Кто будет его переделывать, погубит его;
Кто будет держаться за него, потеряет его.
Среди вещей одни действуют, другие следуют,
Одни пышут жаром, другие источают холод,
Одни сильны, другие слабы,
Одни расцветают, другие клонятся к упадку.
Вот почему премудрый человек отвергает крайности.
«Книга пути и достоинства», XXIX
***
«Малые (красные) панды — животные, сопоставимые по размерам с крупной кошкой и отличающиеся большой круглой головой, острым носом и пышным хвостом. Последний служит в холодное время года одеялом: собираясь спать, панда сворачивается в клубок и окутывает себя хвостом, сохраняя тепло. Ощущение опасности заставляет зверька подскакивать на задние лапы и вытягивать вверх передние, чтобы казаться окружающим более грозным и внушительным.
Среди естественных врагов малой панды в природе — ирбис».
Ребёнок, чья крупная пушистая голова напоминала шапочку козлобородника, был слишком мал для всего того, что его окружало. Здесь, на территории, поднятой над землями долины на заоблачную высоту, уязвимость ощущалась острее. Бассейн — для Шифу столь же глубок, сколь громаден образ сооружения, в сердце которого он находился. Резервуар изумрудный воды и манил, и отпугивал: последнего упрямый малыш всеми силами старался не показывать учителю. Природа посмеивалась над крошечной пандой так же, как посмеивался он. Мастер и его подопечный были в походе в предгорьях, когда на тропу перед ними со скалистого столба скатился, кувыркаясь и подпрыгивая, валун. Тогда-то это и случилось. И повадилось повторяться от той поры с завидным постоянством. Возникали ли перед крохой столпы пламени, извергнутые соплами тренировочного зала; выпархивал ли из встречного коридора гусь-служащий — лапки сами собой растопыривались, поднимаясь высоко над головой, сердце стучало часто-часто, а шёрстка смешно встопорщивалась. Десятилетний Шифу был смущён и возмущён. Старушка на рынке навала его одуваном.***
— Ай-яй! В комнату засунулась бдительная голова дворцового гостя. Источник звука скорчился на лежанке, очевидно, разбуженный последствиями сегодняшней тренировки. — Крутит? Неудивительно. Ты же спал, завернувшись в калач! — говорил медведь, натирая бальзамом плечо уже разлепившему глаза Шифу. — Откуда мне знать, как я сплю, — проворчал мальчуган. — Не больно-то этот процесс проконтролируешь. — Вот для "не больно" и следует учиться обретению контроля над телом. Кроме того, мастер кунг-фу должен быть начеку при любых обстоятельствах. Даже при таких житейских, как сон. — Сон... полбеды, — недовольно сказал Шифу. Голубые глазёнки посмотрели на посланника оценивающе. — А что, мастер кунг-фу может управиться с любыми внезапностями? — Твой Мастер, пожалуй, скажет, что на то они и внезапности, — улыбнулся медведь, бросая беглый взгляд на приоткрытую дверь, — чтобы внезапствовать. Ты, мол, отрешайся... А я добавлю, что на то они и они, чтобы мастеру оттачивать на них мастерство. — Ты почём знаешь? — Видел многое, — ответил путешественник. — И слышал. Дни собеседника не заключались в нефритовые, громадные и с необъятным пространством между, — но всё же стены. Да и таким маленьким он не был. — Мастер Угвэй не всегда понимает. Расскажи, что тебе известно. И странник рассказывал. О далёких западных краях близ земли Дацинь, об их златоустах, в незапамятные времена налаживавших свои слабые струны и у бушующего моря, набрав в рот береговых камней, и у зеркала в своей комнате, подвесив за эфес меч... — ... что колол плечо при каждом подёргивании. А камешками ясность речи воспитывал. Назло рёву волн. Поэзию читал, поднимаясь по крутому склону. Великим стал мастером слова. А прежде заикался. — Плечо, — сказал Шифу. — Что с ним было? — Непроизвольность. Беспокойство. За спокойствием — снова к Угвэю... Но рассказывать об обстоятельствах разговора с гостем мальчишке не улыбалось. Произвольность он должен был воспитать в себе сам. — Если я немного потренируюсь, скажем... тут же въезжать себе по лицу, — пробормотал он, думая о мече. — А потом вдруг начну лупцевать себя перед врагами, они будут смеяться больше, чем над... этими лапами. Робость первых попыток растаяла в месяцах, и теперь своё существо одолевал своевольный паренёк, набивая саднящие кулаки о деревянные столбы. Он предпочитал свиткам мыслимое остриё, каравшее при каждом оцепенении, что сковывало на месте: заминка у одной из поочерёдно выплёвывавших огненную струю труб стоила дорогого. Непредвиденность запускала цепь, в два счёта добиравшуюся до панды подобно змее, — она жалила сначала взъерошенный внезапностью хвост, после опаляла лапы, и Шифу дёргал воздетые передние вниз. Рефлекс задействовать их в том, чтобы сгруппироваться для выпрыгивания на другой квадрат площадки живым, пресекал ненавистный другой. Практики осуществлялись без мастера. На проглядывающие в шерсти повязки он качал дрожащей старческой головой. — Учиться и не размышлять... Шифу знал поговорку и нетерпеливо её докончил. — Толку, мастер, если размышление и так всегда говорило мне об отсутствии... Он задумался, какое слово будет дискредитировать его в глазах учителя меньше — «угрозы» или «опасности». Умом он давно понимал безобидность камней и огненных струек. — Свободное сердце бестревожно сосуществует с сознанием, — Угвэй улыбнулся, позволяя бабочке приземлиться на свой коготь, — оно и распахнуто в мир. Сердце жаждущее — признания ли, тепла — и не сознающееся в том даже пред собою обречено ждать засады... А ведь мне доводилось видеть мастеров, уместившихся бы на твоём плече. Увидишь и ты, и не раз. Внимание Шифу уцепилось за предпоследнюю обличающую его фразу, и он отвёл глаза, насупившись. — Всё в мире разно: и мало, и велико, и всё одно. — Значит, мне следует пересмотреть отношение к вещам? — Поразмышлять, — хранитель дворца редко бывал взыскательным, — над естественным и неделимым.***
Ощущая подчас потребность в уюте — несмотря на то, что становился бóльшим аскетом, чем когда-либо до этого — молодой мастер продолжал ловить себя на подтягивании лап к груди при подступлении дремоты. «Утром мышцы скажут тебе своё язвительное спасибо», — одёргивал он себя с такой жёсткостью, что сонливость, всколыхнувшись, отступала. Шифу выпрямлял изнеможенное тело на лежанке. «И нервы тоже», — добавил он мысленно, вспомнив «учиться и не размышлять». Над устранением постыдных реакций он поклялся работать неистово. Бродящий в горах мог видеть фигурку, бросающуюся в обрывы с громадин зелёных холмов и тут же исчезающую среди кустарника — она осиливала естество, покоряя. Фигурка приходила в леса за самопроизвольным треском ветвей; за тем самым звуком, что намеревался всполошить её природу до решительного обрушения ребра ладони на ветвь-виновницу и переламывания её надвое вдвое громче. Он ночевал у потоков, что выносили к нему коряги, вид которых теперь не пугал его даже в ночи; он прыгал по ним над бурной водой, обламывая сучья и не шарахаясь хруста соседних, а моментально учитывая в схеме своего движения сторону, с которой трещало. Он не забывал о размышлении, ибо отношение к вещам подлинно менялось — в моменты, когда он убеждался во власти над ними. Исполнявшийся собственного достоинства юноша не мог не отметить, как одновременно подкреплял учение наставника и не отступался от своих тактик. Он стал бывать на турнирах, где действительно сталкивался с мастерами меньше него самого и, напротив, несравненно крупнее, начиная одолевать и их. Сердцем ли, размышлением ли, но он впускал в себя не только то, что в мире, объединявшем разное, было место среди них и ему — а и осознание, что юному мастеру Шифу, в общем-то, едва могли найтись оппоненты. Он управлял практически каждым сражением против товарища по званию из конкурирующей школы. Так же, как управлял корпусом и конечностями, заставляя поединок работать на себя. Воин, которого уже нарекли дарованием, не знал ничего, что могло бы застигнуть его врасплох. Уже много лун. Лапы воодушевлённо несли из рощи Железных деревьев превосходно чувствовавшее себя на них тело. Это было легко и искусно. Ему принадлежала каждая травинка, которая сегодня могла — или не могла — шелохнуться чьим-нибудь, кроме его собственного, присутствием. Но тон столкновению будет задавать он. Он знал всё наперёд. И не ошибся! Сегодня он вообще не ошибался и не ошибётся впредь, даже если взлёт его пыла не позволил уловить приближение раньше. Торжество оправдавшего себя предвидения позволило отразить атаку ещё техничнее. Всё по-прежнему подчинялось ему: и мгла, в которую они пустились после прелюдии к поединку вниз по холму, и неожиданность, теперь ощущаемая им самим вполне ожидаемой. Шифу неотступно преследовал дерзнувшего. Это были и темнота, и внезапность, поэтому юный мастер был чрезвычайно доволен собой. Лапы рассекали воздух только в направлении противника, и ничто не могло смутить его духа. Мимо него просвистел замышлявшийся захват, и он отметил тонкие плечи. Промедление дало ей фору. Под девичьим весом Шифу плюхнулся в траву как-то особенно неуклюже. Теперь таинственная тень чувствовала его разогнанное не схваткой сердцебиение. Убеждённость в контроле таяла с каждым мгновением осмысления её настолько непосредственной близости к нему. — У тебя милые усы. Она потянулась потрогать. И тут его руки полетели по начертанной природой траектории.***
— Ты чуть меня не убил, к чему, кстати, ни на цунь не подобрался в предшествовавшей твоему трюку схватке, — сказала она с ухмылкой. — Побочное действие изнурительных ежедневных практик выработки рефлективных бросков, — оттарабанил он в ряд, вытянув спину вдоль древесного ствола. — И захоти я тебя убить, в первое же мгновение нашёлся бы с более изящным и действенным способом, уж поверь. — «Уж»... куда уж изящнее. Ты всплеснул ими почти танцевально. Он выдернул свою шершавую кисть из-под мохнатой лисьей и скрестил злополучные руки на груди. — А изящное дамы любят. Почти так же, как красные панды вот это... Шифу приготовился защищаться, когда ему бесцеремонно оттянули пояс ханьфу, но за него тут же оказалось заткнутым крупное... яблоко. Он не отдавал себе никакого отчёта в том, что она вообще может иметь представление о его видовой принадлежности, и дал это понять менее бесстрастно, чем следовало бы. — Ты не один в долине и за её пределами. Не мешало б почаще спускаться с небес на землю, — она томно усмехнулась в сторону дворца, — а потом строить из себя всякого. Расстояние между обрисованными луной фигурками сократилось. — Рада пробуждать в святошах природу. — Погубить монаха — мечта всякого беса, — буркнул он двусмысленностью на двусмысленность, отворачиваясь и пылая лицом. — Бес, говоришь? Ну смотри. Он ещё найдёт применение своим чарам, — мурлыкнула лисица, оставляя его и яблоко в темноте. Тренировки шли прахом.***
«Бес найдёт...», — думалось ему, уставившемуся в зеркальную поверхность. В ней отражалось крепкое, но менее чем достаточно рельефное относительно мышечной массы телосложение. Годы беспрерывных тренировок оформили его пушистый бурый живот из по-детски округлого в просто плотный, однако чего-то, подобающего истовому воину, не было и в помине. То, что он наблюдал, не могло идти ни в какое сравнение с торсами, которыми рядом с ней могли щеголять поджарые уличные рубаки. «Посчастливилось», — сказал Шифу, имея в виду появление на свет в такой наружности. Он хотел приободриться мускулатурой плеч, хотя и не ставших ощутимо шире, но, по крайней мере, приобретших более резкие очертания. Тотчас же всплывшие в памяти образы особо плечистых бойцов с турниров заставили его мрачно отметить «хотя бы усы». ... которыми он до недавних пор самоочевидным образом гордился и «которые ей отчего-то взбрело в голову определить как "милые". Что это должно было значить?» — погрузился он на ходу в хмурые размышления, условливаясь с собой не пользоваться ножницами вплоть до отметки «шикарные». А всё же он перерос сон калачиком, и этой слабины она не увидит. Увидит он сам, когда его тело вновь потребует её тепла. Когда он будет засыпать, а забытое пробудится, и наутро снова будут болеть мышцы — от клубкообразной позы, и душа — от гаданья, в каких далях может носить очаровательную воровку. Когда он проснётся, обнимая хвост.***
Учиться и не размышлять... заблуждение начиналось с мысли. С её наличия. С желания. Он не был властен над телом, потому что она умела смущать. Он не был властен над чувствами, потому что в объятиях забывал о её ремесле. С желания обладать преступным... Он служил тому, что теперь нуждалось в защите от него самого. Возможно, стоило прибегнуть к доныне отбрасываемому. Как бы то ни было, мастер мало о чём говорил случайно. Шифу невесело усмехнулся от слова. Неспроста был упомянут во дворце созерцания и почитатель ритуала. Церемонии предполагали самообладание, и Шифу впервые искренне счёл нужным обратиться к этим свиткам. Последователи учителя из Лу писали о хаосе, к которому неизменно приходил идущий на поводу пристрастий. Жаждущее сердце несвободно. Может быть, теперь он начал истинно понимать слова своего учителя. Пристрастие подрывало контроль. На соседних, более многочисленных полках покоились другие труды. Он знал, что тексты не запрещали. Он сам собирался запретить себе уязвимость.***
И в который раз всем было известно больше, чем он думал. — Твоя страсть в стремлении к её отсутствию. Мой юный друг... путь молодого воина растворён в едином. Не уступив обоим мирам, не постигнешь гармонии. — Дело не в молодости и не в страстях, мастер, — отвечал он угрюмо, потому что наставник сбивал его с толку имеющими до нескромности близкое отношение к его рассуждениям смыслами, — а в том, что она всё ещё обирает при помощи кунг-фу народ. — Не дóлжно ли чести кунг-фу обязывать защищающего её предавать правосудию очернителя? Во взгляде Угвэя — попадавшие под горячую руку её соумышленники. Они исключительно. К счастью, извёртываться Шифу учился небезрезультатно: — Почтительно ли по отношению к... приятелю? — Заблудшему мы указываем верную дорогу. Приятеля, — учитель выделил слово, — можно направить. Красная панда смотрел на свечу, не веря, что снова молчит. — Что же тогда смутило бы общий путь? — Внимание учению храма, мастер, — решился он наконец, поднимая глаза. — «Отвратить взор от того, что рождает желание»... — ... «потому мудрый освобождается, делая сердце открытым». Желание, — уловил ли только что Шифу по-доброму воспроизведённую нотку собственной пренебрежительности? — или частица всего поднебесного? Тебе решать. Он почти пожалел, что в этом случае воспитание и здравый смысл никогда не позволят ему закреплять изменение отношения пресыщением, подобному прыжкам в обрыв. — Сердце может извести... — начал Угвэй, глядя на юношу, по-своему толковавшего связь между тем, что собирался сдержать, и тем, что стремился взрастить. «Не в этих ли опасениях я только что позорно признался?!» — ... не придя в единение с духом. Не кори старика во вмешательстве в дела твоего сердца, Шифу. Он тревожится грядущим твоей души.***
Беспощадное подтверждение тому, в чём убеждался — так считал бессильный ученик. Незнание пределов тем, что стремилось и вновь обрело — так понимал опечаленный учитель. Старый неприветливый мастер давным-давно не укрывался во сне хвостом. Не потому что пресытился теплом, а потому что искоренил всё, что могло о нём напоминать. Искоренил слепо, руками, которые больше не вскидывал. В нём снова поднималось то необъяснимое и дикое, повисшее теперь между ним и зверем из дикого же края каменных россыпей, в которых бродили оставившие его в долу соплеменники. Отточенный навык позволял удерживать за спиной стремящиеся в вертикальное положение предплечья, но впервые за годы не пресёк пробуждение. Нелепый страх. Горец ухмыльнулся. Зверёк из долины ответил на взгляд. Осознание перед собою ребёнка не защищало родителя, что когда-то привык к наскокам детёныша. Против малой панды и напряжения, выдаваемого только натужно-высоко направленными ушами, стоял снежный барс.***
«Прости. Его я извратил ещё тогда, — сказал он о понимании чувства. — Дважды устранявший начисто не справился с обретённым. Я научился...» Урок был слишком горьким, чтобы забыться. «... но размышлял почти до губительного. Прости меня, если можешь, — он смотрел в спину любимой полосатой ученице. — Ты сама воспитала в себе замечательное сердце». Он поблагодарил мастера Угвэя за то, что помог Тигрице остаться Тигрицей. Пусть больше ни один из его учеников не утратит равновесия души и тела.***
«Лапша, не лапша...», — думал ученик. «... а между тем всё собрано воедино» — вспоминал учитель, который всё ещё был учеником. Несмотря на нефритовую мантию. Едины были разные Инь и Ян в чёрно-белом теле — как грузность и ловкость в нём же: контрастное, но теперь равновесное. Шифу ещё не был готов признаться в этом воспитаннику, что очень уж комфортно чувствовал себя в своей пандовой сущности и отлично усвоил недеяние. Чего-чего, а своенравия старшая панда взрастил в своё время на годы вперёд. Что ж, на чаше весов присутствовал и его, Шифу, упрямый физический дух. Всему было место под небом. — Ой, да ладно вам, мастер Шифу! Неужели день моего назначения был настолько кошмарным? — Скажем так. Я испытал то, через что до этого надеялся больше никогда не пройти. «Сегодня вселенная послала нам Воина дракона!» Весть свыше стояла в ушах. Укладываясь спать, великий мастер Шифу неистовствовал так сильно, что снова свернулся на койке в угрюмый клубок.