Осколки

      Джакурая к алкоголю ближе чем на километр подпускать просто нельзя, это — прописная истина. Каждый раз, когда он выпивает нарочно или случайно, разрушения вокруг можно измерить лишь примерно, по шкале психологической травмы у окружающих от вида буйного сэнсея. Однако, случается такое крайне редко, учитывая всю его общую собранность, и, будто бы наличие огромной силы воли, которая не даёт ему просто так взять и напиться, в омуте силуэтов отключиться и забыть всё, что так ноет и болит долгие годы, мешает жить как нормальный человек. Иногда крышу всё-таки срывает. В горло заливается бокал, стопка, стакан, обжигает, раны давят на сердце тяжёлым грузом, и деться от этого никуда нельзя. Джингуджи привык глушить голоса своего прошлого способами, которые вполне безобидны, и даже одобряемы обществом. Он выращивает комнатные растения — и получается даже неплохо. Только сохнут, когда он, заработавшись, забывает про питомцев, но это поправимо. В выходные он пересаживает их и рыхлит почву, — зелёным росткам сразу становится лучше. И ему как будто бы тоже. Рыбалка расслабляет, посиделки на природе с друзьями помогают очистить разум и прийти в себя после очередной рабочей недели, и Джакураю нравится такая размеренная жизнь. Жаль, что в этой размеренной и спокойной жизни совсем нет места для бывшего сокомандника, от одного лица которого все жалобно ноет внутри. Рамуда напоминает ему о их тихих и мирных днях, но ностальгия эта не даёт ему просто повспоминать, — сразу предательски слезятся глаза, и Джакурай понимает, что ему просто не хватает этого маленького розового беспорядка, который так украшал собой повседневность, раскрашивая ее из спокойных пастельных тонов в яркие краски. Амемура действовал на него как сильнейшее обезболивающее, и с ним, и только с ним, Джингуджи мог хотя бы на время забыть о прошлом. Притвориться, что все грехи можно искупить, вылечив больше, чем он убил. Рамуда никогда не осуждал даже эту его часть, в конце концов, у каждого есть пара скелетов в шкафу, в этом сомнений быть не может, и он сам тому прямое доказательство. Все его слёзы, кровь, страх антикварных зеркал-трельяжей, множащих его на три. Страх собственной тени, боязнь, что повернувшись он увидит свою точную копию, но гораздо удачнее, без поломок и лишних человеческих эмоций. Их объединяла разбитость, но когда они были вдвоем, все осколки собирались воедино, даря каждому из них ощущение целостности и безопасностти. Джакурай вздыхает, снова наполняя стеклянный стакан янтарной жидкостью. В голове пульсирует лишь один образ, и он понимает, что довериться безумной мысли никак нельзя. Рамуда обезболивающее, но Джакурай должен справляться с этой болью сам, как взрослый и разумный человек. Горечь же постепенно переполняет его, рассудок сохранять становится всё труднее, и когда наступает время забвения на дне бутылки, Джакурай бьёт её вдребезги — осколки собирать будет утром, качая головой, как на поступок безбашенного подростка. Когда он пьян, Джингуджи покоя никак найти не может, тревожность высасывает из него все силы по каплям, и есть лишь один способ облегчить это. «Приезжай пожалуйста, мне паршиво» Отправить. Доставлено. Рамуда к бывшим посреди ночи не катается, но Джакурай, — дело особое. Если уж этому вечному лицу фразы «я в порядке» настолько плохо, что он пишет Амемуре среди ночи, то дело явно дрянь. Медлить нельзя, возможно, старый дурак просто напился, но Рамуда не успевает развить эту мысль, — о том, что его бы просто оставить трезветь в одиночестве, — паника подкатывает к горлу комком, и становится трудно дышать. Он набирает номер такси, и, накинув розовое худи, выбегает из мастерской, навстречу прохладной осенней ночи. Верх неуважения к себе? Нет, просто любовь, которая все никак его не оставит. Человеком быть так трудно, думает Рамуда, захлопывая дверь автомобиля. Глаза слипаются, но он не даёт себе уснуть, разглядывая мелькающие за окном огни ночного Синдзюку. В голове пусто, только сердце глухо бьётся, отдаваясь звоном в ушах, — ему страшно. Страшно, что он не сможет помочь, что сэнсей, который латал все его душевные и физические раны просто не выдержит, не дождется его, и что-то плохое обязательно случится. Рамуда не понаслышке знает, как это, когда сожаления не дают вздохнуть, затягивая в пучину самоненависти все сильнее. Разве могут две бракованных детали сходиться друг с другом так хорошо? Ответ не успевает прийти ему на ум, когда, расплатившись с таксистом он почти вылетает из машины, громко хлопая дверью. Ноги сами несут его в знакомую до боли квартиру, — островок тишины и уюта, в котором Рамуде всегда было спокойно. Дверь предусмотрительно не закрыта на замок, — на пороге лежат осколки, наспех заметённые в одну кучу, видимо, чтобы гость сразу на входе не расшиб себе что-нибудь, запнувшись за стекляшки. — Джакурай? — Рамуда осторожно делает шаг, потом ещё один, разувается и бежит по комнатам, не затягивая с поисками нерадивого доктора, и вправду решившего утопить всех призраков, в, наверное подаренной кем-то из благодарных пациентов бутылке хорошего виски, — Джингуджи такое не пьет, выбрать сам не мог уж точно. Из гостиной слышится неразборчивое бормотание, и Рамуда застывает в дверном проёме, — Джакурай лежит на диване, обняв маленькую подушку, картина почти умилительная, если не учитывать что пьяный мужчина тридцати-плюс лет по определению милым быть не может. — Прости, что позвал, я не хотел, то есть, вообще, хотел, но не так, — Джакурай понижает голос, и в нем слышатся печальные нотки сожаления о своем состоянии, да и вообще о том, что на часах три ночи, а он вытащил человека из дома в угоду своим демонам. — Ничего~, — Рамуда давит беззаботную интонацию, подходя ближе, и беря сэнсея за руку, — я своих поссе не бросаю, а ты ведь, ну, знаешь, — голос у него надламывается, хрустя карамельными осколками кэнди кейн. В воздухе повисает невысказанное «тоже был когда-то моим поссе». Но слова и не нужны, Джакурай понимает все и так, сжимая его руку крепче. — Рамуда-кун, — обращение режет слух, напоминая о счастливых деньках, и будто бы затягивая пропасть между ними, — пожалуйста, не уходи. — Не бойся, я здесь, — Рамуда тянется, и целует Джакурая в лоб, пока тот неуклюже присаживается на диване, растрепав длинные лиловые волосы. Секунда, — и между ними будто вспыхивает спичка. Джакурай чувствует, что его отпускает тревога, как только его губы накрывают мягкие и теплые губы Рамуды. Все в мире теряет своё значение, потому что он вновь чувствует тот трепет и разливающуюся по телу нежность, Амемура влезает на диван, и усаживается поудобнее, обнимая его как в последний раз. Так, будто он и правда боится снова его потерять. От Джакурая нестерпимо несёт спиртным, но это и неважно совсем, Рамуда осыпает его лицо крошечными поцелуями, в перерывах между которыми он окропляет его слезинками, нечаянными и глупыми, которые так не к месту мажутся по щекам сэнсея солёными разводами. Они обнимаются бесконечно, и кажется, что и вечности не хватит, чтобы впитать тепло друг друга, но проходит всего час, когда Рамуда начинает клевать носом, и, успокоившись, почти засыпает у Джакурая на груди. Сердце Джакурая бьётся размеренно, разум очищается, но пока не настолько, чтобы осознать масштаб им устроенного. Может, оно и к лучшему. Время замирает для них двоих, и Джингуджи, наконец заглушив боль, хотя бы сегодня позволяет себе уснуть, и за ночь ему не снится ни одного кошмара, — кажется, чудодейственное влияние миниатюрного парня, мирно дремлющего на нём как кошка.