***
Он стоит у водопада, зачерпнув из кристально чистого озера пригоршню воды, и позволяет прохладным струям окропить его мужественное лицо с волевым подбородком и такими красивыми, ясными глазами, что на мгновение Кокуму показалось, будто на него смотрят сами древние Боги, осветив тропу жизни яркой лазурью чистого неба. Кокум остолбенел, как древнее изваяние, и не мог сдвинуться с места, рискуя выдать бледнолицему свое местонахождение в укрытии, хотя незванный гость вряд ли бы разглядел бы его в густой кроне дерева — эти люди с кожей светлее даже речного песка были абсолютно беспомощны в условиях дикой природы и не видели того, что лежало буквально у них под ногами. Близорукие к дарам и урокам Матери Природы, тем не менее, они были агрессивны и злы по своей натуре, а потому Кокум, памятуя предостережения шамана о белых людях, сошедших с кораблей, быстро овладел собой и перехватил нож в руке поудобнее. Нападать, впрочем, он не спешил. Бледнолицый, будто захмелевший от выпитой чистой воды, стал с видом маленького ребенка осматриваться по сторонам, прыгать с камня на камень, все больше отдаляясь от убежища индейского воина, пока наконец не оступился, позорно свалившись в озеро. Кокум, не сдержавшись, хмыкнул. Промокший насквозь мужчина не разозлился и даже кривая усмешка не исчезла с его тонких губ; издав короткий смешок, он поднялся на ноги и вышел на берег, тряхнув своими золотистыми волосами, которые почему-то показались Кокуму такими блестящими и мягкими, что сердце невольно забилось быстрее. «Магия проклятых бледнолицых», — подумал про себя Кокум, неприязненно скривив губы. И все же этот мужчина показался благородному воину таким беззащитным, что нападать на него он просто не смог, хотя у пришельца и имелось при себе оружие. Решив понаблюдать за ним еще какое-то время, Кокум, сам того не ведая, еще плотнее затягивал путы судьбы на своем сердце, от которых избавиться оказалось куда сложнее, нежели могло показаться на первый взгляд.***
Джон бродил по новой земле с интересом любопытствующего ребенка, совершенно позабыв про собственную безопасность и необходимость вернуться к своим до наступления темноты. Он пытался покормить печеньем какого-то наглого енота, решившего украсть лакомство прямо из кармана его штанов; забрался на какое-то дерево, с вершины которого открывался превосходный вид на зеленые просторы окружающего его ландшафта; оружие нес на плече скорее по привычке, а потом и вовсе едва не забыл его во время очередного привала, наслаждаясь чистым воздухом и красотой девственного леса. Ощущение, будто за ним кто-то наблюдает, закралось незаметно. Словно кто-то пытался прожечь дыру в его спине, обжигая огненным взором, и Смит тотчас подобрался, внимательно вглядываясь в крону деревьяв, тщетно выискивая таинственного наблюдателя. Занятый высматриванием непонятно кого или чего в густой зелени, мужчина не сразу заметил, как к нему из кустов вышел маленький медвежонок, буквально выкатившись под ноги и наивно глядя в чужие небесно-голубые глаза. — Ну, здравствуй. — Присев рядом с малышом на корточки, промурлыкал Джон. — Если ты тут, то где-то тут должна быть и твоя мать… Медведицы нигде не было видно, и мужчина решил, что возможно детеныш сирота и просто проголодался настолько, что уже не боялся человека, рискнув просить у того помощи. Поразмыслив с мгновение, Смит достал последнее печенье из кармана, протянув его медвежонку. — На, больше ничего нет. Чего нос воротишь? Либо это, либо ищи еду сам. Малыш ворчал и плакал, совершенно не боясь человека; встав ему на колени передними лапами, он принялся обнюхивать его лицо, а на последок широко мазнул языком по щеке. Джон невольно улыбнулся. — Так, мы поступим следующим образом: я тебя отнесу в кусты, а рядом положу печенье. Потом я уйду, а ты за мной не пойдешь. Понял? Я тебе не мама и взять с собой не могу. Да и не слишком хочу. Ты уж прости. Отложив оружие в сторону, мужчина поднял весьма тяжелого медвежонка на руки, благо тот уже сам почти залез к нему на колени, и правда понес в кусты, пытаясь всунуть ему в лапы обещанное печенье. Вдруг послышались тяжелые шаги, а следом — звериный рык. В сочной зелени мелькнули темные, звериные глаза. — Твою мать… Медведица шла медленно, широко расставляя лапы и злобно глядя на державшего ее ребенка человека. Смит не знал как себя вести, боялся даже пошевелиться, а чертово ружье находилось слишком далеко, чтобы дотянуться. «Какой же ты безмозглый болван!» — ругает себя мужчина, все еще стоя с медвежонком на руках. Когда он начал медленно присаживаться, дабы спустить детеныша на землю, медведица вновь издала угрожающий рык и уже было собиралась встать на задние лапы, как вдруг… Дикарь появился словно из воздуха, шествуя уверенно, с высоко поднятой головой; примирительно вскинув руки, он что-то говорил зверю на непонятном Джону языке, и мужественные черты лица при этом на мгновение смягчились из-за улыбки, которую абориген подарил медведице, присев рядом с ней на корточки и дополняя свою речь жестами. Величественный и смелый, — он показался Смиту благословением небес, однако когда смуглолицый обратил свой взгляд на него, то по коже Джона пробежала волна неприятных мурашек. То был взор преисполненный раздражением и недовольством, словно мужчина сделал что-то преступное и совершенно непростительное. Взяв у него медвежонка, индеец посадил его на землю рядом с матерью, действуя почтительно по отношению к животному, которое, удостоверившись что с малышом все в порядке, ушло обратно в чащу леса, напоследок будто бы кивнув аборигену в знак благодарности. Смит стоял не жив, не мертв. По спине стекал холодный пот, а ладони тотчас стали влажными, в то время как его нежданный спаситель казался безумно спокойным, точно ничего важного вовсе не произошло. Подобравшись, Джон выпрямил спину и кивнул незнакомцу в знак благодарности. — Спасибо. Ты спас меня от этого зверя. С дуру оставил ружье, — кивнув на оружие, мужчина белозубо улыбнулся, — а у вас тут без него никак нельзя. Надежды на то, что индеец его понял, не было изначально, а после того, как чувственные губы изогнулись в презрительной гримасе, так и вовсе испарились. Джон поспешил реабилитироваться, смекнув, что вероятно молчаливому собеседнику не понравилась идея стрелять в зверей даже ради самообороны. — Нет, я не собирался ее убивать! Просто спугнуть, чтобы… ну… А ты меня вообще хоть чуть-чуть понимаешь? Кажется, дикарю надоело слушать Смита, потому как тот собирался уходить, но вместо того, чтобы обойти другого мужчину, он шел четко по прямой, почти задев того крепким плечом. «Ходячая гора мышц», — думает про себя Джон, дав индейцу дорогу, — «не дурен». Свободомыслие, как и жажда новых ощущений, могли запросто поставить Смита в не самое лучшее положение на его родине, где ему, — желающему попробовать если не все на свете, то хотя бы его лучшую половину, — приходилось быть настороже в тех случаях, когда дело касалось чувственной части личной жизни. Поговаривали, что дикари в этом плане обладают меньшей нравственностью и моралью не ограничены. Это поговаривали те же самые люди, которые утверждали, что в Новом Свете есть залежи золота, способные сделать богатыми абсолютно всех. Красота спасшего его индейца, показалась Смиту более чем необычной, а с тем и яркой. Татуировки на высоком, мускулистом теле привлекали взор не меньше, чем длинные смоляные волосы, в которые были вплетены несколько перьев, торчавшие кверху на манер своеобразной короны; из одежды на дикаре была только набедренная повязка, позволявшая как следует рассмотреть его крепкие ноги, к слову, босые. «И как он себе занозу не поставил, по кустам бегая?» — подумал Джон, вновь приблизившись к аборигену, приветливо улыбаясь и стараясь не рассматривать слишком открыто чужое будто выточенное из камня лицо, такое же загорелое, как и все тело. Говорили, что индейцы имеют красноватый цвет кожи, либо коричневый, точно кора дерева, — в общем, что-то явно не слишком симпатичное с точки зрения белого человека, только прибывшего из Европы. Глядя на бронзовое тело молодого мужчины, стоявшего перед ним, Смит был готов развенчать этот миф. — Меня зовут — Джон Смит. Джон. Смит. — Тыкнув себя в грудь, четко произнес он. — Как зовут тебя? На лице дикаря промелькнуло что-то неуловимое, словно растерянность, но тотчас исчезло. Маска холодного презрения вновь опустилась, подобно железному занавесу, а взгляд стал каким-то колючим, испытывающим. — Я друг. Я не хочу тебе зла. — Примирительно вскинув руки произнес Джон. — Даже оружие брать не буду. Видишь? Оттолкнув ружье подальше мыском сапога, Смит терпеливо ждал, когда индеец оттает. Тот же смотрел на него еще с большим подозрением, чем раньше. — Хорошо. Давай так. Протянув аборигену руку, мужчина не рассчитывал на то, что тот догадается ее пожать, однако решил пойти до конца в своем весьма глупом стремлении заиметь первые дружеские контакты на этой земле. Возможно, стань он своим среди местного населения, ему будет проще найти золото, и тогда дела пойдут в гору куда быстрее… Индеец уставился на протянутую ладонь и рассмотрел ее с обеих сторон. Джон с трудом сдержал абсолютно беззлобный смех, рвущийся наружу, и решил слегка ускорить процесс. Медленно, очень осторожно он коснулся руки молодого воина и зацепился пальцами за его запястье. Скользнул чуть ниже, отметив про себя мягкость чужой кожи и то, какой горячей она была. Не повстречав сопротивления, Смит обвил пальцами чужую ладонь, умостил руку дикаря в своей и крепко пожал, позволив себе небольшую вольность — легонько погладить ее с тыльной стороны, чувствуя, как по его собственному телу от этого прикосновения пробежал табун мурашек. На этот раз приятных. — Я Джон Смит. — Повторил он, облизнув губы и глядя индейцу прямо в глаза. — Как зовут тебя? — Кокум. — Что? От неожиданности Смит едва не подпрыгнул на месте, довольно заулыбавшись во все тридцать-два. Неужели ему ответили? Только вот он не расслышал с первого раза, а потому, решив повторить чужое имя, исковеркал его, как мог, но молодой воин на это, кажется, не оскорбился. — Кокум. — И индеец ударил кулаком себя в грудь. Руки он так и не отнял, а Смит все продолжал смотреть ему в глаза, утопая в этом черном, блестящем омуте, — таком же прекрасном, как и длинный каскад шелковистых волос, цвета вороного крыла, до которого безумно хотелось дотронуться, только вот Джон не смел. Он теперь вообще боялся сделать что-то не так, дабы не испортить зарождающуюся беседу какой-нибудь нелепостью, а потому просто улыбался, чувствуя, как кровь против воли стала быстрее бежать по венам. «Соберись и включи мозги», — ругал себя Смит, наконец прервав затянувшееся рукопожатие. Сразу стало как-то неуютно, а ладонь обдало холодом. — Чувствую себя идиотом, если честно. — Несколько смущенно пробормотал Джон. — Ты живешь где-то рядом? Здесь, да? Активно жестикулируя, он привел индейца еще в большее замешательство, хотя взгляд темных глаз смотрел скорее насмешливо, нежели агрессивно. Уже неплохо. — Я прибыл издалека. На корабле. Это… Как объяснить то, чего вероятно этот краснокожий абориген в жизни своей не видел? На счастье Джон замечает какую-то палку, лежащую недалеко от его ног, и в его голове загорается идея. — Сейчас. Попробуем иначе. И Смит принимается рисовать.***
Он провел с этим странным бледнолицым почти весь день, бродил не то что до сумерек, но до самой ночи, слушая непонятную речь, явно направленную на какие-то объяснения неясных явлений; потуги Джона рассказать о цели их прибытия оказались тщетными, зато благодаря его рисункам на земле Кокум кое-что да смекнул, совершенно не обрадовавшись новым открытиям. Белых было много, они были вооружены и, скорее всего, опасны. В воинственном сердце тотчас вспыхнула ярость, поскольку он прекрасно представлял, что принесут его племени те, кого Смит именовал «друзьями», демонстрируя то рукопожатия, то какие-то незамысловатые жесты, идущие от сердца, — в общем, изощрялся как мог, чем знатно веселил обыкновенно спокойного и даже хмурого молодого воина, не привыкшего показывать истинные чувства окружающим. Сам бледнолицый пришелец при этом негативных чувств не вызывал, скорее заинтересованность и что-то еще, что будоражило сознание и вызывало странную дрожь в теле. Ему не нравилось то, как он реагировал на этого Смита; волнение тревожило дух сильнее, чем когда бы то ни было, и вызывало злость на самого себя. Неужто он возжелал этого белого мужчину? Неужто он, самый сильный, смелый и гордый муж племени способен пасть так низко? Придя обратно в стойбище, Кокум первым делом поведал племени о бледнолицых, выступая за то, чтобы воины были готовы отразить возможную атаку. Однако его собственное сердце не успокоили воинственные речи. Он помнил ласкающий, мягкий взор Джона, который абсолютно без всякого стеснения рассматривал Кокума с явным желанием во взоре; чувствовал как наяву его прикосновения, именуемые рукопожатием, после которых тепло чужой ладони оставалось еще долгое время на коже, точно клеймо. А еще он видел во сне чужие небесно-голубые глаза и тонкие губы, растянутые в легкой усмешке, из-за чего кровь бежала по венам, подобно огненной воде бледнолицых. На следующий день он вновь повстречался с Джоном, рыскающим в лесу в поисках неизвестно чего — или кого — и совершенно не задумывающимся об опасности, грозящей ему в этих краях. Завидев Кокума, бледнолицый улыбнулся широко и белозубо, вновь протянув руку вперед. «Глупый обычай», — думает про себя индеец, тем не менее, пожимая чужую ладонь. Сердце его забилось быстрее; такое бывает при ожидании некой волнительной встречи, и молодой воин не был рад тому, как его тело и дух реагируют на этого чужака. — Тебя могли убить! — Пытается объяснить ему Кокум, используя жесты, но, заметив в глазах Смита только детские смешинки, наплевал на эту идею и направил все усилия для следующей. — Что ты здесь делаешь? — А, ты хочешь знать, зачем я пришел? Ну, я… в общем-то я… тебя искал. Как-то так, наверное. Белый мужчина указывает на него, на Кокума, а его щеки при этом окрасились легким румянцем. Не может быть. — Я должен тебе сказать кое-что. Наши ребята уверены, что здесь есть золото. Понимаешь? Золото. Как это. — Джон достает из кармана какую-то плоскую гладкую штуку круглой формы и кладет на ладонь нового знакомого. — У вас есть такое? — Что это? — Недоуменно спрашивает Кокум, покрутив бляшку между пальцев. — Ты не знаешь? Никогда не видел такое? Между бровей индейца пролегла глубокая морщинка, и Смиту безумно захотелось разгладить ее легким прикосновением, а возможно и поцелуем, хотя именно таким краснокожий дикарь казался ему особенно красивым. Несколько обескураженный, растерянный, по-детски трогательный в своем неведении. Обычно он держался сдержанно, его мужественное лицо казалось выточенным из камня и поражало своим благородством, но сейчас, разглядывая монету, Кокум был столь наивен, что сердце Джона болезненно защемило. Как можно было видеть в них жестоких варваров, лишенных сердца, когда сейчас перед ним находился живой пример того, насколько чист душой тот, кто не испорчен цивиллизацией, ибо вряд ли среди европейцев нашелся бы желающий вернуть монету обратно, отрицательно закачав головой, зато с гордостью указывающий на желтеющие вдали початки кукурузы, как на великую гордость и богатство. — Золото. — Говорит Кокум на языке Смита, вздернув подбородок. — Это еда. — Золото. — Упрямо твердит индеец, скрестив руки на груди. — Ясно. — В животе Джона противно заурчало, поскольку тот вышел из лагеря без завтрака, перекусывая лишь печеньем да походными сухарями, и Кокум услышал это, не сдержав усмешки. — Очень смешно. — Еда. — Повторяет жест и слова мужчины индейский воин, указывая на золотистые початки. — Жди здесь. И уходит, приказав Джону сидеть в кустах, не высовываясь. Когда он несет ему плошку с едой, кое-как умудрившись ускользнуть от соплеменников незамеченным, то проклинает себя на чем свет стоит. «Магия бледнолицых», — твердит про себя индеец, еще больше посмурнев от собственных мыслей. Вместо того, чтобы насадить голову чужака на копье, предварительно сняв с него скальп, или послать пяток стрел в догонку, пока тот будет убегать от сбежавшихся на воинственный клич соплеменников Кокума, могучий воин кормил этого белого мужчину едой, сваренной индейскими женщинами для индейских воинов. Какой позор. — Очень вкусно. — Бормочет Смит, облизывая пальцы, причем почти кожей чувствует пронизывающий насквозь взгляд краснокожего. Раньше он бы уже отпустил какую-нибудь поганенькую шуточку или хотя бы подмигнул, но сейчас всякое желание ставить нежданного кормильца в неудобное положение отпало. И не потому что это разрушило бы то шаткое общение, что воцарилось между ними, а потому что Кокум, несмотря на всю свою грозную стать, был слишком наивным ребенком в душе, чтобы издеваться над тем, что возможно вспыхнуло в его душе впервые в жизни. А Джон был готов клясться, что вспыхнуло, он видел это в чужих глазах, хотя и на все сто процентов не стал бы обольщаться. «Умерь свои фантазии, черт бы тебя побрал», — ругает себя Смит, закусив губу, — «может тебе это все кажется, и он вообще никак ни разу…» Про краснокожих дикарей чего только не придумывали. В мужеложестве их обвиняли, конечно, реже, чем в изнасиловании честных белых женщин, но все же советовали ничему не удивляться. Смит улыбался, пытался флиртовать насколько позволял языковой барьер, будто случайно касался чужого тела, но все тщетно. Кокум вел себя более чем сдержанно и на провокации не велся. «Ты сюда пришел про золото узнавать или искать приключения на зад?» Одернув себя, Джон попытался напроситься в гости, однако индеец на это ответил категорическим отказом. — Нельзя. — Качает головой Кокум. — Меня там убьют, да? Изобразив собственную смерть с талантом истинного театрала, Смит все же заметно грустнеет. Так он узнал бы больше про коренной народ, коли провел бы среди них какое-то время, и если те не соответствовали бы зловещим описаниям, коим всю команду напичкали еще на родной земле, то поспешил бы отменить экспедицию, скорее направленную на завоевание территорий, нежели поиск сокровищ. — Нет. Но… — Устало выдохнув, Кокум прикрыл глаза. — Как было бы проще, говори мы на одном языке. — Да, тяжело, согласен. Было бы проще, говори мы на одном языке. Кокум не знал, что сподвигло его показать Смиту окрестности, но он пошел на поводу у собственной слабости вот уже в который раз. Бледнолицый что-то говорил, рисовал какие-то огромные постройки, указывая на территории племени, явно чем-то хвалился, гордо выпятив грудь, пока не споткнулся о корягу, не заметив ее в густой траве, и не полетел лицом в грязь. — Вот же дерьмо. — Цедит он, брезгливо поморщившись. И вдруг он слышит нечто доселе неизведанное, что заставило забыть о собственном позорном падении и замереть, точно статуя. Кокум смеялся. Искренне, совершенно беззлобно, красиво и мелодично, — молодой воин смеялся от души, сверкая белоснежными зубами, и Смит поймал себя на мысли, что был готов упасть и еще раз, чтобы только услышать этот божественный звук снова. Чувственные губы еще долго кривились в улыбке, даже когда индеец протянул Джону руку, дабы помочь встать, и было крайне заманчиво совершить небольшую пакость и тоже утянуть его в грязь. — Тебе нужно умыться. — Указав на лицо мужчины, говорит Кокум. — Там есть река. Смит умывался тщательно, но одежду придется все же стирать. Взгляд индейца он ловил на себе стабильно, а когда поворачивал голову вбок, чтобы столкнуться глазами и наконец уже выяснить кажется ему или нет, то Кокум отворачивался, кажется, краснея. «Ладно, рискнем». Он брызгает в индейца водой, сам уже улыбаясь во все тридцать два, надеясь, что тот поймет правила игры и тоже начнет плескаться в ответ; странно, но казалось этот серьезный воин никогда ни во что не играл, потому и вырос таким хмурым. Однако Кокум удивил Джона, активно принявшись забрызгивать его большими пригоршнями, и теперь уже смеялись они оба, в итоге упав в реку, не удержавшись на берегу. Толкаясь и пихаясь, они оказались в непозволительной близости друг от друга; Джон чувствовал горячее дыхание Кокума, тяжесть его сильного тела, силу крепких рук на своих предплечьях, и не удержался. Импульсивно потянувшись губами к губам молодого воина, он даже вроде бы не целует, просто касается, но даже этого хватило для того, чтобы на лице индейца возникло недюжее недоумение и полная беззащитность перед ситуацией. Он не знал, как реагировать, не понимал чужого жеста, а самое ужасное — ему понравилось это действие, и он хотел, чтобы подобное повторилось вновь. — Я… Прости меня, я не хотел… Я дурак! Кокум… Воин уже вскочил на ноги и ловко оказался на берегу, в то время как Джон пытался догнать его со скоростью улитки. Ему удалось его догнать, схватить за запястье, но тот вырвал руку, смерив злым, яростным взором. «Что я наделал?» — Думал Смит, проклиная себя за глупость и потакание собственным прихотям. Но он так этого хотел, так желал, что больше и думать ни о чем не мог, хотя если бы знал, чем это все обернется, то никогда бы не посмел оскорбить чувства того, кто был к нему изначально добр и открыт душой. Где-то внутри, где-то в сердце стало мерзко и гадко. Страх не увидеть молодого воина послал по телу холодную дрожь. На утро он искал встречи с Кокумом на том месте, что и в прошлый раз, а потом отправился к тому месту, где его чуть не сожрал медведь. Индейца нигде не было. Глупый порыв отправиться в стойбище, заявиться там с намерением найти Кокума в одной из палаток, потух не сразу, но здравый смысл был сильнее пылкого чувства. Тем более, Смиту предстояло великое дело в его собственном лагере: убедить своих же людей, что они собираются истреблять ни в чем неповинных мужчин и женщин из-за жажды наживы, — к тому же еще и ложной, — оказалось предприятием не из легких. А предупредить Кокума о грозящей опасности, дабы тот хотя бы был на чеку, также не представлялось возможным. Джон метался точно загнанный зверь, грозя вызвать подозрения, — если кто узнает, что он влюбился в краснокожего, то самое лучшее, что его может ждать — добротный удар прикладом по голове, возвращение в трюме на родину и милосердный суд. А потом тюрьма. Влюбился. Черт бы его побрал, если он был готов отрицать сильную симпатию к краснокожему воину. Конечно, это не совсем то чувство, ради которого Смит был готов идти на эшафот, но все же достаточно яркое, волнующее и сильное, чтобы не спать всю ночь, вспоминая тот злосчастный поцелуй, разрушавший то общение, что воцарилось между ним и индейцем. Если бы Джон не был такими кретином, то уже смог бы давно поговорить с Кокумом по поводу вероятного нападения на племя… И вдруг мужчина слышит странный звук. Вроде какая-то птица то ли ухает, то ли издает причудливую трель; Джон слышал нечто подобное совсем недавно, а потом Кокум мастерски имитировал эти звуки, прижав ладони к обеим сторонам рта. Кокум. Имитировал звуки птицы. Прямо как сейчас. Проклятье. Выйти из лагеря незамеченным оказалось сложнее, чем предполагалось. Смит крался также тихо, как кокотка в дом священника, причем совсем не на исповедь; достигнув щели в заборе, он проскользнул туда и тотчас столкнулся нос к носу с тем, по кому столь отчаянно билось его сердце.***
Никто во всем племени, даже верные друзья и братья, не знали да и не могли догадываться о том, что творилось в сердце Кокума все то время, пока он боролся сам с собой, своими желаниями и слабостями, пока его одолевали сомнения, страхи и даже легкая брезгливость к самому себе. Он не мог принять происходящее, терзался противоречиями и яростью, накрывшей точно мощная волна, и невозможность поделиться с кем бы то ни было своей болью только усугубляла гнетущее состояние тревоги и отчаяния. Смелый воин никогда не признался бы в своих чувствах, никогда не открылся бы даже самому доверенному товарищу. Он считал это ниже собственного достоинства, прятался под маской холодной воинственности, в то время как его губы жгло огнем, а тело жаждало доселе неизведанных ощущений. Он знал, что существуют люди, которые обладают несколькими душами, и порой женское начало в мужчине берет верх, точно как и мужское в женщине; соитие с таким человеком не считалось чем-то зазорным, но скорее было чем-то вроде минутной прихоти. То чувство, которое испытывал Кокум, туманило разум, притупляло инстинкты, заставляло идти на глупые, необдуманные поступки. Хотелось кричать, рвать на себе волосы, избавиться от треклятого бледнолицего, дабы уничтожить корень соблазна; в тоже самое время хотелось вновь ощутить его губы на своих, вновь коснуться его тела и даже больше — испытать то извращенное, по мнению Кокума, удовольствие, которое те самые люди с двумя душами дарили некоторым мужам племени. Это вызывало неприязнь к себе самому. Это уничтожало изнутри. Считая себя грязным, слабым и мерзким, молодой воин ненавидит этого Джона Смита ровно настолько же, сколько и самого себя, но в итоге совершает поступок ему совершенно несвойственный, за который будет презирать себя еще больше. Покинув лагерь, Кокум идет к лагерю белых людей, в слабой надежде найти источник своих терзаний, только неизвестно для какой цели. Если Великие Духи велят ему убить бледнолицего, он так и поступит и рука его не дрогнет ни на миг. Но отчего-то в душе теплилась надежда, что они пощадят не только жизнь Смита, но и чувство Кокума, каким бы оно не было. Он сталкивается с ним прямо при выходе из леса, когда тот крался из своего лагеря; вид у белого человека был взолнованный и испуганный, а когда он столкнулся с Кокумом, то поначалу вовсе едва не отскочил в сторону, но стоило ему узнать индейского воина, как тотчас Смит потащил его обратно в лес, схватив за за запястье и ломанувшись со скоростью стрелы. — Хоть бы не заметили! — Бормочет Джон, утаскивая Кокума в заросли. — Ты с ума сошел? Так близко подойти к лагерю! Хочешь пороха прямиком в зад? Кокум, разумеется, не понял ничего из сказанного другим мужчиной, однако неким шестым чувством догадался, что тот волнуется и искренне; интонация и взгляд Смита говорили о том, что ему не все равно на судьбу Кокума, и это заставляло сердце стучать еще быстрее, согревая душу. — Мне нужно тебе сказать кое-что. — Шепчет Смит, наконец остановившись в глубине леса, но все еще держа индейца за запястье. — Вас хотят убить. Понимаешь? Убить. Из-за золота. Один кретин врет, что у вас тут куча этого дерьма, и ребята верят. Не все, конечно, но… Короче. Предупреди своих. Скажи вождю. Понимаешь? Джон показывал образно и других индейцев, имитировал разговор жестами, тряс монетой перед чужим лицом, и кое-как Кокум понял его. Тревога забилась в его сердце. — На чьей стороне Джон Смит? — Указав на бледнолицего пальцем, спрашивает краснокожий воин. — Ты. Джон Смит. Со строны это выглядело, как беседа глухого со слепым, но мужчины друг друга понимали. Странное ощущение некого единения тревожило сердце обоих, мешало оторвать взгляд друг от друга, и неведомым образом сближало. Бледнолицый шумно сглотнул и невольно облизал пересохшие губы. Кокум проследил за этим движением особенно внимательно. — Я не позволю им тебя убить. Джон прошептал это на одном дыхании, позорно признаваясь себе в том, что это провал, — он капитуалировал перед этой дикой грациозностью и мощью, отдал душу в рабство краснокожему дикарю, которого уже совершенно таковым не считал. Сильное чувство било под колени, заставляя покориться и сдаться, что Смит в общем-то и делает. — Ты… Ох, дьявол меня задери. Я не объясню этого. — Удрученно запустив пальцы в волосы, Джон с силой рванул прядь на себя, задышав быстрее обычного. — Как мне объяснить, что я не просто переспать с тобой хочу, но что ты мне нравишься сильнее, чем стоило бы? Кокум, просто чувствуя чужие переживания и тревожность, сам не знал куда деться. Ему надо бежать в лагерь, сообщить о плане бледнолицых, а он как истукан стоит напротив этого чужеземца и смотрит на него так умоляюще, так проникновенно, что у Смита невольно алели щеки. Нет, белый человек не решит его дилеммы. Необходимо действовать самостоятельно. Весьма четко припоминая, как действовал Джон, и смутно соображая, зачем это делает он сам, Кокум приник к чужим губам пылко и неумело, почти столкнувшись зубами с открывшим рот Смитом. Почувствовав влажное скольжение языка по нижней губе, молодой воин слегка заинтересовался, протестующе застонав, когда другой мужчина отстранился, широко распахнутыми глазами глядя на Кокума. — Ух ты. — Нервно потерев шею, хмыкнул Джон. — Слушай, я думаю, ты не понимаешь… — Ты много говоришь. — Басит низким голосом индеец, положив ладонь белого мужчины себе на грудь. — Сердце должно говорить, не ты. Если бы Джон отверг чувства Кокума в тот момент, фактически плюнув в душу, тогда тот точно совершил бы преступление, сняв свой первый скальп в еще не начавшейся войне между его племенем и бледнолицыми. Между бровей пролегла тревожная морщинка, а взгляд стал вновь сосредоточенным и острым. Смит чувствовал под ладонью горячую кожу, а с ней и нарастающее возбуждение, огненной волной накрывающее с головой. «А если его убьют и больше ты его никогда не увидишь?» — проносится в его голове, подталкивая к индейцу ближе. Обхватив чужое лицо руками, Джон наклоняет голову Кокума к себе, резко уничтожая малую разницу в росте и то небольшое расстояние между их телами, и целует молодого воина так, как еще никогда не целовал никого в этой жизни. Мягко сминая чужие губы в поцелуе, Смит не сдерживает стона, когда ладони сильного воина ложатся на его талию, скользя по торсу и цепляя пальцами столь мешающуюся рубашку. Лизнув Кокума в губы, Джон пытается углубить поцелуй, умиляясь неопытности индейца в данном вопросе; он трется о его пах своим, с радостью почувствовав чужое нарастающее возбуждение, и без раздумий толкает разгоряченного дикаря к ближайшему дереву, дабы у них была хотя бы какая-то опора. Издав почти звериный рык, Кокум слегка прикусывает губу Джона острыми зубами, тотчас вобрав ее в рот; ученик вышел из него отличный, и он с упоением изучал новый вид ласки, которую ему дарили без остатка. Смит вылизывал его рот изнутри, скользя при этом руками по бедрам молодого мужчины. Он сам уже давно не был неопытным юнцом в таком вопросе, но для Кокума это был явно первый опыт, а потому, в идеале, должен считаться особенным. — Доверься мне. — Шепчет Смит в чужие губы, неуклюже задирая набедренную повязку индейца. — Все будет хорошо. Кокум слабо представлял, что и как должно быть между мужчинами, но когда его возбуждения коснулись юркие, теплые пальцы, то едва не вскрикнул от неожиданности. Тело будто поразило молнией и, схватившись рукой за плечо Джона, молодой воин невольно толкнулся бедрами в ласкающую руку, мягким кольцом сомкнувшуюся вокруг его естества. Смиту бы каких-нибудь пошлостей нашептать в ухо да посмотреть за чужой реакцией, но в их случае то было бесполезно. Выцеловывая шею, прикусывая кадык зубами и все ближе подходя к тому, что сдерживаться самому становится крайне трудно, Джон пытается свободной рукой снять с себя портки, но сделать это так аккуратно, чтобы не нарушить пропитанную насквозь желанием магию этого момента. То была не обычная похоть и не минутная прихоть; лизнув затвердевшие соски Кокума и прихватив их губами, Джон думал об его удовлетворении в первую очередь и с радостью ловил чужие стоны, наполненные чистым, откровенным наслаждением. — Какой же ты красивый… — Басит охрипшим от желания голосом Смит, наконец стянув с себя мешающиеся штаны. — Чертовски красивый… Зажмурив глаза и стараясь не думать о том, что именно он делает в лесу с этим бледнолицым, Кокуму кажется, будто он парит над землей, перестав вообще что-либо чувствовать кроме умелых касаний другого мужчины и реакции собственного тела. Когда он чувствует прикосновение к своему органу возбуждения Джона, то резко распахивает глаза и настораживается, точно попавший в ловушку волк. — Успокойся. — Сипло давит Смит, взяв в широкую ладонь оба члена и медленно проведя рукой от основания до головки. — Все хорошо. И Кокум успокаивается, сосредоточившись только на ощущениях, которые были настолько хороши, что сознание медленно уплывало, словно скрываясь в дымке нахлынувшей чувственности и желания. Двигая ладонью вверх-вниз, белый мужчина задал определенный ритм своим ласкам, сопровождая касания со страстными поцелуями-укусами, которые он рассыпал по телу воина с неизменной страстью и вожделением. Нежно обхватив язык Кокума губами, Джон принялся массировать свободной рукой потяжелевшую мошонку индейца, то легонько сминая ее в ладони, то лишь щекоча одними пальцами, отчего краснокожий парень едва ли не кричал в голос от наслаждения, еще крепче вцепившись в плечи Смита и прогибаясь в спине. Кокум доходит до кульминации первым, оросив семенем ладонь любовника, а следом изливается и Джон, устало уронив голову ему на грудь. — Как же хорошо… — Смита слегка потряхивает, а сил хватает только на то, чтобы натянуть портки да посмотреть Кокуму в глаза, и в них он надеется прочесть все что угодно, кроме удушающей печали, смешанной с приливом дикой, всепоглощающей нежности. — Эй, ты чего? — Великие Духи послали мне тебя как испытание. И я его не прошел. — Молодой воин удрученно качает головой, чувствуя, как сердце горит от боли, но Джона из объятий не выпускает, одну руку положив ему на шею, а другой притягивая за талию к себе. — Кровь и смерть разлучит нас. А даже если и нет, нам все равно не суждено быть вместе. Смит весьма предсказуемо не понял ни слова из сказанного, но чисто интуитивно понял, что ничего вселяющего надежду индеец не говорил. Мягко коснувшись подбородка Кокума губами, он трется от него всем телом, как кошка по весне, будто ему снова пятнадцать, а с ним в укромной каюте зажимается капитан корабля — первая любовь, втоптавшая светлые и чистые чувства в грязь. Только этот краснокожий воин — не тот мужчина, а чувства испытывал едва ли не более сильные, чем сам Смит. Аккуратно отстранившись, Кокум указывает на ночное небо пальцем и говорит: — К утру я должен быть среди своих. Но пока темно, я хочу быть с тобой. — Что? Ты уходишь? — Нет. — Покачав головой, шепчет Кокум. — С тобой. До восхода солнца. «Это всего лишь несколько часов», — хотел было воскликнуть Джон, но сдерживает свой порыв. В самом деле, дольше ни один из них не мог оставаться в этом лесу, тем более Кокум, которому было важно предупредить своих. Кивнув головой, мужчина уверенно берет ладонь индейца в свою и прислоняет к собственной груди. — Хорошо. До рассвета я никуда тебя не отпущу.***
Дети бегают по поляне, изображая боевое неистовство и издавая пронзительный клич, тем самым иммитируя поведение более старших сверстников, которым удалось уже побывать в первом сражении против враждебного племени прошлой весной, но стоило к костру подойти шаману племени, как все игры тотчас прекращаются, и орава ребятни стекается к ней поближе, с яркими улыбками встречая пожилую женщину. — Расскажешь нам историю сегодня? — И какую же историю вы хотите услышать? — Какую ты нам еще не рассказывала. — Какую еще не рассказывала? Ну, хорошо. Тогда слушайте, ибо это история о храбрости, о долге и мужестве. Она не имеет счастливого конца, ибо повествует о разбитых сердцах и несбывшихся надеждах. Однако кто знает, быть может Великие Духи еще соединят вместе пути, которые были некогда соединены и разошлись вновь. Кокум сидит возле соседнего костра и точит свой любимый нож, богато украшенный перьями и бусинами. Особой любовью к украшению чего бы то ни было он не страдал, зато это пришлось по вкусу кое-кому другому, кто наслушался рассказов соплеменников Кокума о церемониальной важности подобного действа — разумеется, это была отчасти шутка над бледнолицым — и решил преподнести подобный подарок. Распутывать тугие узлы и снимать кучу перьев было бы оскорблением чувств другого человека, поэтому Кокум оставил все как есть и даже спустя года не снимал нанизанных украшений, хотя те уже успели покрытья чужой кровью и изрядно потрепаться. -… и он выступил против бледнолицего врага, хотя сам являлся таковым. Загородив собой того, к кому расположилось его сердце, белый человек хотел принять его смерть на себя, но Духи подарили ему жизнь, благоволя смелости и чистой душе храбреца… Кокум стиснул зубы так, что даже послышался скрип, и еще тщательней принялся точить нож, чувствуя, как вновь теребятся старые раны, казавшиеся давно зажитыми. -… прожил в поселении до зимы, переняв часть традиций нашего племени. Однако ему была предначертана иная дорога, и он покинул эти земли, более обратно не возвращаясь. Да, он прожил среди индейцев несколько месяцев, тем не менее, привычек перенял совсем мало, — даже сменить свои штаны на удобную набедренную повязку он отказался, в итоге достирав портки почти до дыр. Традиции, верно, чтил и даже пытался научиться танцевать, как многие мужчины племени, чем смешил не только Кокума, но даже вождя, принявшего в стойбище белого человека как своего брата. Но Джона звало море, его манили приключения и азарт; он тосковал не по дому, но по свободе, которую ему даровало плавание в любые уголки света, без задержки где бы то ни было на долгий период времени. Единственное, что удерживало мужчину среди индейцев был тот, ради кого он пошел против своих же, но и эта связь оказалась слабее зова соленой воды. Прошло много лет, и Кокум женился. Красавица Покахонтас была хорошей женой, хотя и не сказать, что счастливой. Ей никогда не нравился хмурый и слишком серьезный воин, восхваляемый отцом при любом удобном случае, но она все же доверилась его выбору и приняла предложение стать женой Кокума. Он старался сделать ее счастливой, а она понимала, что его любовь скорее братская, нежели пылкое чувство, томящееся в глубине души. Их интимная жизнь не была вынужденной, хотя Покахонтас никогда не смотрела на мужа так, как когда-то смотрел Смит — жадно, впитывая чужой образ каждой клеточкой. Кокум же, умудрившийся удержать в секрете свою связь с бледнолицым, пытался доказать себе, что то была лишь его глупая ошибка, а потому стремился не только заполучить сердце гордой красавицы, но и был готов отдать ей свое. Лишь мудрая женщина-шаман знала, что тот обманывает себя, что то говорит горечь потери, но не само сердце. Но изменить что-либо она не могла. А когда у Кокума и Покахонтас появились на свет близнецы, то и вовсе оказалось слишком поздно. — Белые люди! Вновь плывут к берегу! Хотят к нам! — Вдруг слышится чей-то взволнованный голос и все стойбище тотчас приходит в оживление. — С какой целью? — Говорят, что хотят говорить с Кокумом. Кокум, тотчас вскинувшись, резко поднимается на ноги. — Кто хочет говорить со мной? — Басит он грудным громким голосом, но тотчас настороженно хмурится, увидев на губах собрата добродушную улыбку. — Не стоит точить нож, брат мой, ибо этот бледнолицый нам всем знаком. Джон Смит прибыл на нашу землю, и он сказал, что хочет увидеть тебя. И Кокум впервые в жизни роняет нож из ставших вдруг деревянными пальцев.