понимаешь, что после смерти будет лишь хуже. Кахара скалится атеистической улыбкой — отрицает всякую теофобию. — Как и Ма’Хабрэ, — добавляет он. — Разве у вас есть право на врата от целого города? Энки оглядывается на него с дикостью, порицая за страшное богохульство. — Видимо, в истории вы несведущи, — ласково замечает Нозрамус. Возмущение жреца отражается в его золоте языками безжалостного огня, словно распаляет Энки сам алхимик. Хотя зла он явно не держит; разве что на поводке. — Я прощу вам невежество. Вы достигли своих целей, так возвращайтесь с миром домой. — На самом деле… — Да, господин Анкариан? О, Нозрамус знает, что делает. Энки алеет ушами и словно глотает язык, а Кахара решает думать, что все оттого, сколько крови он потерял чуть ранее. Контуры безделушки на ладони алхимика отражаются в его зрачках. Жрец осекается и смолкает, поэтому наемнику ничего не остается, кроме как вновь говорить за всех: — Вы ведь тоже не в восторге от того, каких дел наворотил Ле’Гард в одной из жизней, верно? — со вздохом начинает он, лихо ступая на путь возражения высшему существу. — Поэтому выбрали легкий способ больше этого не допустить. Просто заперли золотой трон. Да? Нозрамус не отвечает: через глаза все нутро выскабливает, выедает изнутри десертной ложкой, стесывает до уязвимой оболочки — чтобы только кожа осталась, которую легче проткнуть. Внимает, совсем позабыв моргать. Кахара, привыкший к тяжелым взглядам благодаря давнему знакомству с Энки, принимает молчание за согласие. — Значит, да. Но Ле’Гарда-то мы отсюда… то есть, ну, умер он. Его здесь больше нет, — наконец выбирает наемник осмысленную формулировку и косится мельком на Рагнвальдра. Дикарь, кажется, даже не пытался применять свое хваленое красноречие и повесил ответственность на Кахару, что первым протянул руки. Думает, наверное, что двери его в любом случае не остановят — дай только повод. Иссушенный призраками до ветвистых морщин, Рагнвальдр выглядит грозно. «Инициатива наказуема», — сетует про себя наемник, боясь сводить с Нозрамуса взгляд. — Вашему вечному покою теперь никто не угрожает, поэтому можете… открыть город новым гостям, что скажете? — Скажу, что вы угрожаете, — улыбается Нозрамус. Трещины его маски спаялись мгновением ока, и та снова сияет безмятежной лаской. — Поправьте, если я ошибаюсь. Знает, что делает. — Боюсь, вы действительно ошибаетесь, — вдруг начинает Энки. На ободряющую гримасу Кахары он морщится: в самом деле, он ведь не Хильде! — Очевидно, что вы не Зло и не имеете с ним ничего общего, следовательно, конкретно вам никто угрожать не посмеет. Лично я всего лишь ищу мудрости, как и вы. А этот… — Небрежный кивок в сторону наемника. — Он просто шатается здесь без цели, не обращайте внимания. — И не станете же вы бояться ребенка! — в завершение хлопает Кахара по рыжей макушке Хильде, проглотив грубость жреца, не моргнув и глазом. Убежденным Нозрамус не выглядит: он как будто вот-вот зевнет. — Люди без цели опасней тех, кого уже ведет своя дорога. — Цель у меня есть, просто я следую чужим путем. — Кахара словно заигрывает. — Когда его протаптывает кто-то другой — это ведь так удобно! — Тоже ищете бессмертия? Он хитро мерцает шоколадом глаз: — Бессмертия для этого, — и возвращает Энки снисходительный жест. — Не для себя. Раньше Кахара думал, что жрецы — маги, колдуны и волшебники, как бы себя ни звали, — глупцы. Мелочные, раз в храмах своих запираются, носы суют только в библиотеки да ближайшие алтари. Ленивые, раз не нашли занятия поважней, чем тесать зрение о корявые буквы и зазря свечи жечь. Трусливые — раз от жизни бегут, а мертвые им милее живых. Неудачники, раз даже боги с ними болтают охотнее, чем настоящие — смертные — люди. Несчастные… А теперь, когда улыбка стекает с лица Нозрамуса, готов уверовать в кого угодно — сбежать в монастырь. Алхимик не успевает разомкнуть губ: слово берет Рагнвальдр. — А в чем ваша цель? — прямо говорит он. — Мне она ни к чему, — ловко виляет тот, — ведь меня ведет любопытство. Ходить с ним рука об руку — значит идти дальше, чем способен увести конкретный идеал. — А это ваше любопытство никогда не рассказывало вам, что будет, если место старых богов займет один новый? Все пятеро непроизвольно косятся в сторону камеры Ле’Гарда. — Если речь о том, кто уже мертв… — Речь о боге, а не вшивом проходимце. Нозрамус кривит красивые губы, словно вновь думает, как бы ответить так, чтобы не отвечать вовсе. Кахара чувствует под ногами кромку лезвия, звонко натянутую струну — все они балансируют на грани. Он сделает все, чтобы чашу весов склонить в свою сторону. — А какое направление избрало ваше любопытство? — осторожно интересуется наемник и ловит на себе взгляд Энки. Чуткий, внимательный. Под ногами Кахары — два лезвия, и он не оступится ни на одном, делая новый шаг. — Чего вы ищете? — Жизнь, — сразу откликается Нозрамус. Бархатный голос кутает, опьяняет, пленит. Однако Кахара вес переносит на одну ногу — снова на жреца смотрит, не попавшись в ловушку проклятого золота всезнающих глаз. — Жизнь — там, где ее быть не должно. — Ребис, — выдыхает Энки. Нозрамус немногословно кивает, позволяя жрецу развеять недоумение наемника. — Самоцель алхимии. Идеальное… существо. В голову приходит, что зря Ле’Гард сунулся под землю к взыскательным богам: до идеала ему далеко, как до кайзера целой планеты. Кахара опять делает вид, что все понял. Пусть оба думают, что они говорят на одном языке. — А чем вам мешают гости в Ма’Хабрэ? Нозрамус вздыхает усталой досадой — как будто чего-то боялся и вдруг перестал. — Мне мешают не гости, — начинает алхимик скучающим тоном, словно вынужденный вести светскую беседу о погоде, которую все и так видят в окно, — а то, что от них остается. Как раз ваши боги, — вежливо конкретизирует он. — Вшивые проходимцы, — деликатно поправляет Рагнвальдр. Нозрамус прошивает его внимательным взглядом — как золотыми нитями по контурам тела. Отпускает легкую улыбку: тоже видит, сколько боли дикарю доставляют разговоры о Ле’Гарде. — Вернее, кайзеры, которые свозят в катакомбы своих пленников, организуют здесь выведение боевых мутантов и уничтожают родной дом редчайших существ и растений, а затем уводят человечество по пути не стагнации, но упадничества. И, — он чуть голову клонит к плечу, — мешают мне работать. Лишают объектов исследований. Вот оно что. Кахара мельком замечает, как вибрирует воздух вокруг алхимика — океан всполошенный, жуткий шторм там, где берегов не видно, — и вдруг, едва тот заканчивает говорить, становится гладким. Словно натянутый шелк. Нозрамус тоже умеет злиться — причем слишком давно в этом не убеждался сам. — Тогда… почему бы вам не объявить своей лабораторией весь мир? — Теперь объясняться должен Кахара. — Организм развивается и мутирует в неприветливых условиях, не так ли? Так почему бы не дать людям шанс развиться? Предоставьте им нового бога. Смотрите, как меняются эпохи. Ведите их вперед! Сорвать ошейник любопытства и посадить его на цепь — вот, что предлагает Нозрамусу хитрый убийца с Юга, хозяин чужих карманов и плут с кинжалами в рукаве. Использовать дважды уловку, которая сработала с Котом, — вот, чего он пытается добиться. — Бога, который будет покорен мне? — лукаво уточняет алхимик. Наемник лихо встряхивает головой, откинув темные патлы с лица: вот он я, мол, смотрю тебе в глаза и предлагаю честную сделку. — Бога, с которым вы будете идти рука об руку. Воздух становится таким плотным, будто вот-вот даст трещину. Осыплется колючими осколками к их ногам. Они захрустели бы гибельным воем, когда Кахара ступает вперед — однако шаг его легок и тих, как всегда. Вблизи он замечает, что грудь Нозрамуса не поднимается, когда, казалось бы, следует сделать вдох; корона морского дракона скалит клыки. Что-то внутри него трепещет и просит бежать. Кахара тянет навстречу руку, и Нозрамус ее пожимает. — Встретьте меня у Алтаря, — объявляет алхимик, принимая не поражение, но снисходя до ответа. — Я отдам вам Куб. И растворяется в темноте — словно медленно загасили свет. Скрылось за горизонт солнце. Энки провожает последние лучи круглыми-круглыми глазами и в полном неверии оглядывается на Кахару. — Ты сделал что? — ломким шепотом вопрошает, точно боится, что кромешный мрак снова подаст мягкий голос. — Уломал Нозрамуса помочь тебе, — охотно сообщает Кахара, мигом очухавшись. — Молодец, да? Скажи? Скажи?.. — Ты пожал ему руку, — говорит Энки так, словно земля перед ним разверзлась и небо упало в бездну. — Ревнуешь? — скалится этот нахал. Однако жрец лишь хмурит брови: — Удивляюсь… Ведь у меня никогда не хватало наглости. Уже не в первый раз отвратительные качества твоего характера приносят мне пользу. — Специально для тебя себя воспитывал, — кивает Кахара, слишком перегруженный мыслями для того, чтобы осмыслять еще и отношение Энки к собственной личности. — Ты бы лучше, это… не отставал. Северяшка-то наш вперед убежал. Энки, очнувшись, оглядывается туда, куда двинулся Рагнвальдр: не заметил даже, как массивная фигура дикаря скользнула мимо. Пламя факела, мазнув любовно по щеке, удаляется тоже. Им остается прибавить шагу, чтобы поспеть за маяком раньше, чем темные волны сомкнутся над головами. Тень Рагнвальдра словно не поспевает за его ногами — движется сама по себе, торопливо ныряет под сапоги, однако погрешность обнаруживает легкой дрожью, расплывчатым трепетом: искры на воде — за миг до упавшего солнца, ветер по лугу — за секунду до бури. Хильде оступается, однако дикарь даже не реагирует, чеканя сбившийся шаг. Выпускает детскую ладошку, будто не заметив. — Рагн? — зовет Кахара. — Все в порядке? Энки смотрит на него как на идиота, и тот понимает бесцельность вопроса. Разумеется, он не в порядке. Ничего для Рагнвальдра сейчас не в порядке: мироздание рассыпалось глупой мозаикой, правосудие утратило смысл, судьба закусила свой хвост. Он должен был отомстить — и не смог ничего сделать. Казалось, Зло умерло для него вместе с Ле’Гардом. На самом деле оно победило — не умерев от руки судьи. — Голова кружится, — бормочет в ответ дикарь, и темнота хищно высовывает язык. Миазма в его руке будто вибрирует предвкушающе — или это трясется сама рука? — Не помню, куда идти дальше. — Зато я помню, — бурчит Энки. Он тянет Рагнвальдра прочь от камеры Ле’Гарда, в которую дикарь едва не завернул. Честь больше не имеет над ним силы: им овладела иная сущность. Его ведет запах крови. Прищуренный третий глаз. — Эта тварь перерезала всех, кого я называл семьей, — говорит Рагнвальдр. Тоже крошится — вслед за остовом своей вселенной. — А я даже не пнул его труп. Без жалости, без сожаления: не приговор, не обвинение. Правда катится валуном, вниз падает и давит, давит на плечи, всем своим весом вжимая в землю, правда, такая простая, обыденная и очевидная, легкая настолько, что кости под ней стираются в пыль, что голова кажется разбитой надвое, а жизнь — просто невыносимой. Рагнвальдр поднимает глаза, и Энки хочется отвернуться. Ему знаком этот взгляд: он встречал его в грязных лужах, а потом плевал в них, и втаптывал каблуком, и высекал мутную воду, до брызг, до злости, до капель на сморщенном лбу. Иногда жизнь словно заканчивалась, и умом Энки понимал, что пора начинать новую — и что умирать пока рано. Однако у него в такие моменты не было Миазмы. — Не драматизируй, — пресно роняет жрец. Наступает очередь Кахары таращиться с возмущением. — О-он имел в виду, — наемник торопливо исправляет, — что пинать труп вовсе не обязательно! Не коснувшись его тела, ты доказал свое превосходство… Ну, то, насколько он для тебя ничего не значит. Это было очень впечатляюще, да. — Я вот не сдержался, — фыркает жрец и осекается. Рагнвальдр смотрит мимо него. В груди начинает ломить так, словно ему тоже как следует вмазали по ребрам. — Честное слово, я и сам был на грани, когда узнал, как он твою… Кахара не успевает договорить: Рагнвальдр сбрасывает ладонь Энки, локтем едва не снеся ему голову, и в три широких шага — можно переступить Кота — оказывается на пороге камеры. Той, где по полу мертвыми кобрами змеятся разбитые цепи, пустые кандалы расщеплены и давно уже остыли камни. — Здесь никого нет, — и это правда. — Вы меня обманули, — и это тоже. — Я не хотел в это верить. Я хотел верить вам. Думал не лезть в чужие дела. — Голос его звучит спокойно и мирно, точно говорит за него кто-то совсем другой. Точно эмоции уже потеряли для него значение. Точно сухая правда теперь — все, что осталось в его мире. Точно Рагнвальдр всегда был готов это сказать. — Я совершил ошибку. Когда взгляд Миазмы впивается Кахаре в горло, он ясно понимает: следующим вопьется сам клинок. Энки толкает его внутрь камеры за мгновение до того, как лезвие вгрызается в стену там, где только что была шея наемника. «Забавно выйдет, — успевает подумать Кахара, — если сейчас он захлопнет дверь».