Пока солнце тянет нас вниз

Кахара достает кольцо. Проклятая сталь еще замутнена багровыми разводами: видно, он решил не тратить воду на то, чтобы смыть кровь. Пламя факела оплетает его сигилами бликов. Энки не может понять, о чем он думает, всматриваясь в грязную поверхность, и просто надеется, что у него хватит ума не надевать артефакт. Вреда кольцо принесло больше, чем пользы; фантомный палец зудит и ноет, сводя с ума. Только что здесь был, а взгляд опустишь — пустота. Больная обкромсанная лапа. — Его можно продать, — легко сообщает Кахара и проворачивает нечто, на что способен лишь уроженец джеттайских трущоб: кистью выводит полукруг, будто пробежавшись по клавишам, отчего проклятое кольцо, только что зажатое между большим и указательным пальцами, толкается от мизинца, сверкает в воздухе и вдруг оказывается у него на ладони. Наверное, ему часто приходилось так от скуки крутить монеты. Энки машинально прикидывает, сколько золота можно выручить за такое украшение — и как доказать, что оно стоит больше куска стали. — Кот вряд ли его оценит, а вот снаружи, когда мы вернемся… — Если, — задумчиво поправляет жрец. Кахара выглядит недовольным. Не так, как Энки обычно — без желчи и злобы, без желания сжечь все вокруг и потом себя, — но с тоской. Он сует кольцо в карман. — Я же тебе обещал. Быстро шагать с раненой ногой довольно трудно, однако Энки очень старается, хотя ему торопиться некуда — лишь бы идти впереди. Слишком уж много обещаний на него свалилось в последнее время, особенно чужих, даже начинает надоедать. Д’Арс, присягнувшая своему капитану, теперь наверняка волочит Ле’Гарда где-то по ржавым мостам тюрьмы, или корням дебрей, или щебню главного входа. Рагнвальдр, поклявшийся отомстить за свою семью, сейчас пробирается по желудку древнего бога. Хильде, ставшая жертвой чьего-то идеализма, сегодня снова умрет. Обещание создать нового бога, данное Коту и Нозрамусу, Энки самозабвенно спихивает на Кахару, чтобы свою совесть оставить чистой. Бог Глубин вторит ему тяжелым вздохом. Кахара напоследок — знатный ведь позер — безбожно рисуется на фоне золотой чешуи. Думает, видно, какую цену можно загнать за будто бы рыбьи пластинки, возраст которых — вечность. Факел поднимает над головой, залитой пламенным светом, тянется к невидимому солнцу. Словно с него уже пишут портрет, и та капля наивности, что дремлет в Энки с тех пор, как умерла сестра, подговаривает шутить: сейчас вылетит птичка. Щелкнуть пальцами, высекая вспышку, как затвор фотоаппарата. Позже он осознает: Кахара, в отличие от него, понятия не имеет, что такое фотоаппарат. Энки рассказал бы ему о телескопе — звезды рядом совсем, только выпрями руку; рассказал бы о магнитофоне — звуки там, где нет рта и не живут боги, только искры порой мелькают; о поезде — колеса мощные, что в труху смолят кости, лохматые кольца дыма, как от огромной курительной трубки, — восторг и белая зависть, — но тот зачахнет от глупой тоски, какую будит неутоленное любопытство. Кахара-то — при всей возможной удаче — ни за что не доживет до тех времен, когда по Рондону проложат рельсы. Добрая сотня лет — вот его простой, обычный, человеческий предел. Два века ему не протянуть даже в цепях некромантии. Однажды тело Кахары засыплет земля. Могила травой порастет, и Энки смахнет пыль с камня, где будет высечено его имя. А может, они разойдутся по разные стороны сразу, как только увидят небо. Кахара — в столицу, к своей жене, теперь обеспеченной до конца жизни — жизни их ребенка, — или опять начнет все сначала: махнет в Богемию либо на Север. Сам Энки тогда… куда он пойдет, если времени у него — вся история мира? Что ему делать сначала? Он качает головой. Пальцами изящно поводит, рисуя по воздуху сигил, и в ладони возникает крохотная сфера тьмы. Прищурив для точности глаз, швыряет ее вперед. Заклинание бьется о факел Кахары, мгновенно гасит огонь. Наемник испуганно вскрикивает, вдруг нырнув в полутьму, и спешит навстречу; потрясает сердито клеймором. Энки хочется ехидно смеяться, но смех не идет. — Иди уже, — бурчит он, отвернувшись. Смерть заново обретает ценность. А пока жрец теряет бдительность, наемник нагоняет его, вновь закинув меч за спину. Он до сих пор напряжен после стычки с Нозрамусом: волосы потешно дыбом стоят, словно его наэлектризовали — или здесь виновата сфера, которую метнул Энки, — движения чуть звериные. То ли опасливые, то ли опасные; сложно сказать, за себя надо бояться или же за него. — С каждым шагом мы все ближе к цели… — загадочно выдает он. Энки оглядывается на него с недоверием. — Это то, как работает ходьба, — огрызается. Кахара согласно мычит. Что-то выдумывает в своей дурной голове, наблюдает как-то оценивающе — и внезапно решается. С полной непринужденностью он уводит руку назад и обнимает Энки за талию. Легким касанием скользит вдоль спины, едва мазнув теплом, — как вдруг аура жреца обжигает его кусачей тьмой, словно взвившийся по щелчку костер. Кахара цыкает, прижав обожженную ладонь к груди. — Что ты делаешь? — рявкает Энки, отпрянув. — Слегка тороплю события, — покорно признает тот. — Слегка, — с тем же нажимом вторит жрец. — Тебе наверняка тяжело ходить, и я думал, что… — О, ты опять думал? Может, он и правда думал о том же самом: что будет потом? Но без меланхоличной тоски, без гнетущих догадок и мрачной призмы, которую жрецу с гордостью хочется звать реалистичным взглядом на жизнь. Все-таки Кахара — человек действия, не так ли? Энки слушает его уязвленное сопение, пока они бредут из деревни. Мимо Алтаря — сорванный цветок, увядшие лепестки, — мимо горы истерзанных тел, которую венчает — вишенкой на торте — труп безлунного стража, мимо дыры в полу. Огрызка веревки уже нет: видимо, либо Д’Арс, либо Рагнвальдр благоразумно прихватили ее с собой — не пропадать же добру. Кажется, сопит Кахара особенно усердно, когда его взгляд падает в черный провал. — Ладно, — устало разрешает Энки. — Давай. Наемник удивленно оборачивается, и вороные космы хлещут его по щекам, словно он, взъерошенный и чудной, вот-вот поднимется в воздух. — Чего? — Ты явно хочешь что-то сказать. Я тебя слушаю. — С чего такая щедрость? Жрец гнет бровь, смех переводя в насмешку. — Иначе ты так и будешь трагично вздыхать и сверлить мне спину. Это очень раздражает, — сообщает он и язвительно дразнится: тоже вздыхает так, что можно подумать, будто общество Кахары ему и правда в тягость. Энки удивленно прислушивается к своим мыслям, но брезгает придираться к формулировке. Кахара останавливается прямо перед ним — слишком уж близко, чтобы он чувствовал себя спокойно. Ноздри щекочет пряный запах — тот, что вел его на свет, когда он возвращался к жизни, когда Кахара опоил его лечебной смесью, когда поцеловал его — так, заодно. Действовал по ситуации. Терпкий коньяк, застарелый пот, холод камней, жар кожи; Энки окутывает смутное чувство, будто смерть опять манит к себе. Будто Кахара снова его спасает. Ему удается побороть желание попятиться. Это шло бы вразрез с его строгим выражением лица. А кроме того, позади зияет дыра, ведущая на нижний уровень пещер; было бы глупо свалиться туда, откуда только что пришел, так еще и сломать пару ног. Кахаре придется его нести… Боль мягко щипает лодыжку — обманчивая, лживая провокаторша, злая плутовка. Энки сжимает зубы, решая не верить своим ощущениям, и благодаря этому все-таки умудряется встретиться взглядом с темным шоколадом глаз. — Я тороплю события, — осторожно повторяет Кахара, выговаривая слова так, будто любое из них может откусить ему язык. — А когда… для этих событий настанет благоприятное время? — Когда солнце взойдет на западе и сядет на востоке, — незамедлительно откликается Энки. — Лучше бы ты молчал… — У нас тут нет солнца, — тянет кривую улыбку тот. — Как мы узнаем, что время пришло? Неясно, действительно ли он ждет ответа или просто развлекается, пытаясь отвлечься. Бросает ли вызов: давай, переспорь меня, — либо становится одержим идеей воскресить то, что по общей глупости умерло между ними. Энки выучился высшей некромантии, однако здесь нужно что-то другое. Правильный ответ; шаг навстречу. Он вдруг осознает: на поверхности прошла всего пара дней, однако солнца они не видели гораздо, гораздо дольше. Если время снова откатится обратно, он, пожалуй, просто вернется ко входу в подземелья и с удовольствием потеряется в тумане. Кахара смотрит на него с азартным ожиданием, и Энки впервые хочется предложить ему просто пойти домой. Но вместо этого он парирует: — Доказать мне, что солнце сменило свой ход, — уже твоя задача. — Технически, если с помощью Куба отмотать время в Ма’Хабрэ… — О, мне стоило остаться с Нозрамусом. Энки бросает это без задней мысли — просто так, по привычке, озвучив первое, что ударило в голову: ему везет, что колкие фразы всегда появляются первыми. Но Кахара вскидывается, будто его ударили хлыстом. — Он сам сказал, что ты не останешься, — с недоброй улыбкой — словно пародируя алхимика — напоминает он. — Будешь ему перечить? — В прошлых жизнях Нозрамус никогда не возражал против моей компании, и это единственное, что имеет значение. — А, здорово вы с ним спелись: ты воруешь у него волшебные приблуды, а он тебя радостно карает, я все правильно понял? — Это было недопонимание! — Энки срывается на шипение, поджавшись, словно кобра перед атакой. — Мы его уладили! — Уж по тому, как ты к нему подлизываешься, видно, какое впечатление на тебя произвела эта кара, да, господин Анкариан? Снова горят уши — плохой знак, пора с этим заканчивать. — Принимать от него наказание куда более лестно, чем от тебя — подарки. Каждый шаг — на грабли и в капкан, каждое слово — дрова в костер. Кахара куда опасней Нозрамуса — потому что прямо сейчас возвышается над Энки высокой тенью, и его дыхание щекочет кожу, и прядь волос касается щеки. Опасней, ведь будит в Энки не наивный трепет, а нечто куда сложнее. — Еще одно слово об этом святоше, — низко рычит Кахара, — и… И не смеет продолжить. Энки от его выдоха подается назад, едва не скользнув в дыру, роняет факел, хватает наемника за грудки, чтобы удержать равновесие. Не смеет, потому что встречается с ним взглядом. Не смеет, потому что Энки шепчет: — И что, — так испуганно, будто у горла почувствовал сталь. Кахара замирает. Что-то меняется в нем, словно открылся замок. Жрец замечает это, когда нервно сглатывает, а потом ощущает на поясе руки — и зачем-то закрывает глаза. Руки отводят его от края, ставят на твердую землю, но та все равно качается, плывет, из-под ног утекает. Он пытается вывернуться из объятий — по-змеиному, качнувшись на пробу, — но те становятся хваткой. Осторожно приоткрыв один глаз, жрец упирает кулаки в грудь наемнику, который, разумеется, и с места двинуться не думает. — А то, что я за себя не ручаюсь, — упавшим голосом откликается Кахара. Энки мечтает упасть в дыру. Его охватывает ощущение полета. — Ты себя дискредитируешь, — огрызается глупо, бездумно, растерянно, — как напарник. — Ты сам меня выводишь. Они молча обмениваются короткими взглядами — как будто с пониманием — и быстро отводят глаза. Когда Кахара отнимает от его талии ладони, Энки чувствует легкую боль там, где сильные пальцы наверняка оставили следы. Он не представляет, что творится у наемника на душе, и не уверен, хочет ли разбираться. Ему бы понять для начала, что происходит с его собственной. Там, под кожей, по ниточкам нервов, по телу расходятся искры — мурашками, трепетом, волной, — щекочут под ребрами, позвоночник обводят, скребут на загривке. Не греют — ошпаривают. Кости точат одну за другой. Может, эти проклятые подземелья выдумали новый способ сводить с ума? Странно, что ему удается идти, хотя ног он не чувствует. Оба успешно делают вид, что пейзаж из гниющих останков, косых перекладин и гнетущих покатых стен занимают все их внимание, точно видят их в первый раз — и редкие глаза в тени, и размотанные внутренности на кольях, и детские черепа. Точно не привыкли давным-давно. А можно ли к такому привыкнуть? «Все хорошо, пока ты жив», — заключает Энки. И ловит себя на осознании, что подобный ход мыслей ему непривычен. — У нас кончается вода, — сообщает Кахара, когда деревянные помосты пещерных жителей остаются позади, а под сапогами хрустят камешки там, где Рагнвальдр подрывал проход на нижний этаж. — Нечего столько пить. — Вода, Энки. Эля у меня всегда в избытке, — ответственно заверяет он. — Хочешь, кстати? — Энки скептически наблюдает, как тот выуживает из мешка флягу — вот почему ему кольцо-то попалось в руки — и демонстративно ее встряхивает. Тихий плеск ударяется о стены и быстро тает, словно высохнув. — Хотя ты вроде уже не мерзнешь… — Сегодня праздник какой-то? — перебивает он. — Жаль тебя расстраивать, но в культе Гро-Горота его не отмечают. — Помнится, в одной из жизней ты почитал Аллл-Мера… Отделавшись брезгливым «Ха!», жрец решает махнуть на него рукой, надеясь, что Кахара понял намек. Но Кахара не понял. — Мы можем снова остановиться у подземной реки, — самозабвенно вещает он, — сварганить что-нибудь вкусное, хорошо провести время… — Ирония во взгляде Энки слегка тушит его энтузиазм. Он нервно поводит плечами. — Мы наконец-то остались одни, предоставленные только себе и своим целям, разве не здорово? Энки думает лишь о том, что слово «здорово» — вне зависимости от ударения — не слишком вяжется с этим местом. Однако неосознанная надежда заразиться благодушным духом вынуждает его молчать. Вряд ли от едких слов Кахара так легко сникнет, и все-таки откровенно портить ему настроение — а не просто защищать свое — как-то не хочется. — Наберем воды на нижнем этаже, — уступает жрец, облизнув губы; они не казались ему сухими до того, как он вспомнил про воду. Чем забита его голова? — Или можно… Нам не то чтобы по пути, но помнишь морского дракона? Раз его корона оказалась у Нозрамуса, там теперь наверняка безопасно. Повезет — запасемся мясом. Наемник заметно напрягается. — Ты прав, нам не по пути. — Тогда есть еще один вариант, туда идти немного ближе, — с каким-то садистским упоением, словно вычитывая инструкцию из справочника по выживанию, продолжает Энки. — Мы одолжим воды у самого Нозрамуса. Кахара с протяжным вздохом откидывает голову, точно в молитве Глубинному Богу просит высшее провидение уронить потолок и закончить терзания их обоих. Знает ведь, что смертью все не ограничится, — но драматизирует красиво. — Ты специально все к нему сводишь, да? Мстишь мне? — Нет, ты просто… Нет, но ты ведь сам знал, на что идешь, оставаясь со мной. Нет, но ты сделал для меня так много, что я боюсь ощутить вину. Нет, но что-то в твоем тоне разжигает во мне азарт. Энки заламывает пальцы, чувствуя, как по стертым подушечкам скользит огонек магии, и завершает: — Смешно страдаешь. Казалось, что расстояние между ними куда больше, однако Кахаре хватает одного шага, чтобы его преодолеть. За пререканиями о припасах они уже спустились к винтовой лестнице, ведущей в тюрьму. Коридор здесь узок, и сквозняк забирается под одежду, шевелит волосы, подгоняя в спину, доносит запах разложения и бескрайних морей крови — свернувшейся годы назад или совсем еще свежей, — а Энки чует лишь аромат пряного юга и тепла, которого здесь быть не должно. — Ага, и что же особенно тебя повеселило? Наверное, он все-таки делает это специально. — То, как кривится твое лицо, когда я упоминаю Нозра… Это и правда похоже на падение — без обещания полета, без надежды разбиться, без мыслей о том, что вообще будет, когда оно прекратится, ведь ветер свистит в ушах, выметая здравый смысл, и дух вышибает из тела, и что-то ухает глубоко вниз, обрывается, сдается. Кахара смотрит на него пару секунд, словно дает последний шанс вырваться, а затем, подцепив подбородок, быстро наклоняется. Очевидный ведь выход — заткнуть его поцелуем. И он целует. Энки ударяется затылком о стену, но в глазах темнеет не от этого. Кахара жаден и зол: ничего общего с возвращением из мертвых, сейчас он будто сам за свою жизнь сражается, точно для спасения нужно не голубую смесь выпить, а Энки — причем до дна. — Ты забыл дышать, — коротко оторвавшись, констатирует Кахара. Жрец ответил бы, что забыл свое имя, но это звучит унизительно. Славно, что вспоминать Нозрамуса на этот раз ему не приходит в голову. «Так вот почему в глазах темно», — понимает жрец, пока слова просто отказываются — бешеными искрами — складываться в речь. Тонкий звук срывается с его губ, когда Кахара сгребает его за талию, а Энки осознает кое-что еще: он все-таки унизился. Магия играет против него, в собственном теле становится так жарко, что ему остается только глотать воздух, прогнувшись в спине — подальше от чужого лица. Он видит свое отражение в темных-темных глазах, прежде чем зажмуриться. Гладь омута памяти идет волнами.