детство с привкусом горьких слёз и сладких веснушек.

Если бы не вынужденность жить по правилам этого мира и его сменяемости, они бы оба обязательно застыли здесь, среди высоких сосен и пушистых елей с горькими рябинами, чтобы не потерять момент никогда. До конца лета остался месяц, а кажется, что это так много. А на следующее утро, на последнее первое утро нового жаркого тридцатидневья, уже так мало. Костя не хочет куда-то шагать, огибая холодные ветра, не хочет позволять дождю из горьких слёз мочить капюшон и толстовки, и куртки. Костя так не хочет, чтобы момент, который Богом послан в виде сладких веснушек на напряжённых щеках, переходил в осеннюю хандру. Андрею бы не пошло это — в смысле осень. Андрею никогда не шли другие сезоны: ни осень, ни весна, ни, тем более, белым-белорусская зима. Косте зимой холодно, осенью грустно, а весной светится Влад на горизонте, возрождая в Андрее то летнее тепло, которое девять (хотя иногда поменьше — восемь, а совсем редко, прям на удачу, — семь и ещё половинка) месяцев назад отобрал ядовитый холод, цепями вьющийся вокруг худых щиколоток. Косте нравится, когда приходит весна, да, весна в лице шебутного проблемного Кособуцкого, от которого веет очередным взрывом смеха и нежностью в посылах нахуй (без перепалок не обходится ни одна встреча); весна в лице того самого друга, которому и Костя, и Андрей по очереди доверяли свои чувства, — друга, который их и однажды познакомил с понятием детства с привкусом не только горьких слёз, но и сладких веснушек. И теперь они застыли здесь, среди высоких сосен и колко-пушистых елей с уже окислившимися рябинами, чтобы дать себе время подумать о любви. Костя редко когда мог сказать честно и открыто, что он любит. Любит равного себе. Не маму с папой — а кого-то ценного своей ниши. И, кажется, он никогда бы не сказал, не будь так темно и одиноко без пылинок звёзд. И без эха в лице человека под боком. Андрею не нужен повод, чтобы говорить честно, говорить громко, говорить прямо. И потому он долгим эхом отдаёт всего себя, снимает черноту спасительных от припекающего солнца очков и смотрит точь-в-точь из раза в раз без капли самодовольства, произнося постоянно: я тебя люблю. Костя верит. И молча отзывается тем же долгим эхом, слыша искренность за любую тысячу вёрст. Долгое эхо друг друга смело и безобманчиво. Они бы обязательно застыли здесь, словно мира не существует, а Владик не названивает, зная о такой вечной проблеме между ними тремя, как беззвучный режим в телефоне. Он не волнуется, просто хочет узнать, где эти двое опять поймали момент детства с привкусом горьких слёз и сладких веснушек. Костя всё ещё не понимает, нужно ли считать оба аспекта сверкающей юности одновременно, или по очереди, или один забыть, а второй всегда видеть перед собой, — Косте немножко тяжело в любви. Но если она сама зовёт, то, чёрт возьми, сердце полностью наружу. Веснушки на напряжённых щеках обязательно отсветят в ответ. Юношеская рыжина волос продлит сияние до самой ночи. Андрей будто фонарик в этом лесу, хотя и не темно, а вернутся они намного раньше вынужденного положения. Но Костя всегда рад сразу двум солнцам в своём бесцельном-детском существовании и вдыхает собственную роль — лунной тишины и молчаливой закрытости. Только одному светочу позволено видеть истину: Молахову совсем не трудно дотронуться целым сердцем. Вы, пожалуйста, всего лишь сохраните. И подарите вечную нежность — обменяемся для знака бесконечности. Оба знают: где бы ни были, обязательно дотянутся кончиками душ и сцепятся в единое эфемерное. Вечная нежность друг друга легка и одеялом накинута по самую макушку. Застынут обязательно. Только дайте птицам в вышине утихнуть, а шёпоту леса подняться к краю наползающей тьмы. Тьма, конечно, прибудет ещё совсем не скоро, но природа заранее готовится прятать своих от грани смертельного круга цивилизации, где связь ловит, Влад названивает, а ещё нужно чётко выговаривать душевные порывы. Там нужно учиться понимать и принимать. Но в родном по диким заповедям лесу Костя только шипит приветливо — прямо как лесной зверёк, прирученный без нужды: я знаю: с тобой не расстанемся мы. Андрей эхом отражает признание, вкушает его и звёздами-чувствами на ресницах запоминает навечно. По крайней мере, пока они здесь, в многократной оглушающей тишине Земли-матери. У неё сердце слишком доброе, чтобы не принять родных под свои чистые кроны. Она скрывает ровные линии и желания понятнее артикулировать. Здесь, при её прямых наблюдениях за своими многолетними творениями, работает всего лишь один аспект. Андрей сияет солнечными лучами и прибирает искрящую кадрами память себе под тонкое крыло, которым по инерции касается чужих тонких пальцев с сигаретой между. Костя совсем не против уподобиться чистоте и естественности в исконно принятых условиях человеческой жизни в прошлом, но хвост всё равно поджимает, успокаиваясь рядышком. Звёздная память друг друга мгновенна и бесконечна одновременно. Когда день превращается в разливистый по разноцветному от тонкой сотни оттенков небу вечер, Костя шипит о том, что пора домой. Но не прекращает застывать в требуемом любовью положении. Андрей ниже его, и поэтому приходится чуть опускать голову с лунным отсветом по окружности вниз, чтобы выполнять излюбленное — быть эхом, нежностью и памятью друг друга. Не выросшему из роста опуховившегося цыплёнка Цымлякову смотреть вверх, подзадрав солнечную макушку назад, нисколько не было трудно никогда. Рядом с Костей трудно ли что-то? Жаль, что трудно одно — держать лето круглый год. Андрей очень бы хотел — только ради осеннего, в длинном горячем шарфе и со склоняющимися ниже и ниже ресницами, Кости. Он никогда не признавал, что так похож на сонную чувствительную осень, но кончиками замороженных пальцев и заторможенными мыслями ощущал честно: по-другому, когда касаешься по-летнему тёплого плеча своим, быть не может. Костя редко говорит, что любит. Андрей никогда не настаивает. Только позволяет эхом отражать свои признания, нежностью доказывать честность намерений вкусить лета и остудить лёгкой прохладой рыжий отблеск, памятью ловить каждую секунду совместного времени. И, конечно, же понять: детство друг друга — с привкусом горьких слёз и сладких веснушек, — детство из трёх принципов, на роговице выжженых друг для друга, — это всё, что у них есть. И это всё, что им надо вдали от цивилизации и связи в иллюзорно трезвонящем телефоне. Можно тише бессвязной глухоты природы выдохнуть и наконец-то застыть.