***
Если принять слова Ивонн, подкрепленные «весомым» аргументом в виде убийственных размеров книжищи, на веру, выходило, что Хезер родилась даже не в Гардинии, как писалось в ее документах, а вовсе даже где-то там далеко, на заброшеной планете, в разрушенном силами зла королевстве. А в Гардинии росла и воспитывалась до тех пор, пока не открыла в себе волшебный дар — после этого она отправилась в волшебное королевство Магикс, поступила в чудесную школу фей, Алфею, училась, дружила, влюблялась и находила приключения на свой хребет, а заодно на хребты всех, кому не повезло оказаться рядом. Последнее приключение, якобы, и привело к тому, что она ничерта об этом обо всем не знала, то есть, не могла помнить, и жила теперь в Ньюарке, готовая хвататься за любую работу. А все потому, что некто Валтор, которого много раз били, но почему-то так до конца и не добили, откопал невесть где квинтэссенцию зла — темное заклятье, проклял весь город Магикс из волшебного королевства Магикс, чем и заточил ни в чем не повинных магиксчян на страшной и ужасной Земле. В книге даже нашлось объяснение, почему Хезер жила не в Гардинии, как все прочие, а благополучно последние лет восемь-десять моталась по Штатам: когда заклятие творилось и свершалось, добрые и отзывчивые люди откопали пророчество, гласившее, что именно ее героине предстояло разрушить злые чары по истечению десяти лет со дня вступления заклятия в силу, а посему все те же добрые и отзывчивые люди наколдовали портал, дабы позволить надежде и опоре всея волшебного королевства (Измерения? Или что у них там?) избежать страшной участи быть проклятой вместе со всеми. Ее героиня послушно запрыгнула в портал, который, увы, не успел закрыться, когда заклятие грянуло — поэтому накрыло ее злыми чарами только частично: лишив памяти о годах в королевстве Магикс, и, отправив на Землю, но не со всеми вместе, в проклятый город, а одну и куда-то еще. Такой бред, что просто смешно. Было бы, если бы не, но… Но-но-но. В другой раз Хезер бы и слушать об этом не стала. Однако ж, в ее документах местом рождения до сих пор значилась Гардиния, которая не упоминалась ни в одном источнике, в который только могла сунуть нос замотивированная пронырливая журналистка. Только поэтому Хезер слушала. Очень внимательно слушала. И даже позволяла себе сомневаться — самую малость — в вопиющей бредовости всех этих россказней. Ее героиню, если, конечно, поверить Ивонн, звали Блум. Новая знакомая пришла к этому выводу, подняв все документы до каких смогла дотянуться за последние десять лет, и выяснив, что за это время только Хезер — из всех местных — покидала Гардинию. Так же Ивонн диагностировала внешнее сходство Хезер и Блум. Сама Хезер была с этим совершенно не согласна: на ее вкус все внешнее сходство на цвете глаз и волос и заканчивалось, но Ивонн заверяла, что у них де одинаковый овал лица и: «Да у тебя такие же щечки-яблочки!» И если мисс Свон могла сколь угодно долго спорить о внешности (о каком вообще внешнем сходстве может идти речь, если иллюстрации мультяшные чуть больше, чем полностью?), то добрая и отзывчивая рыжая феечка, увы и ах, действительно здорово напоминала Хезер ее саму лет эдак пятнадцать назад: еще до колледжа, задолго до автокатастрофы, унесшей жизни обоих ее родителей, и до становления циничным, въедливым журналистом. Лет пятнадцать назад Хезер бы действительно купилась на эту чушь. Да и десять лет назад все еще имела шансы. Но теперь ей было двадцать восемь, и жизнь успела показать ей, почем фунт лиха. Себя Ивонн идентифицировала как Стеллу — привлекательную и остроумную фею солнечного света. Ссылалась на внешнее сходство, на похожесть отдельных моментов и ее, и Стеллы биографий, отмечала пусть и неполную, но все ж таки близость характеров. И — самый смак! — именно Стелла притащила Блум в Магикс, и по этой простой причине Ивонн благополучно срежиссировала в своей очаровательной головке явление Хезер в Гардинии и свою сопричастность к этому вне всяких сомнений знаменательному событию и заранее добавила это достижение в список общего у нее и Стеллы. Ну не красота ли? Впрочем, Хезер, всего лишь по диагонали ознакомившись с содержимым талмуда, не могла не признать, что такая вот логика была очень в духе пресловутой Стеллы. — По-моему, этого маловато, чтобы убедить меня в правдивости этой книжки, — хмыкнула Хезер. — Мне все-таки не пятнадцать. Да и как это связано с «особой статьей»? — Я хочу нанять тебя написать о Гардинии. И это не все, что у меня есть.***
— Я понимаю, что звучит это все как бред, — заискивающе начала Ивонн. — Еще как звучит. И мне еще предстоит проверить, не числишься ли ты душевнобольной. — Немного числюсь, мне прописаны антидепрессанты, — Ивонн легкомысленно пожала плечами. — Что? Не смотри на меня так! Они мне не нужны, и я их даже не пью. Это формальность. Но если ты начнешь на меня копать — а ты начнешь, — ты непременно это откопаешь. Так что, лучше я буду честна с самого начала. — Интересные у тебя формальности. — Не у меня. Мать нашла способ повесить поводок на шею несносной взрослой дочери. — Восхитительно. — А то! Итак, я начинала рассказывать что еще — ну, кроме очевидного сходства некоторых горожан и персонажей книжки — я нарыла. Смотри сюда, — Ивонн достала телефон и открыла галерею, — видишь? — Я вижу фотографии. На что-то существенное пока не тянет. — Это одинаковые фотографии! Каждый день одинаковые: одна поза, одно выражение лица. Отличается одежда и качество фотографий: ранние хуже, последние лучше. И это логично. А знаешь почему? Потому что, первые фотографии датируются двенадцатым годом, и их качество более чем соответствует возможностям камеры тех времен. И вот еще что, первым фотографиям десять лет — это не я придумала, это в свойствах указано — а я на них такая же, как сейчас. Будь мне лет, ну, не знаю, тридцать пять, я могла бы и не заметить разницы. Но мне девятнадцать, а на фотках десятилетней давности мне даже близко не девять. И вот еще что, все эти фото, кроме последних, были удалены, но я их не удаляла. Я не помню, чтобы я их удаляла. Но они были удалены — их обнаружил один мой знакомый, когда я пришла к нему со сдохшим аккумулятором. Он что-то там сделал, и сказал, что у меня куча — как это называется? — в общем следов присутствия удаленных файлов, по которым их при желании можно восстановить. Мне стало интересно, и я попросила их все же восстановить. Ну и привет. Но, если бы этими фотками все и ограничилось, было бы скучно, правда? Смотри вот на это, — Ивонн вытащила из сумочки две бумажки, истыканные печатями. — Боже. Что это? — Экспертные заключения. Вот эта бумажулька утверждает, что все эти фотографии сделаны в одновременно, десять лет назад, вот, — Ивонн выудила ворох распечатанных фотографий, — но на этой фотке я делаю свои первые шаги, на вот этой — справляю пятый день рождения, а вот тут мой выпускной из старшей школы. Умные люди проверили каждую из этих фотографий и пришли к выводу, что сделаны они практически одномоментно. Я могла бы поверить, что кучу фоток распечатали в один день, потому что раньше руки не доходили, но десять лет назад мне было девять, и школу я закончить никак не могла. Второй документ — экспертиза чернил из моего личного дневника. Там всего одна запись. Сейчас она датируется позапрошлым вторником, но экспертиза утверждает, что эта запись была сделана десять лет назад. — Уверена, — помассировала переносицу Хезер, — всему есть логичное, рациональное и банальное объяснение. Фотографии на телефоне криво восстановились. Старые фотки печатались в один день, а фото с выпускного, не знаю, на старой бумаге. Или эксперты накосячили. Или их подкупили, а все это чей-то глупый розыгрыш. Ну и так далее. Это все не доказывает версию с заклятьем и прочей чушью. — Нет, не доказывает, — с готовностью кивнула Ивонн. — Но позволяет посомневаться. Понимаешь, у меня сложилось впечатление, что до позапрошлой среды мы все жили в такой, ну, как бы, временной петле. Каждый день одинаковый. И никто ничего не помнит. Вообще. Совершенно. Никто не помнит, откуда знает всех своих друзей и знакомых, а сколько они знакомы — не помнит тем более. Что ели вчера на завтрак. В каком году получили дипломы. Я вот не помню, в каком году мои родители развелись, а в каком папа женился заново на этой мегере — это как будто было всегда. Я не помню свое выпускное платье, и с кем я пришла на выпускной. Я видела фотографии, но я не помню, как меня приглашали, не помню, как выбирала платье. А оно ведь, ну… Оно сочетает зеленый и синий! Я бы точно запомнила, что явилась на выпускной в сине-зеленом! Такую безвкусицу в такой день забыть невозможно! — Логика железная, — скептически процедила Хезер. — Любой человек может сказать про себя что-то, что бы он сделал или не сделал в какой-нибудь ситуации. Моя знакомая никогда не уйдет из дома, не позавтракав. Моя мать всегда берет с собой все имеющиеся на руках документы. Я не ношу желтое с оранжевым, а зеленое с синим. Но есть фотография, мало того, что напечатанная, когда я до педалей автомобиля не дотягивалась, так еще и опровергающая мои же представления обо мне. Ладно бы это был, не знаю, период бунтарства — но я не помню, чтобы он был! Я согласна, всему может быть рациональное объяснение. Такой исход меня тоже устроит. Если я найду это объяснение, разумеется. Одна я не смогу, мне хватает мозгов понять, что это мне не по зубам, поэтому я хотела нанять тебя. — Я не Хельсинг, или кто там был детектив от фэнтези? — Ты журналист. Хороший журналист. Известный. У тебя очень живой прагматичный ум. И я хочу предложить тебе годик пожить в Гардинии и накатать о ней статью. Выяснишь, что заклятие есть — замечательно, найдешь нормальное объяснение всему — тоже хорошо. Это как в «Миллениуме» и «Гиппопотаме». Я заплачу, какой бы статья ни была. Ста тысяч хватит? Авансом могу дать тридцать пять. Хезер подзависла. Предлог прокатиться до Гардинии и разобраться, что к чему, был шикарным для удовлетворения собственного любопытства и закрытия собственных гештальтов. Сама она, будь хоть сто крат заинтересована, еще бы лет десять не собралась. А тут такой повод. Еще и деньги дадут. Последние года два-три Хезер поднимала тысяч по шестьдесят и считала это отличным результатом. А ее спрашивают, устроит ли ее единомоментно выплаченная сумма, превышающая ее полугодичный доход, как будто такие деньги могут кого-то не удовлетворить. Впрочем, делиться своими мыслями Хезер не стала: она не была бы собой, если бы не воспользовалась неосведомленностью Ивонн, и не стребовала бы лишние пять тысяч сейчас и еще пятнадцать потом.***
Последнюю неделю Ивонн зависала у Хезер. Ну как зависала? Напросилась пожить до того знаменательного дня, когда Хезер соизволит посетить Гардинию. Ивонн, конечно, с самого начала топила за то, чтобы поехать сей ж секунд, но Хезер, осознавшая вдруг, что согласилась невесть на что невесть с кем ради сорока штук зеленью и удовлетворения собственных непрошенных тараканов, не задумавшись о потенциальных последствиях, включила здравомыслие, подкрепила его воистину ослиным упрямством и уперлась рогом: никуда она не поедет, пока не сдаст статью, не удостоверится, что заказчик доволен как слон, и вообще. Ивонн, как оказалось, могла быть упертой ничуть не меньше Хезер. Опасаясь, что больше не сможет выехать из города никогда, и что без нее журналистка Гардинию попросту не найдет, мерзавка поставила новую знакомую перед фактом: будет жить у нее, жрать ее еду и пользоваться ее душем. До самого дня отправления в город-призрак. Так что, это в интересах Хезер как можно скорее закончить ее статью и ломануться на поиски приключений. Хезер не собиралась вестись на провокацию. Прогонять Ивонн — дохлый номер, это стало сразу понятно, но если уж этой пигалице приспичило забуриться к ней на неделю, не взявши даже запасных трусов — это ее, пигалицы, проблемы. В конце-то концов, едва ли скромная студия, нужная единственно затем, чтобы заночевать, могла удовлетворить золотую девочку. К тому же, Хезер паршиво готовила и не нанималась мамкой-хлопотуньей для великовозрастной детины, свалившейся на ее хребет, как снег в июле. Это еще большой вопрос: кто из них взвоет первой! Ивонн оказалась куда более крепким орешком, чем Хезер смела полагать и надеяться. О перспективе жить в студии не сказала ни слова (правда, мелочно раскритиковала выбор мебели), а известие о том, что ночевать все это время будет в спальном мешке, восприняла даже не стоически, а как некое веселое приключение. Состояние холодильника Хезер и правда повергло Ивонн в уныние, но ненадолго: этой особе не было свойственно подолгу расстраиваться, не говоря уже о том, что человек, готовый ежемоментно выложить ни за что сорок тысяч баксами, наврядли будет испытывать существенные сложности всего-то из-за пустого холодильника. За порог Ивонн так ни разу даже носа не высунула: или боялась заклятьевой кары за излишне бодрое пребывание вне Гардинии, или не хотела выходить из квартиры, не имея своих ключей. Зато доставку всего на свете: от сменных шмоток до продуктов и готовой еды — освоила в совершенстве. Хезер с навязанным сожительством справлялась не в пример хуже, хотя Ивонн и проявила себя во многих вопросах с лучшей стороны: добровольно и безвозмездно пополняла холодильник на две персоны, добросовестно клала пластиковую сеточку в слив душа, дабы не забивать его волосьями, и не грешила горами немытой посуды — не потому, что мыла — где это вы видели фифочку с маникюром, которая моет посуду? — но хотя бы заказывала еду в выкидываемых плашках, в быту не пригодных. При всем этом Ивонн могла часами зависать в душе и часами же трещать по телефону — треп по телефону в ванной комнате тоже редкостью не был, и Хезер это просто убивало само по себе, и убивало наповал, если Ивонн запиралась с мобильником в душе ровно тогда, когда журналистке самой было нужно именно туда, и поскорее. Воды лила эта Ивонн столько, что можно было запросто озеленить Сахару. Возможно, просто так привыкла. Возможно, рассчитывала выкурить Хезер из квартиры километровыми счетами — наивная дурочка, видимо, не знала, что в съемных квартирах счета за воду входили в счета за съем, то есть были фиксированными и оговаривались с самого начала. Ну и еще по мелочи Ивонн находила, чем бесить и раздражать. Лаком воняла на всю округу, к примеру. Уделала помадой и автозагаром ковер — не нарочно конечно, да и ковер слова доброго не стоил, но тем не менее оставался имуществом, и что того хуже, имуществом не Хезер, а квартирной хозяйки, искавшей повода содрать с жилицы три шкуры. Хезер была бы и рада прекратить все это поскорее. В конце концов, ей никто не мешал выставить незваную гостью в чем была, и забыть как страшный сон. Да, сто двадцать тысяч баксов на дороге не валяются, но при ее-то профессии это не единственная возможность их заработать. И все теоретические другие возможности предполагали, что можно не тратить драгоценные нервы на распоясавшуюся блондинку. Но что-то в ней было такое… В общем, выставить ее и правда никто не мешал, но каждый раз Хезер находила воистину нелепые отговорки и оправдания, чтобы этого не делать. Можно бы было разобраться со статьей побыстрее. Не дожидаться, не решит ли заказчик, что ему разонравилась вторая запятая в третьей метафоре на седьмой строчке двенадцатой страницы — тем более, что не разонравилась. И не разонравилась бы скорее всего, благо заказчик попался на редкость вменяемый. В конце-то концов, внести правки уже в Гардинии: какая разница из какого кафе кноподавить на ноутбуке? Но нет. Во-первых, Хезер не начинала дел, связанных с переездом, не завершив дела начатые до переезда — ее собственный скудный и паскудный жизненный опыт относил такое к категории плохих примет. Не то, чтобы Хезер была страшно суеверной, отнюдь, но эта примета срабатывала достаточно точно и достаточно стабильно, и журналистка предпочитала перестраховаться. Во-вторых, Хезер, не привыкшая подолгу задерживаться на одном месте, и так значилась съемщиком крайне неблагонадежным, и часто была вынуждена идти на уступки при смене очередного жилья. В этот раз с нее потребовали тройную оплату в первый месяц, с оговоркой, что деньги вернут, если квартиру не нужно будет ремонтировать, заново красить и обставлять новой мебелью, и если Хезер проживет тут, по меньшей мере, три месяца. Третий месяц должен был закончиться аккурат на следующий день после сдачи статьи, и упустить возврат денег в размере двух арендных плат только из-за того, что какая пигалица удействовалась на нервы, было бы просто глупо. И в-третьих, Хезер никак не могла предоставить Ивонн возможность ощущать собственное превосходство на ее же, Хезер, территории. Съехать раньше срока значило проиграть. И хотя последний раз такие игры разворачивались в кампусе колледжа, и опускаться до уровня себя-студентки представлялось сомнительным удовольствием, журналистка не намеревалась терпеть поражение. Так или иначе, но этот день пришел: Ивонн и Хезер двинулись в Гардинию. Если б еще полгода назад кто сказал, что Свон может обрадовать отъезд к черту на кулички, она б рассмеялась и послала туда, куда не думала обрадоваться поехать. Но в этот раз на встречу неизведанному и невозможному Хезер ехала весьма воодушевленная. Чем ближе становилась дата отъезда, тем более несносной становилась Ивонн. От трепа уже голова шла кругом. От разбросанных тут и там шмоток рябило в глазах. Угвазданный коврик болтливая катастрофа отмывать решительно отказалась, равно как и пристраивать его, так чтобы прикрыть все пятна, под креслом и столиком в день сдачи квартиры. И вот мало было этого всего, так Ивонн еще и у машины устроила представление на полчаса: решительно отказывалась верить, что все барахло Хезер, скопившееся за всю жизнь, благополучно умещалось в единственный чемодан. Почему-то причитание над чемоданом вымораживало больше всего. Ивонн, конечно, можно было понять — в какой-то мере. Человеку, за неделю разжившемуся — хвала интернету! — немыслимым количеством всего на свете, половину выкинувшему, половину испортившему, и, заказавшему всего утраченого в двойном объеме заново, не могло не показаться странным, что все тряпки — от трусов до выходных нарядов — могут быть столь немногочисленными, чтобы умещаться в один-единственный, не самый здоровый на свете, чемодан, что кто-то может довольствоваться всего тремя парами обуви, что можно не таскать с собой любимую кружку наряду с другими милыми мелочами, и что любимой кружки, всенепременной спутницы переездов любого нормального человека, может вовсе не быть. Но Хезер была не в том состоянии и духа, и рассудка, чтобы стремиться кого-либо понимать, и вообще не была настроена хоть сколько-нибудь эмпатически, злилась, как черт, из-за инцидента с ковром и ни в коей мере не намеревалась объяснять и оправдываться, что куда проще уматывать за тридевять земель при любой удобной и неудобной возможности, не скопив ничего лишнего. У Ивонн тоже эмпатия отчаянно не включалась, и заметить, что журналистке ее замечания стояли поперек горла, наивной девочке так и не удалось. Искушение плюнуть на все, вжать газ и рвануть, не предупреждая, куда глаза глядят, было велико. Но увы: договор был заключен, аванс получен, манил город-загадка, назначенный родиной Хезер, и — вишенка на торте! — навигатор отказывался находить Гардинию. Это почти не смущало лет шесть-десять назад, во время учебы в колледже и на заре карьеры: Хезер тогда вообще было сложно смутить, удивить и вынудить загрузиться, но с тех пор и технологии шагнули вперед, и Свон стала относиться ко всему гораздо критичнее. Журналистка выматерила Гугл, который почему-то знал, где пожрать в заштатных городишках Айовы, но отказывался признавать город-миллионник (если верить словам Ивонн), и попробовала еще несколько местечковых приложений с хорошими отзывами. О половине из них Хезер еще вчера даже не догадывалась. Ни одно из них нужного результата не дало: Гардиния не находилась нигде, как будто ее и вовсе не существовало, и Ивонн была нужна, да еще и на переднем сидении, в сознании и способная разговаривать, в качестве проводника. Веником убиться! За руль Хезер села именно с таким настроением, во всяком случае. Но тут — о, чудо! — Ивонн соизволила заткнуться, пристегнула ремень и мужественно воздержалась от предложения врубить свое отвратительное музло, на чем настаивала всю последнюю неделю. Молчание новой знакомой и любимейшая джазовая подборка с дорожной флешечки Хезер сделали свое гнусное дело: журналистка расслабилась и начала получать удовольствие от жизни в целом и от дороги в частности.***
Гардиния встретила здоровущим баннером, добро, мол, пожаловать. Баннер выглядел так, словно не первый год встречал гостей: буквы здорово выцвели, по краям и в углах скопилась грязь. Очень дружелюбно, ничего не скажешь! Разумеется, вопреки всем надеждам, не сказать, ожиданиям Ивонн, ничего разэтакого не случилось, когда машина Хезер проехала злосчастный баннер, ровнехонько по которому, если опять и снова верить навязавшейся заказчице на слово, и шла городская граница: не разлилось по асфальту божественное сияние, не превратился автомобильный выхлоп в пыльцу фей и даже тучи, сгрудившиеся на небе, не возжелали раздвинуться хоть на миг, пропуская настойчивый солнечный лучик, знаменующий начало чудесных перемен. Ивонн не потрудилась скрыть разочарования, но сообразила — почти вслух — что небо не рухнуло на головы, а тучи не разверзлись лягушковым дождем, и предпочла довольствоваться и этим.