Пока солнце тянет нас вниз

Нозрамус трепетно, невесомо касается огромных божественных губ — и те раскрываются перед ним. Расходятся рядами точеных кольев, что не назвать зубами. Приглашают в недра войти. Обдают застоявшимся духом тайны — близость секретов мироздания ласково за ухом щекочет, протяни только руку — ухватишь за хвост ответы на все вопросы. Естественный, хтонический трепет — так ощущается конец света — на плечи давит, желая уронить на колени. Впитать целиком в себя. Заглотить. Бог Глубин разевает черную бездну, разбуженный от вечного сна одним легким касанием. — Дело за малым, — иронически подбадривает Нозрамус. Руки на груди складывает, непричастный, спокойный, будто не сотворил только что чудо одним кончиком пальца. Корона морского дракона сияет на серебряной голове нимбом. Ответом алхимику служит мрачное молчание: уговор уже не расторгнуть, шутки кажутся неуместными, вопросов задавать не о чем. Только Рагнвальдр угрюмо гудит, сжимая ржавый тесак. Едва он очнулся — с адской головной болью и зудящей пустотой там, где тянулись незримые щупальца Миазмы, — как бросился к Хильде. Запнулся о цепи: Кахара предлагал заковать дикаря на всякий случай, но Энки его образумил, ведь ключей у них нет, и пришлось ограничиться путами. С непривычной суетливостью Рагнвальдр оглядел девочку со всех сторон — она ведь не скажет сама, что полностью цела, — и лишь потом вспомнил об Энки с Кахарой. И — о Ле’Гарде. «Подло, — произнес тогда он, мазнув суровым взглядом по спутникам. Кахара подумал, не вернулась ли к дикарю память, однако возвращаться, видимо, было нечему. Он приготовился защищаться, как вдруг тот с усилием буркнул: — Подло со стороны судьбы ставить нас по разные стороны…» Кахара не рискнул вешаться ему на шею — ограничился осторожной улыбкой. Рагнвальдр выглядел так, будто объятья ему бы не помешали, поэтому Хильде, дрожа, прильнула к его руке. Сейчас же запястья дикаря связаны вместе — на всякий случай, — а Миазма, опутанная драной веревкой, как поверженный хищник, злобно моргает у Кахары на спине. Наемник силится представить: что, если он вместо клеймора случайно возьмется за ее рукоять? Вонзятся ли в палец клыки чудовища — или клинок удобно ляжет в ладонь, точно там ему самое место? Долго ли он — любящий непременно каждую из жизней и запивающий их все разом смертельной дозой алкоголя — продержит ее в руках? Между лопаток жжет — как и лицо от недавней пощечины Энки. — Мы должны отвести девочку вниз, — подает голос жрец, и в неуютной тишине — только тянется медленно воздух из огромной пасти, один вдох — пара часов, — слова звучат как-то неправильно. Словно говорить сейчас — богохульство. Словно стоит молиться. — Затем дать ей обратиться богом, — продолжает он медленно. — И не позволить Ле’Гарду вернуться сюда. Нозрамус ласково улыбается. — Если Куб будет у вас, — складывает алхимик певуче, — он никогда не вернется. — А Куб будет у нас? — с полунамеком-полувопросом клонится Энки навстречу. Улыбка Нозрамуса становится шире. — Если вы будете там. Энки отшатывается, как от взмаха меча. Кахара давно понял, что здесь что-то нечисто. Свои навыки красноречия — как бы ни полагался на них — он бросил переоценивать еще в трущобах Джеттайи, где открыть рот — значит подставить под удар зубы. Оголить уязвимую глотку. Закричать. Слишком уж покладистым был Нозрамус при первой встрече: стало бы бессмертное существо плясать под дудку смертных пришельцев, как бы сладко те ни заискивали — прямо под стать ему? Однако в первую встречу наемник был окрылен чистым восторгом в глазах Энки. Жрец перевел взгляд с алхимика, а восхищение в нем не угасло, даже коснувшись Кахары. Разошлись сизые тучи, со дна зрачка показалось солнце — и все остальное утратило смысл. Теперь же все, что имеет значение, — не дать Нозрамусу завлечь их обоих ко дну этого мира. — Нельзя дать гарантию, что мы вернемся, — констатирует Энки. — Неужели вам не жалко отправлять такое сокровище в небытие? — поддакивает Кахара, однако алхимик не кажется впечатленным, и того пробирает дрожь. — Последний ключ города, который возвели из ничего ваши… — Здесь он слегка запинается, не слишком погруженный в древние легенды. — Друзья?.. Товарищи… — Знакомые, — любезно подсказывает Нозрамус. Кахара потирает затылок. Надежная стратегия — слегка подтолкнуть к верному выводу — не работает с теми, кто не видел живых людей столько, сколько люди в принципе не живут. С теми, кто не слишком ими интересуется — пока они, собственно, живы. — Знакомые, — соглашается наемник. — Они ж старались… Энки зыркает на него с такой злобой, что Кахара убеждается: несмешно. В золотых глазах — вечность напополам с древней стихией — пляшут искры. — Посудите сами, — начинает он заново. — Это ведь Куб Глубин, наследие настоящих богов! Не в том смысле, что вы ненастоящий… Да вы и не бог вроде бы?.. — Кахара позволяет себе виноватую улыбку, чуть исподлобья глядит. Нозрамус не дарит подсказок ни жестом, ни острым взглядом: кажется, он вовсе не моргает — а дышит ли вообще? Молчание тянется в гнетущую тишину. — Ну, не будем вешать ярлыки! Главное, что вы собираетесь лишить мир бесценного артефакта, который, к примеру, можно продать! Представьте, какие вам покои выделят в Рондоне за должную сумму? Со всякими вашими алхимическими примочками, разумеется… — Еще недавно вы сами собирались отправить Куб в ущелье. Невинное напоминание с уст Нозрамуса срывается лезвием гильотины. Энки неподалеку со вздохом прячет в ладонях лицо. Кахара ошалело таращится на алхимика, однако вопросы в духе: «Откуда вы знаете?» решает проглотить. Это странное существо — о немеркнущем серебре волос, и тонкой кожи, и острых зубов — исчезало в воздухе там, где обычные люди видели стены; что мешало Нозрамусу слушать разговоры, которые велись в месте, что он зовет своим домом? — Обстоятельства, — Кахара ловит взгляд Энки, — изменились. — К тому же… — Тот, кто зовется Забытым, но сам ничего не забыл, с нарочито-скучающим видом косится в пасть Глубинному Богу. Словно прикидывает, как далеко тянется божественный язык и скоро ли сомкнутся огромные зубы. Каково это — падать туда, на дно мира, вниз. — У меня ведь тоже нет гарантий, что вы исполните свою часть сделки, не так ли? — У вас есть мое слово, — вдруг рокочет Рагнвальдр. Нить напряжения между ними лопается столь резко — заложило бы уши, — что Кахара едва не подскакивает. Дикарь становится с отрядом в ряд — так, будто они держат оборону, защищая оставшуюся позади Хильде. «Ирония в том, — горько понимает Кахара, — что она-то больше всех и пострадает…» — Я буду сопровождать Хильде, — гулко продолжает Рагнвальдр, — что бы ни ждало нас на дне. Мне уже нечего терять, — кривится он слабым оскалом: рытвины морщин по всему лицу, гнойные порезы на плечах, разбитая голова и мутный разум. Потерянный смысл и неудачная жизнь — беда в том, что у Рагнвальдра она будет одна. Кахаре знакомо это состояние, только вот сам он всегда начинал все заново. Находил в себе силы, повод, цель, другой дом — или новых знакомых. Привыкал к переменам и менял собственный мир. Согласиться на самоубийственную авантюру — значит рискнуть ради того, чтобы было, с чего начинать, и обязательно выйти победителем, а не лишить себя жизни. Рагнвальдр, видимо, решил от нее отказаться. Кахара стискивает рукоять подаренного им клеймора: он не в том положении, чтобы его переубеждать. Ему это просто… невыгодно. Он говорит себе, что выбирает милосердие, когда произносит: — Верно! И мы искренне ценим твой поступок, — чувствуя себя хуже, чем принимая заказ на убийство невинной, но уже оплаченной жертвы. Достаточно бросить на Энки короткий взгляд: жрец явно не верит. Слова о чести, клятвы, обещания — это не то, чем он жил. Чем чаще общаешься с мертвыми, тем больше убеждаешься: верить стоит лишь тому, чей разум ты подчинил своей верной магией. Кахара увиливает от осознания: не в этом ли его несчастье? — Ты понимаешь, куда идешь? — скептично уточняет Энки. Обводит Рагнвальдра по контурам, словно высекая из пещерного пейзажа, как острым рубцом. Хильде берет дикаря за руку, едва ли вникая в их разговор. В немом убеждении: обведи одним контуром и меня. Жрец нервозно вздыхает от ее вида. «Бог Страха, Голода и Холода, — со смехом вспоминает Кахара, — и Неприятных Запахов. То есть Бог Общего Дискомфорта — вот как ее назовет Энки». — Неважно, куда я иду, — отрезает Рагнвальдр. — Важно одно: зачем. Если это станет единственным обещанием, которое я выполню, — пусть будет так. А на честность вас двоих я полагаться больше не могу. Кахаре тяжело на него смотреть. Семью, которую дикарь поклялся защищать, убили в его отсутствие, Ле’Гарда, которому он поклялся отомстить, увели у него из-под носа, отряд, который он поклялся вырезать за обман, уклонился от его справедливого суда. Сколько еще слов о чести выдержит его гордость? Он успевает прикинуть, будет ли у него шанс дать еще одно обещание, прежде чем Нозрамус негромко замечает: — Неужели господин из Ольдегарда сделает за вас всю работу? Кахара не слышит в его голосе и нотки осуждения — только четкий вопрос: как при заверении важной сделки. Словно сейчас протянет свиток — без единой складки и лишней капли чернил — да велит подписать: здесь и, пожалуйста, тут. — Такова моя воля, — кивает сам Рагнвальдр. — Тогда… Зачем мне отдавать Куб вам? — Из солидарности, — предлагает Кахара, и Нозрамус лукаво щурится, моргая несинхронно — будто для приличия. Алхимик и правда ступает вперед, ближе к Энки, прячет руки в складках одежд, глядя прямиком в сизые омуты глаз. Кахара зеркалит его жест, готовый выхватить меч. Махнуть сталью между двумя просветленными душами. Отсечь одной из них руки, если придется, — однако не двигается с места, как примороженный заживо, когда Нозрамус тянется к Энки. — Не вижу для солидарности достойного повода. Кахара шипит сквозь зубы ругательство — да как судьбе не надоело втаптывать их в грязь! — Неужели, — чуть не срываясь на вой, — для вас Энки ничего не значит? Энки застывает, впаянный в землю, не смея шевельнуться без дозволения существа, что в одной из жизней было его учителем. Существа, которым он восхищался в каждой из тех, где уже давно умер. Его губы вздрагивают, но слова не приходят. Нозрамус отпускает благостный вздох. — Шутка, — улыбается он. Берет Энки за руку. И вкладывает в ладонь золотую фигурку — якорь души. — Боюсь, я утратил чувство юмора, сидя в своей берлоге. — Загибает чужие пальцы. — Надеюсь, вы меня простите. В этом есть что-то по-своему очаровательное — то, как Энки алеет ушами, вежливо ускользая из хватки. Неприятно лишь то, как близко стоит Нозрамус. Кахара и не думает расслабляться, хотя алхимик явно не задумал причинять им вреда, как он подозревал сначала. Однако эти его манеры… «Вымораживают», — злобно решает он. Энки с непривычной робостью уточняет: — Но что насчет… ключа? Нозрамус отзывается так медово, что в тоне его не отыскать и капли горького дегтя: — Двери города уже открыты для вас. Звучит прерывистый вздох — не сказать наверняка, с чьих губ он сорвался: и Кахара, и Энки хранят о столице новых богов схожие воспоминания. Ма’Хабрэ — город, где тени сами по себе ходят. Шепчут пророчества на языке, что живыми считается таким же мертвым, как и все в этой бездне. Забытом, проклятом, шипящем. Мир под небом этого города — туманным, беззвездным — кажется жуткой сказкой, а все вокруг — сном. Точно жизнь уже кончилась и все, что теперь осталось, — золотистая пыль на ветру да запах древней, безжалостной и всесильной смерти. Той, что предначертана даже тем, кто ее выдумал. Впервые на памяти Кахары — что-то о судьбе и ее неотвратимости, о законах мироздания и столпах вселенной — Энки гнется в поклоне. Коса мягко скользит с острого плеча, тоже выражает почтение, шуршат черные складки мантии. Нозрамус — все о снисходительной неге — хочет было коснуться его головы, однако лишь плавно опускает руку. Кахара ловит его быстрый взгляд — как искра по краешку поля зрения. — Не стоит благодарности, — легко произносит алхимик, жестом призывая Энки встать ровно. — Это честная сделка, верно? Тем временем Хильде заглядывает в пасть Глубинного Бога. Тьма оттуда сочится сквозь прожженные желтизной зубы, сквозь потухшее золото чешуи, по огромному языку — и вверх. Зовет ее к своему сердцу, как родная кровь, как злой рок и предназначение, ласково манит невидимым пальцем, тянет за поводок. Когда девочка оборачивается, Кахара, кажется, видит в незабудковости глаз отражение зеленого оттенка. Страх и голод — вот и все, что она знает. Тени — вот и все, что ее влечет. Мелко дрожать, прячась за рыжими космами, — вот и все, что она может сделать, неспособная даже ответить вслух. Разве что закричать. Садясь перед ней на корточки, Кахара дружелюбно подает ладонь — и слышит, как Энки неподалеку снова шуршит подолом: — Быть может, — начинает жрец, — вы знаете, почему… — спотыкается о слова, ищет в архивах верную формулировку, точно на миг разучившись читать. — Почему вы возвращаетесь после смерти? — деликатно помогает Нозрамус. — Да-да, я пытался подобрать термин, но так тоже пойдет, — кивает он осторожно — и с подозрением. — Что нас возвращает? — Это не я, — сразу развеивает сомнения алхимик. — Моя стезя — созерцание, — улыбаясь. — Кроме того, мои навыки подчинения смерти едва ли превосходят ваши. К сожалению. — Некромантией здесь и не пахнет, — мрачно кивает Энки. — Значит, вы тоже не знаете… — Этого я не говорил. У него есть кое-что общее с Котом. Та же смутная нереальность, будто бы сказочность — так ощущается хождение по грани между бодрствованием и сном: не скажешь сразу, снится он тебе — аура тайны, эхом внеземной голос, всезнание в тени белесых ресниц, — или это простой человек. Кахара думает, что определенное сходство точно имеется: эта улыбка наверняка сломается, если он сейчас вмажет Нозрамусу кулаком в нос. Может, даже кровь потечет. Здесь наемник не уверен — но мечтает оставить синяк. «Так говори, что знаешь, — хочет поторопить он, однако из последнего уважения к Энки лишь сжимает зубы и терпеливо ждет. — Опять эти загадки дурацкие…» — Уверен, у вас обоих было немало теорий. — Нозрамус изящным жестом откидывает за плечо прядь белого золота и ступает к пасти, словно желая последовать за Рагнвальдром и Хильде — так, из чистого любопытства, от нечего делать. Роскошь волос вьется за ним подолом, заметая следы босых ног. — Самого разного характера. — И весьма абсурдного, — соглашается жрец, пока Кахара вспоминает, что поначалу винил во всем Ле’Гарда — или того, кем он стал после того, как оставил свое имя на дне мира. — Даже романтического, — сквозь смешок добавляет алхимик, а тот удивленно кривится, боясь требовать объяснений. — Или богохульного. — То, что творят иногда боги, снимает всякие обвинения с простых людей, — ворчит Кахара, словно перенял у Энки вредную привычку. Обводит стены подземелья широким взмахом, и клинки за его спиной сталкиваются с лязгом. — Все это — их заслуга. — Все это — то есть весь мир, который мы знаем, не так ли? — Кахара заинтриговано щурится, когда Нозрамус раскрывает карты. — У вас душа бесконечности. Я ведь прав? — Ну, мне не довелось уточнить… у моих родителей, или как это… — Да, — с живостью подтверждает за него Энки. Тошнотворная ласка, с которой Нозрамус ему отвечает, наверняка для жреца драгоценна. — У меня тоже была подруга с бесконечной душой. Мы проделали тот же путь, что и вы. Правда, лишь раз… К тому же очень, очень давно. — Прядь змеей-альбиносом опять скользит на грудь. — Ее единственный ребенок сейчас отправится на дно мира. Чтобы исполнить ее мечту. — Нильван, — шепчет ошарашенно Энки. — Так ее звали, — соглашается Нозрамус. — Своему ребенку имени она дать не успела. Надеялась, что люди сделают это за нее — потом, когда дитя станет богом… — Что-то о невозможном: рябь на ледяной гляди замерзшего озера — лицо Нозрамуса принимает меланхоличное выражение, слишком человечное для того, кто должен был забыть, что это такое — помнить о прошлом. Кахаре на миг кажется, что посмей он прервать его мысли — и ткань мироздания разойдется по швам. А потому молчит, пока алхимик вдруг не ломает лицо в улыбке: — Вижу, вы отлично справились за нее! — Значит, божественный промысел, — резюмирует хмуро Энки. — Петля будет повторяться до тех пор, пока события не разовьются так, чтобы итог устроил Нильван. То есть… — Ле’Гард ей тоже не пришелся по нраву, — елейно вставляет Нозрамус, и жрец медленно кивает. — Неудивительно, — хмыкает Кахара, будто надеясь разрядить атмосферу, однако никто не смеется. Рагнвальдр мрачно укутывает Хильде желтым палатином, который в знак легкой благодарности пожертвовал Энки. Эта тряпка недолго будет им полезна, но Кахара разделяет чувство юмора жреца, а потому тоже думает о существе в золотом одеянии, с венцом на голове, с чернильно-черной кровью. С другой стороны, такие шутки легко портят настроение… — Тогда почему вы не выложили нам все раньше? Почему не сказали, что делать? Взгляд алхимика меняется — и от него хочется отшатнуться, и броситься прочь, и прыгнуть в бездонную пасть. — Итак, у Нильван тоже душа бесконечности, не так ли? — Нозрамус вновь оказался до опасного близко. Тревожаще. Почти с угрозой — близко к Энки. — А это значит… — Его ноготь мягко скользит по контуру челюсти жреца, точно рисуя заново, и тот боится дышать — это чувство почти физически колотит Кахару в грудь. — У нас с вами было все время мира. Энки с животным ужасом отскакивает на два шага назад, словно обжегшись до таких следов, какие остаются шрамами. Нозрамус — призрачное сожаление — опускает руку. — Но теперь я вижу, что не удержу вас здесь. Какой бы вечной ни была ваша жизнь, — роняет с улыбкой, и наемник вдруг понимает, что все это время он обращался к Энки на «вы», а не к ним обоим, — вы больше не останетесь здесь. Кахара всегда был весьма даровит по части улавливания намеков — не меньше, чем преуспел в красноречии сам. Когда их глаза встречаются — Нозрамус в упор смотрит, как змея на лягушку, мерцает не только радужкой близ огня, но и весь будто бы целиком, — Кахара мечтает ввинтить клеймор ему в горло и выцарапать из него каждое слово, что осталось между строк. Проверить бессмертие на прочность. — Это угроза? Нозрамус выводит его из себя, не делая ничего. Лучась медовым всеведением, точно знания даются ему шутками и во сне. Стоя подле Энки так, словно там его место. Глянув на него, прежде чем ответить: — Констатация. Хочется зубами скрежетать, дернуть из-за спины оба клинка разом, тенью раскинуться — так, чтобы во всю ширину плеч, чтобы от пола до потолка, чтобы в ней задыхаться и тонуть, — и Кахара стискивает челюсти, но скрежета не слышит. — Вы, — повторяет Нозрамус, — и ваши товарищи. — Светлая голова клонится набок: как ему удается заискивать, не теряя достоинства? — Пожалуй, вам захочется попрощаться. Тон, поза, легкость поступи да аура принявшей форму вечности — Кахара видит провокацию во всем и не знает, стоит ли доверять своим чувствам, не знает, как это пресечь, не знает, как привести Энки в себя — такого, к какому он привык. В ушах шумит, когда Хильде берет его за руку. — Что ты… Он осекается от взгляда девочки. Наверное, так ее мать последний раз смотрела на ее отца. Он пытается вспомнить Нильван — однако в памяти всплывает лишь ослепительный образ женщины, что пришла однажды к нему во сне. Тогда он не сразу понял, что перед ним — богиня. Может, с кем-то спутал. Возможно, в той жизни он точно знал, как ощущаются касания Селесты, как греют ее поцелуи, как звучит ее голос, когда они остаются наедине, — а не просто гадал без страха забыть. «Селеста», — с удивлением думает Кахара, когда Хильде вдруг вырывает его из мечтаний, тронув пальцем ладонь. — Хочешь что-то сказать? Она расцветает незабудковым полем и робко кивает в ответ. Затем выпрямляет его пальцы, легонько царапает ногтем буквы, сопит. Глядит искоса: понял, нет? Наемник не смеет мотнуть головой — отнимает мягко руку и гладит девочку по макушке. «Не умри», — уловил он в касаниях по своей коже, и сердце будто на зло хочет остановиться. — Ты то… ну, в смысле… — Кахара чешет растеряно уже свой затылок. — Ты молодец, в общем. И… Хильде — дрожит от страха — быстро-быстро моргает — показывает ему куклу. Смотри, мол, твой подарок будет со мной. Кахаре хочется уверить, что жуткая поделка из тряпок ее защитит, как вдруг на плечо ему ложится тяжелая ладонь. Обернувшись, он готовится защищаться — но видит Рагнвальдра. — Ты не обязан этого делать, — из пресной вежливости замечает наемник прежде, чем услышит его голос. Краем глаза все следит за Энки: как он близок к Нозрамусу? А к провалу в центр земли? — Хотел бы я так сказать, но сам понимаешь… — Я бы не жалел, если бы убил вас обоих в той камере. Страха Кахара не испытывает — не находит причин, только ежится неуютно. Совесть непрошеным гостем скребется по ребрам. — Если тебя это успокоит, — пробует он, — из всех провожатых Хильде всегда выбирала именно тебя. Рагнвальдр усталостью не пышет и даже не светится — так, сочится слегка, будто даже на нее не осталось сил. Впрочем, переломить Кахаре шею в любом состоянии для него не составит труда, однако, когда наемник заносит над ним клеймор и разрезает веревки, он лишь потирает запястья. — Она заслуживает лучшего, — рокочет дикарь, глядя исподлобья, не моргая, сквозь зубы дыхнув. — Ну, теперь выбора у нее нет… Бросать такие слова шутливым тоном — гиблая затея: голос его звучит жалко — насмешкой скорее над собой, чем мимолетным ехидством. Кахара спешно отводит глаза на Энки. Жрец, зажав в кулак золотой якорь души, шагает навстречу. Сесть перед Хильде на корточки он не рискует: порез на лодыжке до сих пор мерно кровоточит, и каждый шаг омрачается хромотой. На девочку он смотрит хмуро, как на незадачливого выпускника, отпускать которого все равно неприятно. — Будь умницей, — сухо просит Энки. А затем — косу сизую за спину бросив, — добавляет несмело: — Спасибо? Хильде непонимающе клонит голову, словно крохотный щенок — рыжие волосы свалялись патлами, все равно что у вислоухой собаки, — и Кахара борется с желанием ее погладить. Он прячет руки в карманы. Факелы деревни рисуют по стенам черные силуэты, и те тянут руки-щупальца-лапы, силясь удержать их в этом моменте. Они слишком привыкли к вечным циклам, чтобы поверить, что это конец. Это даже не прощание: прощаться им раньше не приходилось, кто-то обязательно уходил без лишних слов — с перерезанным горлом, с ядом в крови, рассеченным пополам и расшибленным в кусок мяса. Иногда — под собственные крики, иногда — в сиплой агонии, иногда — с увещеванием и мольбой. Совсем уж редко — с обещанием встретиться вновь. Кахара провожает Рагнвальдра с Хильде взглядом и надеется никогда больше их не увидеть. Ведь это будет означать, что пройденный ими путь вновь потерял всю ценность. Энки рядом выглядит одновременно мрачным, как никогда раньше, и вдохновленным до готовности слагать об этом дне баллады. Кахара косится на него озадаченно, пока не догадывается, куда смотрит жрец. Нозрамус мягко касается губ Глубинного Бога, и те смыкаются — словно захлопнули ящик Пандоры, шумно и тяжело, судьбу всего мира определив. На лице алхимика все еще теплится улыбка, и Кахара наконец определяет, что дает ей топливо. Он видит в ней голод. Нечеловеческий, другой. Тот, что выедает жертву изнутри, а не глодает ее плоть. Тот, что призывно манит Энки к себе и обещает вечную жизнь — только ступи в капкан. Только полезай в пасть. Чтобы не увидеть ловушки, надо выколоть себе глаза, и жрец сейчас кажется совершенно слепым. — Благодарю за сотрудничество, — приторно-чинно объявляет Кахара. От звука его голоса Энки, завороженный, едва вперед подавшись, делает шаг назад. Теперь скрип зубов ему слышен. — А сейчас мы, пожалуй, пойдем. Нозрамус молча наблюдает — как Энки открывает рот, желая что-то сказать, как опускает глаза к якорю душ, как с тоской озирается, точно ища повод остаться, — и лишь прячет смешок в ладони. Тоже, наверное, не верит, что больше они не встретятся. — Мы обязательно… заглянем к вам на обратном пути, можно? — говорит Энки. Кахара едва сдерживается, чтобы не взять его под мышку и просто уже вынести прочь; да, эго жреца уязвимо — но как-нибудь переживет. Иначе достанется Нозрамусу — либо, что куда вероятней, от Кахары не останется ничего. — Не думаю, что повод для встречи еще найдется, — легко хмыкает алхимик. — Однако ваша компания мне приятна. Пока судьба не разлучила нас, — осторожный, продуманный ответ, — я… буду рад ответить на любой ваш вопрос. Энки замирает, не то разочарованный, не то польщенный. Один вопрос — учитывая, сколько уже он задал, — это больше, чем спешное прощание, однако гораздо, гораздо меньше, чем предложение увидеться вновь. Решается он быстро: — Насчет Бога Глубин, — начинает жрец и оглядывается на гигантскую пасть так, будто могучее существо может их подслушать. — Я много раз обращался к нему там, наверху. Взывал с молитвами, однако он обделил меня своей мудростью, только позволил однажды говорить с его… жуками. — Уверен, это был интересный опыт. — О, безусловно… — бормочет жрец. — Но вы добились совсем другого уровня. Что позволило вам… сблизиться? Кахара удивленно вскидывает брови. Почему-то сам он рассчитывал услышать очередные загадки о смысле жизни и таинстве бытия, какими наверняка задаются все просветленные души, или хотя бы практические рекомендации по выведению золота из грязи. Нозрамус же, кажется, вот-вот засмеется от серьезности вида Энки. Но вместо этого задумчиво роняет: — Даже богам бывает одиноко умирать. Одиноко. Кахара думает о непостижимом космическом существе, что создало землю, по которой он ходит, и породило людской род, которому он принадлежит, и подарило человечеству смерть, которой он успел напиться сполна. Бог глубин представляется ему китом. Огромным, о золотой чешуе и хвосте такого размаха, что черные дыры разносит в пыль; о такой мощи, что звезды кладет в созвездия и катит по небу солнце. Может, кожа его померкла не от бесчисленных лет под землей; может, она выгорела под лучами им же рожденных звезд, задолго до сотворения людей? Тогда, когда ему было одиноко существовать, когда не придумали еще такого понятия — жизнь? — А вам? Вопрос застает Кахару врасплох — кажется, как и Нозрамуса. Они встречаются взглядами, пока Энки не сводит с алхимика цепких глаз — будто ищет лазейку. Вопреки опасениям наемника — вызов напряженной позы и два клинка за спиной, — Нозрамус отворачивается первым. — Я не умираю, — деликатно напоминает он. — И вам больше не стоит. Как и в прошлый раз, Нозрамус точно тает в тени — там, где только что была сплошная стена, или отвесная пропасть, или непроходимая вязь корней. Мгла не глотает его, как добычу, — напротив, обнимает почти любовно, ведомая его волей, покорная свету его глаз. А потом отступает — и дышать становится легче. Кахара делает глубокий вдох — полной грудью, так, чтобы заныли кости и сердце пропустило удар. Ему чудится, что меж лопаток ворочается Миазма. Что божественный город зовет к себе. — Идем, — выдыхает он.