***
Он чувствовал его взгляд весь день и весь вечер — чувствовал на себе, на своей коже. Куда бы не пошел Кокум, за ним неустанно следили и явно пытались отыскать момент остаться наедине. Молодой индеец понимал, что этот обжигающий взор заметили многие, а о том, что связывало самого смелого и отважного воина с бледнолицым мужчиной судачили еще в былые времена, но стоило признать — тогда он был свободен, точно птица в небе, и мог не страшиться того, что грозило ему сейчас. Как посмотрит на него вождь племени, когда узнает о том, как сгорает от порочной страсти муж его дочери? А сама Покахонтас? Вряд ли сердце гордой девушки преисполнится радостью от мысли, что на глазах у всех ее имя втаптывают в грязь, убегая во тьму леса ради удовлетворения тайных желаний. А потому, когда Джон Смит послал ему весточку, что будет ждать Кокума наих месте, молодой воин уничтожил послание и оставался в типи с женой и детьми, борясь с собственными желаниями и чувствами, вновь накатившими на него, точно волна, увлекая с собой на самое дно. Но бегать от другого мужчины было позорным и недостойным того, кто не пускал в сердце страх; Кокум понимал это совсем отчаянием, присущим даже самым смелым, и был вынужден согласиться на встречу, — последнюю и решающую, — не взирая на то, как чернела его душа от мысли, что из-за своего решения потеряет Джона Смита навсегда. — Избегаешь меня? Чужой голос хриплый, печальный. Кривая усмешка и понимание в ясных, голубых глазах почти заставляет поддаться порыву и совершить то, чего бы так хотело тело и сердце. Почти заставляет. — Я представлял нашу встречу иначе. — Спустя столько лет я перестал искать твое лицо в каждом прибывшем на нашу землю бледнолицем. Ты вернулся, но многое уже не то, чем было. — И чувства тоже уже не те? Кокум шумно сглотнул. Взглянул почти с неприязнью на того, по кому до сих пор билось его сердце, и, вскинув подбородок, спросил прямо: — Эти чувства ты ценил ниже соленой воды и дороги, что вела за горизонт! Чего ждет от меня этот человек? Оставить жену и детей, которых она подарила мне, и пригласить тебя войти в мое типи? — Уплыть со мной. Смит сказал это так просто, будто кидал камешки в лужу, даже не подозревая, как переворачивалось все вверх-дном в душе того, кто ждал долгие годы и так не сумел дождаться. — Хотя, нужно было догадаться, что ты отвергнешь это предложение. Ты на него и тогда бы не согласился, а сейчас не стоило и спрашивать. Кокуму хотелось рвать и метать; он ненавидел этого человека за то, что тот делал с его жизнью, но еще больше он ненавидел себя за собственную слабость и те чувства, что эта слабость рождала и не давала искоренить в себе. Неужели этот бледнолицый думал, что все так просто? Что он согласится плыть с ним до конца времен, а точнее — пока кто-то из них не отойдет к праотцам, и, раз уж на то пошло, хорошо если этим кто-то будет Кокум. Белая команда не пойдет за краснокожим дикарем. Тем более, которого будут в тайне считать всего лишь девкой своего капитана. — Ты мог остаться, но уплыл. Здесь наши души были едины. Там, — импульсивно махнув рукой в сторону горизонта, воскликнул Кокум, — это невозможно. — Почему? Это тебе Духи напели или же дело в чем-то другом? Про Духов явно было лишним и Джон понимает это, да только с запозданием. Между изломленных бровей индейца ложится морщинка, а с лица будто исчезают все краски. Прошлого уже не вернуть. И они уже не станут прежними. — Я потерял тебя когда-то. И обрести уже, видимо, не смогу. Прости, что потревожил. Бледнолицый поворачивается к Кокуму спиной и быстрыми шагами уходит, ни разу не обернувшись. Он не видел, как к нему потянулись чужие руки, как из черных глаз брызнули горькие, соленые слезы; молодой воин сдержал и свои порывы, и крик души, рвущийся наружу, положив собственные чувства и возможное счастье на алтарь жертвенности, которая была нужна кому угодно, но не ему самому. Джон Смит уплыл, попрощавшись сухо и быстро. На душе было гадко, а потому мужчина спешил, едва ли не бегом поднявшись на судно. Он видел, как льнули к Кокуму его дети, как зорко следила за каждым шагом бледнолицего Покахонтас, будто сразу прочла в его голубых глазах то, что чужак носил в сердце, — все это подгоняло убраться куда подальше, вырвать все воспоминания из души и растоптать их, более никогда не оглядываясь на прошлое. Кокум тоже вышел его провожать. И на этот раз ему не удалось скрыть от других то, что столько лет грызло изнутри. — Я все знаю. От тихого голоса Покахонтас по телу Кокума пробежали мурашки. Корабль уплывал, чтобы более не вернуться, а вместе с ним и часть сердца индейца, разбитое на сотни осколков. В мягком взоре жены не было осуждения, — она ласково коснулась щеки Кокума ладонью, погладив точно напуганное животное, и обняла так, как еще никогда не обнимала даже в момент близости. — Почему ты остался? Твое сердце уплывает с ним. — Нет. Оно остается здесь. Я сделал правильный выбор. Он душит в себе порыв умчаться следом за кораблем, взобраться на самую высокую скалу и хотя бы взглядом проводить судно, дабы вольные ветры донесли до другого мужчины заветные слова, которые так и не были озвучены, но всегда хранились в сердце. Еще крепче стиснув жену в объятиях, Кокум прикрыл глаза и пообещал себе более никогда не вспоминать о тех временах, которые казались настоящим счастьем.***
Америка. Наши дни
— Да подойди ты к нему, что ты как дебил пялишься? — Парень по имени Том почти с силой выпихивает друга из-за стола, уже не в силах терпеть чужие игры глазами. — Он вроде не против, вот и давай… — Да иди ты. — Беззлобно шипит в ответ Джон, чувствуя наивысшую степень неловкости в данный момент. Щеки едва ли не запылали от стыда — объект вожделения заметил возню за соседним столиком и уже в открытую пялился в ответ. — Он же подумает, что я псих какой! Или что это тупая шутка. — Да как ты еще в девственниках не ходишь! Кстати, насколько я знаю, индейца у тебя еще не было. — Заткнись. Пойду лучше покурю, пока этот громила не решил надрать мне зад за такие финты. Джон пригладил светлые волосы и, не удержавшись, бросил на индейца еще один взгляд. Тот ответил прямым, немигающим взором, будто стремился прожечь на белом парне дыру. «Чудесно. Он все заметил. Клеить натуралов — хреновая идея, придурок», — мысленно дает себе затрещину Джон и шустренько скрывается за дверью. Отойдя за угол, затягивается сигареткой, пустив дым себе в ноги, и уже было думает о том, как же не везет ему в последние годы, как вдруг перед ним возникает гора. У этой горы широкие плечи, длинные черные волосы и такие же темные глаза, буквально проникающие в самую душу. Джон ловит себя на мысли, что не может, даже если захочет, оторвать от них взгляда, а если индеец все же решит всадить ему пару раз под дых, то блондин даже не станет сопротивляться. — Ты на мне дыру протрешь. — Низким, глубоким голосом говорит ненакомец, скрестив руки на груди. — Никогда не видел таких как я? — Таких как ты — нет. — Глупая улыбка на мгновение озаряет лицо Джона, но тотчас исчезает. Видимо, индеец не оценил подката. — Слушай, я не хотел тебя там оскорбить или смутить… Просто ты мне понравился очень и… И вот. Забей, я раньше никогда так не вел себя, так что… — И насколько сильно я тебе понравился? Джон едва не давится сигаретой, надрывно прокашлявшись. Такого вопроса он явно не ожидал. Как объяснить тот факт, что он заметил этого исполина с густой гривой, как у вороного коня, еще у порога бара парень не знал. Он не мог отвести от него взгляда ни там, ни сейчас, при том причины для такого поведения искренне не находил. Будто он внезапно встретил кого-то, кого искал всю жизнь; кого-то, кто казался безумно родным и желанным, а вместе с тем таким же безумно далеким. Сглотнув вязкую слюну, Джон затянулся еще раз и выбросил окурок. — Не знаю. Просто ты мне показался знакомым и… Знаешь, как в кино: ваши взгляды пересекаются и все, финал. Индеец удивленно вскидывает бровь. Пухлые, чувственные губы кривятся в легкой усмешке. — Я думал, ты сейчас начнешь заливать что-то более типичное. — Про глаза и волосы? — Ну да. — Глаза у тебя красивые. И волосы, кстати, тоже. Оба замолчали, чувствуя до ужаса неприятную неловкость. Одному из них стоило бы развернуться и уйти обратно в бар, но парни так и продолжали стоять за углом бара, каждый ожидая от другого очередной ремарки. Джон понимал, почему стоял он. А вот что удерживало индейца являлось загадкой. — У тебя тоже красивые волосы. — Вдруг говорит краснокожий, вновь скривив губы в подобие улыбки. — Но мне больше нравятся глаза. Ясные и чистые, как небо. — Вот как? — Джон давит в себе легкий смешок, уже чувствуя, как медленно тает лед. На душе сразу потеплело и легкая нервозность сменилась на приятное предвкушение. — Ну, говорят, во мне много красивого. — И кто же такое говорит? — Мама, например. Раздался тихий и до дрожи в коленках мелодичный смех, который отдался в теле Джона ласкающей вибрацией. Хотелось, чтобы индеец рассмеялся вновь, чтобы снова улыбнулся, а потому приходится играть в сущего идиота, лишь бы только этот странный разговор не прекращался никогда. — На улице холодно. — Стараясь не перегнуть палку, неназойливо говорит Джон. — Может, вернемся в бар? — Там шумно. И много людей. — Тогда есть вариант прогуляться немного. Посидеть в каком-нибудь кафе, поболтать. Если хочешь. Индеец молча кивает. Терпеливо ждет, пока Джон распрощается со своими друзьями, — сам-то он уже сообщил своим, по какой причине покидает бар, — а потом позволяет этому бледнолицему выбрать кафе. Желание сесть к болтливому блондину под бок становится все острее, когда ему удается уловить тонкий шлейф парфюма, который возле бара усиленно перебивал запах сигарет. Морской бриз. Свежий, как дуновение ветра, подгоняющего волны, и какой-то… знакомый. . Хотелось нагнуться ближе, уткнуться носом в изгиб шеи, и, прикрыв глаза, попытаться поймать то, что настигло еще в шумном баре — странное дежавю, будто эти глаза он уже видел когда-то. Может, во сне, а может, как полагали некоторые коренные американцы, и в прошлой жизни. — Ты так и не назвал своего имени. Как тебя зовут? — Кокум. — Кокум? — Медленно повторил Джон, слегка улыбнувшись. — Красиво. — Меня назвали в честь далекого предка. Это имя переходит в нашей семье из поколения в поколение. Так называют старшего сына в семье. — Ух ты. Классная традиция. А меня Джон. Просто Джон. Хотелось бы тоже верить, что это традиция, но скорее у моих родителей просто была скучная фантазия. — А по-моему, — задумчиво произнес индеец, глядя в упор, — это имя тебе подходит. Тоже красивое. Они пошли к Джону уже под утро, задубев от долгой прогулки по парку; расставаться не хотелось, только вот каждый понимал — в квартире они будут согреваться отнюдь не горячим шоколадом. Пока поднимались на этаж, в ушах у обоих стучало от волнения и нетерпения. Теплая, почти горячая ладонь Кокума легла на поясницу Джона, забравшись под куртку, уже у двери, и тот весьма предсказуемо уронил ключи из ставших вдруг неловкими пальцев. — Ты вообще не замерз? — Шепчет блондин, стягивая с индейца свитер уже внутри и касаясь его крепкой груди губами. — Ты как печка. — Замерз. — На выдохе произносит Кокум, перебирая между пальцев чужие жесткие волосы. От них тоже пахло морским бризом, словно парень только что вернулся из далекого плавания. А может, это сравнение лезло в голову не просто так, только вот плавание было длинною в несколько жизней. — И не против согреться. Он вбирает в легкие воздух через зубы, когда Джон вдруг резко опускается на колени, принявшись возиться со старой молнией на видавших виды джинс. Обветренные губы мазнули по животу, медленно спускаясь ниже. — Предлагаю начать согреваться уже сейчас, а потом продолжить в спальне. Кокум хотел было возразить, но юркий язык и горячий плен чужого рта не позволили даже произнести пару слов. Закусив щеку, парень безвольно откинулся спиной о входную дверь, опустив ладонь на светлую макушку. По телу волной пробежали приятные мурашки. Казалось бы, ничего особенного, ничего, что было бы в новинку, однако Кокум плавился под чужими прикосновениями так, как никогда в своей жизни. Сам Джон, довольно жилистый и сухопарый, был уже в плечах и талии, хотя ростом лишь чуточку ниже; Кокум удивился, когда уже в кровати блондину хватило сил не просто поменять их местами, но и уверенно удерживать за бедра, а чужие возмущения прервал долгим, тягучим сладким поцелуем. — Мы не будем делать ничего такого, за что ты завтра можешь оторвать мне голову. Доверься мне, хорошо? И Кокум доверился, закрыл глаза и позволил чужим ловким пальцам творить с ним то, из-за чего можно было запросто забыть, как дышать. В голове становилось безбожно пусто, а в теле — дьявольски хорошо. Солнце уверенно проникало в квартиру, освещая золотистые волосы Джона, уводящего парня под собой в очередной долгий поцелуй, и в тот момент, когда их глаза встретились, Кокум увидел на дне блестящих голубых озер то, что казалось искал целую вечность. — Ты… Оставишь свой номер? Голос Джона наигранно спокойный, хотя по выражению его лица можно было прочитать если не все, то очень многое. Он нервничал, как никогда в жизни, и ждал чужого ответа с молчаливой покорностью. Кокум застегнул ремень на джинсах и медленно, очень медленно подошел к двери. Подошел, чтобы запереть ее на ключ. — Там, где я вырос, дома не оставляют открытыми. Так можно лишиться последнего добра. — Да, — сощурив глаза, пробормотал Джон, — наверное стоит закрываться. — Есть хочешь? Я готовлю вкусную яичницу с беконом. Джон улыбнулся. Расслабленно и легко, позволив себе такую вольность, как показать незнакомцу собственные эмоции. Только, незнакомцу ли? — Моя кухня в твоем распоряжении. Если хочешь, могу сварить кофе. — Отравить меня еще успеешь, не переживай. Но на завтрак я хочу поесть нормальной, вкусной еды. — Значит ли это, что ты останешься на обед? Кокум на мгновение застыл, скрестив руки на широкой груди. Улыбка против воли лезла на лицо, искрясь полуденным солнцем в темных глазах. — Если кофе мне понравится, возможно, я останусь и на ужин. И Кокум остался, но не потому что напиток и впрямь покорил его воображение, а потому что так велела судьба, соединившая пути тех, кого развела много лет тому назад.